Я спросил женщину, кто сажает эти цветы, кто за ними ухаживает. Подобие улыбки скользнуло по ее лицу, улыбка была смущенная, чуть задумчивая, легко сбежала на щеки и прозрачной вуалью залегла в землистых морщинках лица. Оказалось, она сама посадила эти цветы, но ягнята, негодники, на прошлой неделе забрались в сад и слегка потоптали их. Теперь эти ягнята запропастились куда-то, и хозяин, то есть старик ее, вот уже второй день бродит, ищет по Моисееву заказнику и долу Усое. А найти трудно, потому что они без колокольцев, он колокольцы только старым овцам подвязал на шею. С колокольцем-то ягненок непременно о себе весть подаст, а так поди сыщи его! Кто их ведает, где они сейчас траву щиплют или кору обгладывают!..
Рассказывая мне это, женщина шла вдоль клумбы, ощупывала цветы, они покачивались в ее руках, сверкая и переливаясь голубым и красным. Слепая сорвала несколько цветков и протянула их мне. Все равно, сказала она, тут их никто не увидит. Только она одна и взглянет, когда поливает их под вечер. Под вечер они, по ее словам, вовсе надают духом, в особенности это бывало, когда ягняткам еще не сравнялся год — ягнятки под вечер блеют все громче и громче, их разбирает голод, и чуют они, что матери уже возвращаются с пастьбы. Вот тогда-то цветы и впадают в уныние, и если хозяйка не наберет в роднике ведра воды, не пройдется вдоль клумбы, не польет цветы, то они совсем поникнут. Просто чувствуешь, сказала она, как они сразу поднимают головки и начинают покачиваться, стоит звякнуть ведром и наклониться потрогать их. По-другому я не могу, объяснила она, глаза ведь не видят, а как руками пощупаю, мне уже ясно, что с каким цветком творится, донимает его жажда или нет. Я и герань ращу на окошке — вон, обернись, увидишь.
Я обернулся и за маленьким оконцем, где стекло было вмазано прямо в стену, без рамы, увидел горшок с розовой геранью. Цветок пышно расцвел, прислонился лбом к стеклу и, как разбойник, сверлил меня взглядом. Мне показалось, что он ревнует из-за того, что я беседую с его хозяйкой. Женщина улыбнулась своей застенчивой улыбкой и постучала по стеклу пальцем. Герань вздрогнула и еще пристальней уставилась на меня. Я взял у женщины несколько красных и голубых цветков и, безмерно поблагодарив (помню, что я почему-то именно так и выразился — «безмерно»), осторожно двинулся через садик к калитке. Кошка лишь раз взглянула на меня и снова задремала под лавкой, пес проводил меня хриплым бурчаньем, а женщина осталась стоять возле клумбы. Она слегка склонила голову к плечу, сама похожая на пепельно-серый цветок, возвышающийся над остальными цветами. Герань из-за оконного стекла продолжала сверлить меня разбойничьим взглядом.
Больше я не оборачивался, не взглянул еще раз на этот пораженный слепотой хуторок. Но и не оборачиваясь, я долго ощущал на спине чьи-то липнущие, пристальные глаза. Думаю, что это были глаза цветов, за которыми с такой заботливостью и любовью ухаживала слепая, чтобы ее хуторок мог увидеть окружающий мир да и на нее чтобы кто-то смотрел, пока муж пасет овец или ищет заблудившихся ягнят.
Подаренные мне цветы умерли раньше, чем я дошел до деревни. И я понял тогда, что эти цветы не для меня, эти цветы для слепых…
Каждый цветок обладает нежной душой, но, пока я стоял на заросшем бурьяном пустыре и смотрел на прильнувший к мальве садовый тюльпан — последний след, оставшийся от слепой хозяйки хуторка, — я думал о том, что самая нежная душа у тех цветов, которые выращены слепыми. Душа у них почти человеческая, в этом убеждал меня разбойничий, фанатичный взгляд розовой герани, прижавшейся лбом к оконному стеклу, взгляд, полный подозрительности, по-разбойничьи впившийся в незнакомого человека. Вот так же и верный пес — мирно сидит, пока незнакомый человек разговаривает с его хозяином, а сам начеку, не спускает с него глаз.
Я шел через бурьян к молодым охотникам, которые уже пили кофе. Охотники и ружья живописно раскинулись на траве, перед ними лежала убитая дикая кошка. Но, когда мы допивали кофе, из зарослей бурьяна — надо же! — вылезли малюсенькие котята, они пискливо мяукали и, привлеченные знакомым запахом, подползли к матери. Зарылись мордочками ей в живот, поискали что-то и, не найдя, доверчиво подползли к нам, наивно и глупо уставились выпуклыми глазками и принялись сосать кончики наших сапог. Охотники, оказывается, подстрелили ту кошку, которая жила раньше на хуторке и потом одичала, и это были ее детеныши. Выплеснув остатки кофе, мы похватали ружья и молча спустились к реке. Котята своими писклявыми голосками долго уговаривали нас не уходить, но никто из нас не остановился. Один я оглянулся перед тем, как шмыгнуть в лес.
Котят видно не было, но зато я увидел красный глаз, наблюдавший за мной из унылой зеленой пустоши. Это был садовый тюльпан. Я вдруг почувствовал себя так, будто меня раздели, я в бане и то ли вижу, то ли мерещится мне, что кто-то наблюдает за мной в дверной глазок. Чтобы избавиться от наваждения, я, не прикрывая наготы, нагибаюсь и заглядываю в глазок — хочу убедиться, что никто не наблюдает за мной.
Нагибаюсь и, заглянув в дверной глазок, с ужасом вижу там чей-то глаз…
Перевод М. Михелевич.
