Говорю я об этом для того, чтобы напомнить, что в прежние времена люди распространялись или, верней сказать, расселялись по всей земле, а не скапливались в больших населенных пунктах. В мое время, то есть в мои молодые годы, куда ни пойди, всюду и человека увидишь, и домашнюю скотинку, а нынче людей разве только на шоссе и встретишь. Старые проселки и большаки поросли травой и бурьяном, Пастбища стоят нетронутые, так что в самый раз плодиться змеям-драконам. Смело могу сказать, что когда я был молодым, то в самом что ни на есть медвежьем углу теплилась жизнь. Старики по одному сходили в землю, но им на смену поднималась молодая поросль, огонь в очаге не затухал. Отец мой покинул этот мир и, думаю, много тайн и много суеверий унес с собой. Я вырос и уже с недоверием относился к легенде о дурман-траве.
Досталось мне от отца старое ружьецо, и я нередко, прихватив его, присоединялся к деревенским охотникам. Охота в те годы была свободная, без всяких запретов. После армии я еще больше пристрастился к охоте, скитания по лесу немного скрашивали одиночество. Жил я один, сам себя обстирывал, обычно по вечерам, и замечал, что мыльная пена в корыте день ото дня становится все мутнее. Что-то должно было перемениться в моей жизни, но что именно, мне было еще неясно. Я верил, что ожидает меня что-то хорошее, — все молодые надеются на какие-то добрые перемены, которые уже близко, рядом, произойдут не сегодня, так завтра, не в этом месяце, так в следующем. Мир детства полон чудес, мир юности — оптимизма и надежд, а мир старого человека похож на миску слепца у обочины дороги — жизнь редко когда остановится возле нее, редко когда звякнет брошенный в миску медяк…
Итак, однажды осенью, в застиранной рубахе, с отцовским ружьем, отправился я вместе с несколькими соседями на охоту. Обычно охота удачней всего бывала на северном склоне горы, за монастырьком, где начинается лес Усое. За лесом идет первый Моисеев заказник, там много оврагов и обрывов, укрытых от ветра уголков, перелогов, стародавних виноградников с пугалами, овсяных полей и заброшенных, поросших травой проселочных дорог. Земля в этой стороне словно собрана складками, и можно, того не заметив, подойти к женскому монастырьку Разбойне, к угодьям Овчага, Балатина или Софрониева.
Славно охотиться осенью, самая для охоты лучшая пора, хотя в наших краях охотничий сезон открывается еще летом, на Ильин день, второго августа. Денек выдался мягкий, тихий, местечко для засады нашлось прекрасное, на краю небольшой полянки. Собаки ринулись в Усое и вскоре подняли отчаянный лай. Я стоял и слушал, как гудит Усое от собачьего лая, лай переместился подальше, к Моисееву заказнику, затих, потом возник снова — видимо, собаки взбежали на гребень холма, сколько-то времени гнались за дичью по гребню, а потом внезапно смолкли. То ли спустились в овраг, то ли след потеряли, я не мог понять. Постояв немного в засаде (собаки ни одной не слышно), я решил взобраться на плато и двинуться в том направлении, где они исчезли. Вдалеке раздавались выстрелы, я рассчитывал, что выйду собакам навстречу и они погонят дичь на меня.
Я шел довольно долго, когда услыхал в лесу голоса, покашливанье, и вышел к незнакомым мне охотникам — они были из окрестных выселок. Лиса не только наших, их собак тоже повела за собой, охотники стреляли, но она осталась невредима, а собаки унеслись бог весть куда. Выкурили мы с незнакомыми охотниками по сигаретке и разошлись, я повернул назад. Мне было слышно, как кто-то из наших дует в пустую гильзу, скликая собак.
Лес в этом месте высокий, ровный, вдоль и поперек исхоженный скотом и зверьем, он весь медного цвета, и лишь кое-где торчит хмурая дикая груша. Хмурой дикая груша выглядит потому, что в пестром, ярком лесу у нее одной листва почти черная. Весной она повеселеет, когда зацветут на ней цветы, похожие на зерна воздушной кукурузы. Тогда она становится всех нарядней, ни дать на взять невеста в белом свадебном уборе, душистая, окруженная жужжанием пчел. Я шел через этот ровный, стройный лес, сворачивал то на одну тропку, то на другую, избегая тех, что заросли травой, выбирая вытоптанные скотиной или лесным зверьем. Временами останавливался закурить и прислушаться, не выстрелят ли где охотники, не залают ли собаки, послышится ли наш призывный сигнал. Но ничего этого слышно не было. Чем дальше я шел, тем более одиноким себя чувствовал, лес медленно как бы охватывал меня со всех сторон, исподтишка преграждал дорогу, опутывал своими бессчетными, еле различимыми тропками.
Что тропки стали еле различимы, я понял тогда, когда оказался на открытом месте. Трава здесь буйно разрослась, но высохла, и лишь кое-где проглядывали узкие полосы или островки зелени — должно быть, там из-под земли просачивалась вода, поэтому зеленые ленты и островки и уцелели. Ни единой тропинки не пролегало тут, и было видно, что ни одно животное никогда сюда не забредало. Но, если здесь не пасли скотину, почему же трава осталась некошеной, неужто не нашлось косаря для такой травы?
«Куда теперь?» — подумал я и тут же услышал, как весь лес захлопал сотнями крыльев — он тревожно стучал, трещал и свистел, верхушки деревьев изгибались, стали сизыми в белую полосу. У меня было чувство, будто весь лес взлетел и понесся над некошеным лугом. Огромная тень пронеслась над моей головой, сотни крыльев всколыхнули воздух и исчезли. Это были вяхири — самые крупные из лесных голубей, об эту пору они собираются большими стаями перед тем, как умчаться на юг, слетаются в дубовые рощи полакомиться желудями. Я и раньше слыхал про такие стаи, но тут впервые увидел столько вяхирей вместе, впервые увидел, как верхушки деревьев вмиг стали сизыми и как целый лес подымается и устремляется в полет.
