Позже Опекун рассказывал механику с лесопилки, как хотел поговорить с Левшонком и даже видел, что он колет дрова на колоде, но, чуть только собака залаяла, парень отступил в тень старухи и пропал в темноте. От старухи он так ничего и не добился, она пошла с фонарем к дому, а он остался на улице, посмотреть, вернется ли парень домой.
Он вспоминал, как старуха с фонарем поднялась по лесенке, закрыла за собой дверь, из трубы полетели искры, и он подумал, что она ворошит огонь в очаге. В тишине он услышал, как невидимые аисты на крыше начали попискивать, точно зашмыгали носами. Собака стояла у калитки, сторожила, чтоб человек не вошел обратно во двор. Было тихо, только еле слышно шумела река. Опекун постоял еще, парень не появлялся, но Опекуну вдруг почудилось, что за ним кто-то следит. Он посмотрел внимательно вокруг, ничего не заметил и пошел по улице, но ему все продолжало казаться, что кто-то крадется вдоль изгороди и следит за ним.
Такое же чувство было у него, когда он стоял с арбузом у закрытых дверей и среди собачьих и птичьих следов оставил на засыпанном золой балконе отпечатки и своих босых ступней. И еще он рассказывал о лице с горящими глазами, что мелькнуло тогда в окошке. По правде говоря, он тогда оробел — больно уж горящими, огненными показались ему эти глаза, и он не решился вернуться, покрепче постучать в дверь. Запустение на дворе, затишье, тяжелый и вязкий запах зрелой бузины и медовки, плешивая собака, которая, как японский шпион, следила за ним своими пустыми глазами, эта непрестанно дымящая труба и унылые, закопченные аисты на коньке крыши — все это окутывало дом пеленой загадочности. Он увидел во дворе какую-то нескладную жабу, она не прыгала, как прыгают обычно жабы — мощными прыжками, а ползла на четырех лапах, пробираясь вдоль каменной ограды, ощупывала раскаленные солнцем камни, словно искала между ними убежище, нашла его наконец и вжалась в камни, не сводя глаз с Опекуна. Как от всего дома, так и от пристального взгляда жабы веяло загадочностью.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опекун не знал, что такое загадочность[1]. В следующие несколько дней, стоило ему вспомнить о доме Левшей, как в глазах вставала жаба, заползающая в жаркое каменное убежище, он чувствовал, как в горле набирается слюна, пробовал ее сглотнуть, но не мог, потому что в ногах у него сидела плешивая собака, смотрела прямо ему в рот и ждала, когда он сглотнет. Он сплевывал, брал молот и принимался обрабатывать на наковальне старые подковы. Звон металла прогонял навязчивые образы, но, едва он касался мехов, чтобы разжечь огонь в горне, перед глазами у него вставала дымящая труба и унылые аисты, неподвижно сидящие на коньке крыши.
Погода испортилась, похолодало, горы стали придвигаться к деревне, вырисовываясь во всем своем величии и мощи. В летнюю жару горы неделями пребывали где-то вдали, выгоревшие, почти бесцветные, как что-то бесконечно далекое от Опекуна, отодвинутое в тридевятое царство. Но как только погода начинала портиться, горы сбрасывали дремоту, приподымались, обретали цвет и массу, надвигались на долину и вместе с ними просыпались, встрепенувшись, все окрестные холмы и взгорья и тоже подходили ближе к деревне; известковые печи переставали дымить. Ярко и резко выступали языческие и христианские молельные камни, и Опекун только удивлялся, как это они вдруг вылезли вперед и, куда ни посмотри, сразу бросаются в глаза и приковывают к себе внимание.
