Его жена — она сказала ему об этом по дороге — ждала его возле паровоза. Она первый раз видела поезд, и, когда воздух содрогнулся и зазвенел, у нее задрожали ноги. Она думала, что Филипп сойдет с паровоза. Но оттуда показался только чумазый кочегар в грязной куртке, да и тот не собирался слезать. «Эй, парень! — спросила она его. — Вы человека из Америки не везете?» — «Погляди сзади!» — сказал кочегар. Она сделала несколько шагов вдоль раскаленного железа, которое шипело и выдыхало пар, и остановилась перед первым вагоном. Это был обычный товарный вагон, набитый скотом. Коровы смотрели на нее через решетки и мычали. Филиппа там не было.
Тут Филипп увидел кого-то испуганного и побледневшего перед вагоном со скотиной. Жена?.. Его усы укололи ей щеку, а она, обмирая, прижалась к его жилету. Он был без пиджака, в жилете, в остроносых черных полуботинках и при часах «Лонжин» в кармане, прикрепленных цепочкой. Потом они шли по дороге, ведущей в село, жена его перестала краснеть и, улыбаясь, семенила с ним рядом. А там, в стороне, была река — эта самая, — и деревья на берегу ее, отбрасывая густую тень, манили в укромные уголки, где можно было лечь. Рай, да и только. Дикая мята цвела и, когда они ее мяли, источала свой терпкий, упоительный аромат. А на ней все было стираное, чистенькое, издававшее легкий запах деревенского мыла. И от нее самой пахло мылом — и пока она лежала, и когда потом оглаживала смятые юбки.
После них мята долго расправляла пушинки своих синих цветов.
Старик все еще улыбался, когда ему случалось вспоминать об этом, и теперь оглянулся по сторонам — не видит ли кто. Рукой он стер улыбку с лица, но не был уверен, что улыбка исчезла, и провел рукой по губам еще раз. Он, как ребенок, стеснялся этих воспоминаний.
Маленькая лягушка покинула пробковый островок и поплыла ко дну. У нее были очень красивые лапки, и плыла она красиво, вытягивая их до отказа.
Старик услышал вздох далекого выстрела. Верно, горбун. Он мог бы стрелять птиц и не беря с собой собаку. «Люди не страдают милосердием», — любил говорить поп Николчо, пьяница. Горбун мог бы пощадить пса — лапы у него совсем отнимались — и не тащить его с собой.
В сущности, собака не могла пожаловаться на хозяина. Она инстинктивно почувствовала его мрачность и, чтобы рассеяться, поспешила заняться подвернувшимся сусликом. Но суслик оказался слишком шустрым для ее старых мускулов, и она только выдохлась, так и не сумев утолить голод. Не удалось ей и вытянуть его из норы, хотя она очень старалась и хорошо помнила, что когда-то делала это с легкостью и, вытащив на ослепительный свет солнца мохнатых зверьков, одним ударом лапы вспарывала им брюхо. Тогда она дотащилась до конопляника у реки и улеглась там в тени. Запах конопли отгонял мух, тут можно было бы поспать. Но она опять обманулась в своих ожиданиях, сон ее не был покоен, ее бедное сознание раздирали все одни и те же видения. Она скулила от страха и страдала от старости и болезни, от холодной мрачности горбуна. Собаки обычно первыми чувствуют приближение землетрясений, и сейчас чутье подсказывало ей — даже во сне, — что близится беда.
Филипп ничего этого не знал. Он поднялся, чтобы проверить другие удочки, и вытащил на берег маленького судачка и одного кленя. Судачок, заглотавший всю наживку вместе с крючком, прыгал в траве. Клень выгибался и глупо пучился. Он только чуть-чуть зацепил, крючок. Но были ли они жадными или осторожными — все равно: сейчас оба они лежали на берегу. Старику пришло в голову, что и нам надо думать, прежде чем глотать приманку. Судачок отливал зеленью и серебром. Но, по мере того как утихали его прыжки, тускнел и блеск чешуи. У кленя цвет чешуи не менялся.
Филипп вернулся на старое место и услышал плеск. Мальчик в пестрой рубашонке шлепал посреди речки, против течения, потом подошел к берегу и присел около торчавших из берега корней. У парнишки намокли штаны, но он не вставал. Старик увидел, что он шарит руками в одном и том же месте. Вытаскивает оттуда мелких рыбешек и бросает в мешочек, повешенный на шею.
— Эй! — окликнул его Филипп. — Кто ты такой и за что борешься?
Мальчик испуганно вскочил. Из мешочка и с мокрого зада стекала вода.
— Рыбу ловлю, — сказал он и опять присел.
— Как ты рыбу ловишь?
— В норе.
— В норе? Что это тебе, мыши?
— Не, не мыши.
И все-таки он продолжал шарить в одном и том же месте и наполнять свой мешочек.
— Гляди-ка, верно! — сказал старик. — Как это они здесь собрались?
Мальчик еще пошарил под корнями и вылез на берег.
— Я им ласточку положил.
— Ласточку? — не понял старик.
— Ну да, ласточку. Убил ласточку в овчарне, размозжил между двумя камнями и засунул в дыру. Здесь здоровая нора под корнями. Рыба собирается на падаль, ее руками можно брать.
— Хорошо, нечего сказать! — отозвался старик.
Он был недоволен.
— Ну да! — сказал мальчик в пестрой рубашонке.
— Хорошо тебя выучил учитель! Ласточек убивать!