Верхушки деревьев еще продолжали раскачиваться. Сухая листва падала с ветвей, кружилась во всколыхнутом птицами воздухе и неохотно устилала землю. Я пытался понять, где я, в чьих угодьях — может, неподалеку от женского монастырька? И, черт побери, может, этот некошеный, богом забытый луг и есть та самая дурман-трава, о которой я слышал столько разных небылиц? Да ладно, сказал я себе, чепуха все это, выдумки, и, не мудрствуя более, пошел через луг. Высохшая трава была мне по пояс, а там, где изгибались зеленые полосы, почти достигала груди. Проходя зелеными полосами, я чувствовал, что ноги, как в топи, увязают в мягкой земле, и слышал какой-то необычный звук — будто кто-то откупоривает под землей бутылки и пробки с глухим чмоканьем вылетают из горлышка. Но я, конечно, прекрасно знал, что никто под землей не сидит и уж тем более не откупоривает бутылки.
Я добрался до опушки. Лес, опоясанный широкой алой лентой, источал терпкое благоухание — это была скумпия, у нас ее называют желтинником. К августу листья скумпии становятся ржаво-красными. Ах ты черт, куда ж теперь сворачивать? Прислушался — издали долетел зов пустой гильзы. Кто-то из наших скликал собак. Звук пустой гильзы очень схож с тем, какой издает пустой глиняный кувшин, когда в него задувает ветер.
Сняв ружье с плеча, я дважды выстрелил в воздух. Эхо гулко прокатилось по лесу. Я подождал, рассчитывая услыхать, ответные выстрелы или чей-то зов, но вместо выстрелов или зова слух уловил нежное позвякиванье колокольца и лай собаки. Собака, наверно, была старая, лаяла хрипло и не зло. Есть среди пастушьих собак такая порода: они лают ровным, бесстрастным лаем — будто только для того, чтобы заявить о себе. У них это скорее многолетняя привычка, чем ревностное стремление уберечь стадо, кошару или виноградник. Собака пролаяла вроде бы в той стороне, сказал я себе и стал пробираться сквозь кусты желтинника.
Вышел я к пересохшему руслу горного потока и остановился послушать, где же звякает колоколец, но, так как подул ветерок и лес зашумел, я ничего не услышал, кроме прерывистых, далеких и неясных звуков пустой гильзы. Тем не менее я помнил, откуда долетали ко мне звяканье и лай, и пошел по сухому руслу дальше, а оно вывело меня на прошлогоднюю вырубку.
На вырубке было пусто.
Я думал выстрелить еще раз, чтобы собака залилась лаем, и снял было ружье с плеча, когда совсем рядышком, слева от меня, снова послышался звон колокольцев, залаял пес и рассыпался женский смех.
Одновременно учуял я запах дыма, и вдруг что-то глубоко пронзило мне сердце — большая капля крови выступила на нем, но не скатилась и не свернулась, а так и осталась — горячая, дымящаяся и живая. Не знаю, насколько поверит мне будущий читатель, да впрочем, это и не важно, словами тут не докажешь, а поверить может лишь тот, у кого на сердце такая же рана — собственно, и не рана даже, а мгновенный укол, от которого выступает светлая живая капля крови. Для подобного состояния есть очень хорошее слово — опалило, точнее сказать невозможно. Я именно почувствовал, что мне чем-то опалило сердце, и в ту же секунду перед глазами самым явственным образом возникли овраг, и родник из моего детства, и лягушонок в роднике, и вербное воскресенье, и отец, скрывшийся в лесной чаще, неожиданный перезвон колокольцев вспугнутого стада, собачий лай, звонкий женский смех. И потом водовороты в глазах отца…
Я зашагал так стремительно, что из-под ступней, должно быть, взметнулись искры.
Не знаю, верно ли, что все мы были когда-то образами в мозгу создателя. Пусть даже верно, но эти образы вырвались из-под его власти!
Передо мной стояла пастушья сторожка, сквозь ее черепичную крышу просачивался дым — пастушьи сторожка строят обычно без дымовых труб. У порога сидела, играя со щенком, девушка. Щенок был толстенький, откормленный, и на бегу то и дело падал и переворачивался на спину — еще не умел хорошенько держаться на ногах. Рядом с девушкой сидела, наблюдая за игрой, собака и миролюбиво помахивала хвостом. Поодаль стояли овцы и несколько коз — все они уставились на сторожку. За сторожкой полукругом разместился крытый соломой овечий загон. Хозяин сумел отвоевать у леса небольшой участок — на грядках рос лук, было тут несколько плодовых деревцев, с краю — сливы и высокая рябина. Половина грядок была разворочена — очевидно, недавно копали картофель. Это все я заметил с первого взгляда, а позже замечу и пляшущее в очаге пламя, чисто выметенный, сбрызнутый водой пол, медные ведра, кадушки, глиняную посуду и прочее. Но это произойдет позже, не стану забегать вперед собственных воспоминаний, как забегает вперед своей матери молоденький ослик, пойду за воспоминанием вослед — да, и не забыть бы про бурку. Я увидал тогда на стене огромную бурку, она показалась мне такой громадной, словно не человечья она, а великанья. При виде девушки я оробел и заволновался, а уж при виде бурки оробел еще пуще, вмиг представив себе, как из лесу или из-за сторожки вдруг появляется великан…