Горы подходили все ближе, величественные и ясно различимые, все ярче проступали невидимые прежде детали. Буковый лес, сосны, кусты можжевельника, горные пастбища, телевизионная ретрансляционная вышка, тоже торчащая, как молельный камень — ни языческий, ни христианский, железный божок современной цивилизации, заманивший в свою металлическую клетку толпы телевизионных образов, — все это виделось ясно и близко, протяни руку и дотронешься. Деревенские поля словно съежились, прижались к кузне Опекуна, ища у него защиты. По небу поползли тучи, они отрывались от железного божка на Зеленой Главе, заполняли небо, разрастались. Горы дымились, нескончаемые клубы этого дыма становились все плотнее и вместе с горами наступали на деревню. Дым, валивший из дома Левшей, тоже становился все гуще. Черный, тяжелый, он клубился над крышей, и аисты совсем исчезли в дыму. Потом с реки потянуло ветром, дым дрогнул, сбился в одну сторону и после некоторого колебания поплыл длинной лентой по течению реки. Тучи шли с запада, дым из трубы заворачивало к востоку, и казалось, что весь дом движется к горам, навстречу тучам. На улице — ни человека, ни зверя, ни птицы. Дождь один разгуливал по деревне, как разбойник, стучал по оконным стеклам, барабанил по черепице, заливал дворы, в небе стоял грохот и гул, и видны были уже не отдельные вспышки молний, а голубое сияние, выбивавшееся из самой земли. Деревня была насыщена электричеством, молнии проносились по улицам, пересекали дворы и огороды, ломались, вспыхивали и гасли, и дождь, подсвеченный ими, становился серебряным. Потом завыла сирена. Это механик выпускал пар из котла лесопилки у реки — боялся, что вода в реке подымется, перехлестнет через дамбу и зальет котельную. Чтобы котел не лопнул, механик выпускал пар, и сирена лесопилки выла. Между раскатами грома Опекун слышал тяжкие вздохи лесопилки и завывание сирены.
Ночью уровень реки поднялся, вода прорвала дамбу и залила (как и ожидалось) котельную. Люди, жившие вблизи реки, вышли с фонарями посмотреть, куда дошла вода; кое-кто, шлепая по колено в воде, выводил из хлевов скотину. Всю ночь были слышны голоса, собачий лай, мелькали огоньки фонарей. С реки доносился угрожающий гул, но в темноте нельзя было рассмотреть, что за стихия мечется и перекатывается меж берегов.
На рассвете жители деревни столпились у разлившейся реки. Она вышла из берегов, и далеко в воде видны были утонувшие по пояс ивы и тополя. Вода волокла доски, стволы деревьев с гор, корневища; все видели, как течение тащит, переворачивая, целый дощатый забор, как мелькает в воде какая-то бочка. Дождь перестал, но из-за темных, низко нависших туч слышался грохот, видны были далекие зарницы — высоко в горах еще бушевала гроза. Ребятишки бродили по улицам на ходулях, мокрые куры расселись на заборах, мокрые петухи уныло торчали рядом. Коровы мычали, те из жителей, чьи дома были ближе к реке, выносили из домов вещи, перетаскивали их к соседям. Скотину тоже перегоняли в соседские дворы, туда, где посуше и где лучше сток. Мостик в один ствол, оплетенный с двух сторон ивовыми прутьями, чтобы овцы, переходя на другой берег, не падали в воду, тоже был сорван. Мужики каждый год перекидывали через реку такой мосток, и каждый год река уносила его.