ЗАЯЦ
До 1960 года на базарах и ярмарках все еще попадались глиняные окарины, продавали их гончары. В Берковицком крае больше всего их было в селе Бистрилица. Сдается мне, не было там человека, который свистел бы просто так, все до одного пускали в ход окарины. В нашей деревушке они встречались реже — появится какая окарина с базара, подудит, подудит и исчезнет. Был у нас один волынщик, Паунец, его волынка куб воздуха брала, так он говорил, что окарина — и не инструмент вовсе: ни надуть ее нельзя, ни зубами прихватить.
И то верно, некоторые окарины были совсем маленькие, с полпяди, но зато встречались и солидные окарины, в две пяди длиной, пузатые, обливные, чаще всего коричневого цвета, с зелеными ободками вокруг дырок. Звук у них тоже был солидный, они словно вздыхали тяжело и печально. Маленькие же окарины свиристели пискляво, на иной заиграют — точно оса зажужжит. И выкрашены они были ярче — зеленые, красные, синие, а вокруг дырок непременно шли золотые ободки.
Большую окарину первым принес в нашу деревню Заяц. Обливная, блестящая, она торчала у него под мышкой, словно каравай хлеба. Заяц успел к тому времени перепробовать все духовые инструменты: заведутся деньги — купит, кончатся деньги — продаст. Теперь он тоже сидел без денег, но глиняная окарина стоит не бог весть сколько. К тому же купил он ее совсем по дешевке, на базарах тогда еще было полно окарин — шли первые месяцы войны. Поиграв немного на новой окарине, Заяц позвал своего соседа Петунью и, запустив руку в карман, вытащил совсем маленькую зеленую окаринку. «Я тебе опекунщик, — сказал Заяц, — и ты меня должен слушаться. Вот держи и учись играть!» Взял Петунья окарину и — фью-фью — стал учиться. Маленькая свиристит, большая отзывается басом, и вот они начали понемножку друг друга догонять, одна к другой прислушиваться и приноравливаться.
Петунья был еще подросток, последний отпрыск большого, разветвленного семейства. Семьи можно сравнить с деревьями: растет дерево, растет, потом, глядишь, эта ветка засохнет, другая засохнет, молодая веточка рванется вверх, вспыхнет язычками зеленого пламени — и нет ее, сломалась. Дерево стоит еще, где стояло, но птица, что выводила здесь птенцов, уже не вьет гнезда в его голых сучьях, ствол начинает гнить, в дупле поселяются оводы, жужжат сердито, люди и скотина обходят его стороной, и вокруг дерева ширится запустение. Так и Петуньи — тот женился, но не оставил потомства, другой женился, но не оставил потомства, и под конец лишь наш парнишка тянулся еще вверх, точно зеленый побег. Землицы у семьи было мало, скотины тоже мало, домишко ветхий, налоги надо платить, а паренек еще не достиг совершеннолетия. Какой ни бедный двор, а все требует забот, все не миновать с государством рядиться: тут тебе и подати разные, и обложения, и документы на продажу скотины выправляй, и землю с одного имени на другое переводи — канители хватает. Пареньку несовершеннолетнему никак не справиться, поэтому выбрали ему трех опекунов, чтоб они всем этим и занимались. Опекунами Петуньи были его сосед, получивший позднее прозвище Заяц, старый пастух Истрати и дальний свойственник семьи Зарко Маринков, рабочий-путеец, который остался на всю жизнь хромым после того, как на ступню ему упал рельс. При ходьбе он заметал одной ногой, словно косил косой. В то время, про которое я рассказываю, укрепляли железнодорожную насыпь и меняли рельсы на дороге в город Видин, что на Дунае, и Зарко возвращался в деревню только по выходным. Истрати целыми днями пас скотину на лугах, а Заяц постоянно сидел дома и потому считался главным опекуном или, как он говорил, опекунщиком.
День за днем Заяц учил Петунью играть на окарине. Маленькая глиняная дудочка свиристела тонко и торопливо, большая гудела грудным голосом, то вздыхая, то подсвистывая — вела втору. Заяц называл второй голос «компанией», так и говорил Петунье: «Заведи какую позатейливей, а я тебе компанию составлю!» Паунец — тот, чья волынка брала по кубу воздуха, — пришел раз послушать наших. Слушал-слушал, три трубки выкурил, сдвинул шапку на лоб, потом обратно на затылок и сказал: «Ну и пискухи!»
Деревня привыкла к дуэту окарин, Петунья подрос, возмужал, достиг совершеннолетия, опекуны уговаривали его жениться, но до женитьбы дело не дошло — Петунья умер. Сошлись все трое опекунов, их жены, соседки подошли — народу собралось немало.
Опекуны рассуждают, что дальше делать. Глядят — по двору бродят куры, в холодке на привязи жуют жвачку коровы, коза верещит у сарая, кошка слоняется тут же, копна сена стоит наполовину сложенная, из свинарника подает голос поросенок, просовывая рыльце в щели меж досками, ждет, когда нальют ему пойло в корыто. Человека нет, но хозяйство его живо, требует заботы, требует человеческих рук. Заяц говорит: «Продадим это все и закажем в Берковице памятник Петунье на могилку. А найдется на дом охотник, и дом продадим». Истрати и Зарко Маринков согласились, что так будет лучше всего, и никто в деревне их не упрекнет, будто они попользовались Петуньиным имуществом. «Так все и сделаем, — говорит Истрати, — только перво-наперво о покойнике надо позаботиться. Главное — чтоб кошка через него не перепрыгнула». — «А хоть бы и перепрыгнула, — не соглашается Заяц. — Это все бабьи выдумки!»