Мальчик сказал, что учитель его этому не учил. Учитель учил их писать с наклоном, все буквы в одну сторону, а голову держать прямо и карандаш не мусолить. Трудное дело.
Он сел, вывалил рыбу из мешочка и стал ее потрошить. На рыбу налетели осы. Они присасывались к рыбьим глазам, и мальчик не прогонял их: если ос рассердить, они начнут жалить.
Над рекой появились ласточки. Они летали совсем низко, грудками касаясь воды. Птицы купались или играли. Старик смотрел на черные дуги их крыльев — они напоминали ему летучих рыб над океаном.
И те летали так же, только возникали не из воздуха, а из зеленой бездны. Старик часто вспоминал океан и иногда видел его во сне. Но океан был такой огромный, что его нельзя было увидеть во сне целиком. Небо по сравнению с ним было всего лишь маленькой крышкой. В памяти старика сохранились и дельфины — самые веселые рыбы, каких он когда-либо видел. Помнил он и католическую церковь на пароходе. Как-то раз во время шторма пассажиры собрались в ней на молитву. Там была одна очень тяжелая икона с очень толстым стеклом, а под стеклом — что-то коричневое, величиной с жука. Ему объяснили, что это кусочек плоти святой Терезы. Святая была очень красивая, хоть и не толстая. Он вспоминал груди Терезы, большие и белые, наполовину прикрытые одеждой. На ее иконе не было нимба. «На что ей нимб? — сказал один из пассажиров. — С такой грудью нимб гроша ломаного не стоит!» А пассажиры вокруг них молились, и из их молитвы он улавливал только ровное: «Аве Мария, мур-мур-мур… Аминь! Аве Мария, мур-мур-мур… Аминь! Аве Мария…»
Так они и плыли себе распрекрасно посреди океана, пока однажды утром не увидели далеко внизу землю. Она была намного ниже парохода — эти самые Соединенные Штаты Америки, — и они стали спускаться к ним по океану. Уже не было ни дельфинов, ни летучих рыб. Сойдя на берег, они сфотографировались, потом пили матэ, очень горькое и неприятное с непривычки — ведь он пил его без сахара. Понял он свою ошибку позднее, на одном пикнике, а сам пикник был очень веселый, шумный, и украшением его были болгары. Присутствовали и американцы, но их было мало. Филипп плясал рученицу, а одна американка, совсем без зада, точно ее вырезали из бумаги, покачивала своей тонкой ножкой и смотрела на него улыбаясь. Были там и другие, такие же плоские, но они стояли дальше от него. А мужчины были толстые, курили толстые сигары и, когда смеялись, то давились дымом. Чудаки — чем больше они смеялись, тем больше кашляли и чихали от дыма своих сигар. Некому было сказать им, чтоб они вытащили сигары изо рта, хотя догадаться было совсем нетрудно, и все болгары это понимали.
Пикник ему очень понравился, и он собирался еще раз пойти на пикник, но их вызвали в Болгарию. Отечество было в опасности, и тех, кто остался бы в Америке, объявили бы изменниками. Филипп никогда в жизни не был изменником. Пароход снова пополз вверх по океану. Это был другой пароход, с другой иконой в церкви. Летучие рыбы снова появились около них и летели так же, как эти ласточки над рекой.
— Хватит на похлебку, — сказал мальчик.
— Чего? — спросил Филипп.
— Рыбы. Хватит на уху.
— Да, — сказал старик.
— Я всегда руками ловлю. Удочкой никогда столько не наловишь.
— Удочкой меньше поймаешь, — сказал старик, — но крупнее.
— Лучше помельче, да побольше, — сказал мальчик.
Он побежал с мешочком к роке — прополоскать рыбу.
— Не мочи ее, — сказал старик. — Дух пойдет.
— Ладно, не буду мочить, — сказал мальчик.
Он перешел на другой берег.
— И учителя слушайся, — сказал старик. — А то небось в одно ухо влетает, из другого вылетает.
Он был совершенно уверен, что мальчик не пишет с наклоном и мусолит карандаш.
Он снова встал, чтобы проверить удочки, и вытащил еще одну рыбу. Но она сорвалась и плюхнулась в воду, оставив покачиваться пустой крючок. Водяная крыса скользнула по зеленой воде, выгибая голый хвост. Филипп плюнул ей на хвост и пошел с двумя рыбинами к шалашу. Вечером горбун их запечет, раскалив в костре лопату. На такие дела он мастак.
Ветер равномерно крутил колесо.
Солнце опустилось уже низко, и тень шалаша сливалась с тенями ольхи. Старик сел перед шалашом на полушубок и тонкими ломтиками нарезал себе яблоко. Яблоко было сочное, душистое, но жевать старыми зубами было трудно. Были б у него крепкие зубы, красивые, как у того сенегальского солдата! Тот, наверное, и камень бы мог разгрызть, глазом бы не моргнул.
Постепенно он перестал есть, заслушавшись, — в лесу свистели дергачи, а кузнечики стрекотали, натачивая крылья на пилах своих лопаток. Такое же стрекотание стояло и тогда, когда сверкал своими белыми зубами тот сенегалец.
В сознании его всплыли картины того дня — точно кадры летнего кино, там, на полотне, на деревенской площади, — немного поцарапанные, темные, но все-таки достаточно ясные, чтобы различить лица товарищей, банку с ваксой, бритву и поручика. И что самое важное — среди других он видел и себя, словно он выбрался оттуда и смотрел на жизнь другого человека.