Солнце не показывалось, на небе — ни единой прогалины. Низкие тучи накрыли долину, не понять, утро ли на дворе, полдень ли. Вдруг с нижнего края деревни, со стороны Левшей, раздались женские вопли, хриплый собачий лай. Люди кинулись туда, спрашивая друг друга, не унесла ли река дом Левшей, но когда они подбежали, то увидели, что дом стоит на месте и грядка висит, как всегда, под стрехой. Так выглядел дом сзади, а спереди вода, густая, бурая, плескалась о каменную кладку, дверь бондарни была распахнута, и пустой бочонок, покачиваясь на воде, бился о стены. Бочонок ухал, плешивая собака бегала взад-вперед, шлепая по мутной воде, иногда волна опрокидывала ее, но она нащупывала лапами дно и снова принималась, скуля и подвывая, бегать по двору. Большое окно дома было открыто, в окно было видно, как Левшиха рвет на себе волосы и вопит:
— Господи Иисусе, нету больше мальчонки…
Первый к лестнице бросился Опекун, за ним механик с лесопилки, за ними — целая толпа, но остальные старались ступать где помельче. Опекун шагал напрямик, у него были ходули, но он их бросил, вода дошла ему до пояса, возле него плескались буковые клепки, вынесенные водой из бондарни. Аисты сидели на коньке крыши, отмытые дождем, серые, неподвижные и молчаливые — они даже не шмыгали носами, и можно было подумать, что они вырезаны из картона и прибиты к коньку. Труба торчала черная и мертвая — ни дыма, ни вздоха. Опекун увидел на ступеньках жабу, забившуюся в уголок.
То и дело останавливаясь и замолкая, перемежая слова всхлипами и рыданиями, старуха рассказала, что ночью они с внуком не спали, боялись, как бы река не затопила дом, но утром, на рассвете, она задремала и сквозь сон услышала, как открывается окно и лает собака. Она окликнула Левшонка, никто не отозвался, только собака лаяла у двери и царапала когтями, и еще старухе послышалось, будто в другой комнате тоже что-то царапает когтями по окну, словно какой-то зверь вцепился в раму и скребется. Старуха встала, открыла дверь в другую комнату, но Левшонка там не было. Окно распахнуто, ветер хлопает рамой, а Левшонка нет и в помине. Старуха посмотрела в окно, внизу вода ревет жутко, плещется о фундамент, бондарня залита, и пустые бочки бьются о каменные стены. Старуха закричала, собака завыла, как по покойнику, не переставая царапаться в дверь. Старуха пошла открывать, как только она открыла, собака ухватила ее зубами за юбку и потащила во двор. На дворе — вода да тучи, а парнишки и след простыл. Она вернулась в дом, и снова вышла, и снова вернулась посмотреть в окно, и заметила тогда на подоконнике следы когтей, как будто зверь царапался, тот самый зверь, которого она услышала сквозь сон на рассвете.
Тогда она еще раз вышла во двор и снова вернулась, а собака все хватает ее зубами за подол и все тянет, а куда тянет, и сама не знает. Потом собака бросила ее, стала бегать взад-вперед по берегу реки, пыталась прыгнуть в воду, отскочила обратно, завыла, присела на берегу, снова забегала, снова пыталась войти в воду, но снова отскочила.
Боже!
Опекун оглядел комнату, комната почти пустая — кровать, печка, стол из сосновых досок, зеркало с деревянной планкой, на планке полотенце. Обмазанный глиной пол, пара старых башмаков, вешалка. Холодно и пусто. В окно видны горы, оттуда порывами доносился гул, за тучами разгоралось серое сияние, и никак нельзя было понять, готовятся ли горы снова напасть на Нижнее Лихо, отступают ли назад или застыли грозно на том же месте, у самой деревни, где они остановились вчера, прежде чем полил дождь. Напротив, на скате, стоят выкупанные Выселки, почти счастливые тем, что избежали наводнения. Молельные камни, омытые дождем, проступают еще отчетливее, река ревет монотонно, голосом, который идет из глубин и заставляет ощутить ее могущество. В затопленной бондарне плещется вода, Опекун стоит у открытого окна, слушая, как внизу пустые бочки ударяются о каменные стены мастерской, вперемешку с глухими ударами разносится по всему дому жалобный вой старухи. Дом постепенно наполняется людьми, женщины уводят старуху, появляется механик, вдвоем с Опекуном они перерывают всю комнату, ищут следы Левшонка, но никаких следов, кроме царапин на подоконнике, нету.