Так или иначе, ночью в дом Левшей приходил человек и, хотя они не допускали мысли, что утопленник может вернуться на место, где он утонул, Опекун сообразил, что он мог прийти за своими бумагами с маслобойни и за синей тетрадкой. Бумаги, однако, едва ли могли ему понадобиться, Опекун ходил на маслобойню спросить, не нужны ли они, и на маслобойне сказали, что они не нужны, поскольку это квитанции от весов. Значит, раз эти бумаги не нужны на маслобойне, то и ему они не нужны, и если он возвращался сюда, то возвращался за тетрадкой.
Эта тетрадка так и лежала, припрятанная Опекуном, никем еще не прочитанная, потому что в начале стояло предупреждение — дальше не перелистывать, да если бы Опекун и механик и перелистали ее дальше, вряд ли они поняли бы все, что там написано. Поэтому они решили найти подходящего человека, то ли учителя, то ли агронома, то ли еще кого, развязать тугой узел и посмотреть, что там дальше написано. Может, из написанного все станет ясно, а может, Левшонок оставил в тетради какой-то предсмертный знак, и по этому знаку удастся когда-нибудь его найти.
Что же касается таинственного посетителя в санях и с собакой, Опекун и механик долго колебались, говорить ли о нем другим или ничего не говорить, а когда сказали, никто в Нижнем Лихе им не поверил. В тот же день повалил снег, засыпал следы таинственного посетителя и собаки, так что люди, которые проходили по улице и заглядывали во двор, видели девственный снег и лишь кое-где на снегу воробьиные следы. Человек для чтения тетрадки нашелся, с этой целью Опекун и механик обратились ко мне. Они оба надеялись, что, когда тугой узел будет развязан и тетрадка прочитана, все, что касается исчезновения Левшонка, полностью разъяснится, а получилось как раз наоборот. Мы развязали веревку и тут же наткнулись на другой узел. Это был дневник молодого человека. Дальше следует сам дневник, приведенный почти целиком (за исключением некоторых поправок, сокращений и перестановок, сделанных для большей ясности), к сожалению незаконченный.
Тугой узел,затянутый Опекуном парнишки при попытке его развязать
Из всех моих учителей в гимназии я больше всего любил учителя литературы Апостолова, — пишет в своем дневнике Левшонок, — потому что он первый взял меня под свое крыло; отец делал ему однажды бочонок для вина, они были знакомы, и еще он был знаком с моим опекуном, так что, когда Опекун привез меня в город, Апостолов помог спять мне комнату недалеко от его дома. Я снимал комнату за старым постоялым двором, Апостолов после уроков часто звал меня к себе домой, давал мне книги. В первый раз я увидел столько книг в одном месте, книг было намного больше, чем буковых клепок в бондарне моего отца. Когда позже я начал писать глупые сочинения по литературе, учитель внимательно читал их и советовал мне и дальше заниматься сочинительством. После окончания гимназии я стал работать на маслобойне, целыми днями взвешивал семена подсолнечника, моя работа заключалась главным образом в том, что я бегал между весами и складом. Я очень уставал, по вечерам заходил к Апостолову поговорить, а по воскресеньям обычно оставался в городке, ехать в деревню мне не хотелось. Почему не хотелось, я объясню позже.
По воскресеньям я помогал Апостолову пилить дрова и складывать их правильными штабелями под навес, на зиму. Учитель бранил меня за то, что я пал духом на своей маслобойне, промеж гор жмыха и семечек, уверял, что я с жиру бешусь и что я должен смотреть на жизнь светло, жить, как живет подсолнух, повернувшись лицом к солнцу, то есть к свету, а не к прессам маслобойни — до них все равно дойдет очередь, мы сами в них полезем, но это будет в конце, не надо сейчас об этом думать! Он пытался закалять меня, как закаляют сталь, хотя во мне ничегошеньки стального не было. Апостолов каждый день бегал от инфаркта, у него была аритмия. Он прихрамывал на одну ногу, едва заметно, но, когда он бежал, хромота усиливалась. Учитель физкультуры Ангел Вентов привез ему из Москвы шагомер, Апостолов носил его в кармане на месте карманных часов и каждый день мерял, сколько шагов пробежал он от инфаркта. Он полагал, что для того, чтобы убежать от инфаркта, надо пробегать в день не меньше десяти тысяч шагов.
Таким я его и запомню — подвижный, прихрамывающий на одну ногу, с шагомером в кармане и пилой в руке. Он очень любил пилить дрова, приспособил для этого во дворе буковый чурбан, клал на него метровые бревна и, наступив на них хромой ногой, чтоб не елозили, принимался работать пилой. Очень часто мы пилили вдвоем, особенно когда попадались бревна потолще. Напилив груду поленьев, мы кололи их на две или на четыре части, переносили дрова под навес и складывали их там в абсолютно ровные и правильные штабеля. С двумя вещами он обращался чрезвычайно аккуратно — с книгами из своей библиотеки и с буковыми дровами на зиму. Пока мы пилили дрова на буковом чурбане, его жена Найда, молодая, высокая и смуглая, играла с учителем физкультуры Ангелом Вентовым в бадминтон. Она родила мужу мальчика, мальчик был такой же смуглый, как мать, лопоухий, с облупившимся на солнце носом. В школу он еще не ходил. С ним не было никакого сладу, во дворе он играть не хотел, карманы его всегда были набиты рогатками и камнями, и, где бы он ни пробегал, позади оставались разбитые окна.
Родители нарекли его Аттилой, и это имя, думается, очень ему подходило. Наш город — маленький, скорее городок или городишко, — был ему тесен, и Апостолов шутил, что, если Аттила будет и дальше развиваться такими же темпами, через год-другой в городке не останется ни одного целого стекла. Ведь мальчишка — словно Давид из Библии, в каждом окне видит Голиафа, а в городе Голиафа нет, есть только филистимляне. Учитель физкультуры Ангел Вентов приложил немало стараний, чтобы приохотить Аттилу к бадминтону, но эта игра казалась мальчишке скучной, потому что, как бы сильно он ни замахивался, все равно не получалось никакого треска. Другое дело, когда натянешь рогатку — эту маленькую пращу, — и стекло грохнет и со звоном посыплется на землю или на крупный булыжник, если окно окажется в старом квартале, где жил Апостолов!
Апостолов любил подшучивать над собой и этим подкупал меня. Немногие умеют подшучивать над собой! Шутить над другими — да, пожалуйста, но над собой мы редко отваживаемся шутить, это унижает наше достоинство; я заметил, что один меньше, другой больше, один явно, другой тайно, но каждый занимается тем, что блюдет свое достоинство. Топчась вокруг букового чурбана, Апостолов шутил, что это, мол, хорошо, когда во дворе два чурбана — один буковый, а другой хромой и, хотя один из них читает Платона и Аристотеля, а другой спокойно стоит на дворе, обоих можно считать философами, хоть и дубинноголовыми. «Смотри не стань третьим дубинноголовым на этом дворе!» Когда Апостолов видел, что я погружен в свои мысли или невесел, он ободряюще хлопал меня по плечу и говорил: «Погрусти, погрусти! И апостол Петр грустил!.. А теперь бери пилу и за дело! Вон какая гора нас ждет, всю эту махину надо и обрубить, и распилить, и уложить на зиму под навес! В Рим мы не попадем, и львам нас не бросят!..» Учитель часто шутил на эту тему, вместо приветствия спрашивал: «К Риму путь держишь?» — и я ничего не мог ему ответить, потому что, спроси я сам себя, куда я держу путь, я ответил бы, что не иду никуда!
Зовут меня Петр, окрестили меня так не в честь апостола Петра, а в честь деда, которого я не помню. По словам Апостолова, имя у меня греческое, в переводе значит «каменный», «из камня», то есть не человек, а кремень. И я, как другие, случалось, рассказывал кому-нибудь кое-что о себе, но описывать свою жизнь и свои переживания никогда не пробовал и если садился иногда, особенно по вечерам, за эту тетрадку и что-то кропал о жалких происшествиях своей жизни, то этим я тоже обязан Апостолову. Я даже слова его употребляю, и целые фразы. Сам он постоянно вел дневник своей жизни, у него накопилась куча тетрадей, в них была записана не только его биография, но и разные его наблюдения и исследования из жизни каракачан[2], или цыган, или сборщиков каштанов. Осенью Апостолов целые недели проводил в горах, в каштановых рощах — там устраивали лагеря, мужчины сбивали созревшие каштаны, женщины и дети чистили их, ссыпали в мешки, и каждый день вереница ослов и мулов, нагруженная каштанами, отправлялась в город. Можно сказать, что Апостолов был кем-то вроде летописца родного города, но свои записи он хранил в тайне. Кое-что из своих записок он понемногу пересказывал мне, но только то, что относилось к природе, да и то редко. Думаю, он делал это больше для того, чтобы подвигнуть и меня на это занятие, тем более что я любил писать, вернее, сочинять, я испытывал от этого волнение… Но вернусь к своему рассказу.
Отца моего звали Мирон, по прозвищу Левша, потому что работал он в основном левой рукой. Отсюда и мое прозвище, ко мне редко обращаются по имени, а все больше Левшонок да Левшонок. Отец был бондарь, отличный мастер, и его бочарный топор был специально сделан для левой руки. Обух его был отведен налево, короткое топорище тоже отведено налево, в форме запятой. Отец так ловко работал левой рукой и так искусно обстругивал клепки, как другой вряд ли бы делал и правой. Когда у отца бывало много работы, я помогал ему, вязал клепки рогозом и еще наколачивал обручи, хотя отец все равно потом их перебивал — как я ни колотил молотком, мои обручи не ложились достаточно плотно. Отец смеялся, звал маму посмотреть, как я работаю, и успокаивал ее, что бочара из меня не получится. Почему успокаивал? Успокаивал потому, что мама хотела, чтоб я поехал учиться в город, а не становился бочаром. Мою мать зовут Спаса, отец взял ее из горного села, из семьи со странным именем Дички, и к ней тоже пристало это имя.
Дичками у нас называют дикие яблони, дикие груши или дикие черешни, которые бог весть как выросли среди леса. Когда я был пастушонком и мы заходили в лес, мы иногда совершенно неожиданно натыкались на дикую черешню, всю осыпанную ягодами, — стоит, спрятавшись среди лесных деревьев, одичавшая, но вместе с тем приветливо-румяная. Когда я рассказывал о дикой черешне Апостолову, он очень воодушевлялся и называл дичок божьим деревом. Мама у меня тихая женщина, да и вся семья Дичков — люди тихие, незаметные, замечаешь их только, когда они уже покинули наш мир, а когда они рядом, не замечаешь. Мне сдается, что они как та черешня, чью косточку какая-нибудь птица перенесла когда-то в лес, косточка упала на землю, проросла, и вот через несколько лет среди дубовых стволов и подлеска расцветает черешня, дикие пчелы жужжат в ее белых цветах, в конце мая плоды ее начинают румяниться и могут так все и осыпаться на землю, если там случайно не пройдет человек. Но если человек случайно окажется рядом, он оберет все ягоды, те ветки, до которых не сможет дотянуться, обрубит топором или косарем и оставит после себя ободранный дичок, — словно не человек, а стихийное бедствие пронеслось мимо. Так и стоит дичок, ограбленный и переломанный, до следующего года, когда он снова покроется белым цветом и застенчиво выглянет из угрюмых лесных зарослей, как застенчиво поглядывает из-под своей фаты невеста.