Возвращаясь к своему повествованию, хочу отметить, что про некоторых людей молва идет еще при жизни, про других — когда они помрут. Про Петунью после смерти пошла молва, будто он тенец, и все в деревне были убеждены, что он тенец и что он ночами бродит по домам. Все только и ждали, когда же он начнет доить коров, заплетать лошадиные хвосты или, усевшись в чьем-нибудь шалаше, играть на окарине. Все в это верили и этого ждали.
Не верил один только Заяц.
Заяц не верил и огорчался, что двор и дом Петуньи пустуют, что у всех в деревне есть соседи, а у него одного нету. Дом Зайца был на самом краю деревни, рядом стоял опустевший дом, дальше шла улица, потом дом опекуна Истрати и дальше дом за домом, дом за домом. «Купил бы кто-нибудь дом, обзавелся бы я соседями, — думал иногда Заяц, — вот бы славно было. А то ни соседа, ни тенца. Стал бы он хоть тенцом, все было бы с кем на окарине поиграть… И правда, куда это годится, когда рядом ни соседа, ни тенца!»
После слухов про окарину прошел по деревне слух, будто Петунья по ночам чистит печные трубы. Принимался он за них будто бы в поздний час, дожидался, пока деревня заснет. Заяц не верил этому ни на грош, потому что, если б кто чистил трубы в доме у Петуньи, он первый бы заметил. Однако же слух передавался из уст в уста все настойчивей, и понемногу деревня привыкла к тому, что по ночам тенец выносит печные трубы во двор и чистит их. Заяц подумал, подумал и говорит жене: «Слышь, Велика, я ему опекунщик и этого дела так не оставлю. Дай-ка мне трубу, я нынче ночью во дворе у Петуньи поколочу по ей палкой!» И вот ночью он отправился в соседский двор, сжимая под мышкой трубу, и поколотил по ней палкой так, что по всей деревне слышно было. До той ночи деревня и верила и не верила, а теперь, прислушиваясь, вздохнула с облегчением: «Вот и опять Петунья трубы чистит!»
Заяц же засмеялся и сказал жене: «Пусть теперь думают, что это тенец! А я так вижу, что ничего на этом дворе нет. Ласточка и та больше птенцов не выводит, и аисты гнездо на трубе бросили. Одни только пауки паутину плетут…» — «Аист на холодной трубе нипочем жить не станет, — отозвалась жена. — Аист любит, чтоб ему дым глаза ел, потому он и бросил гнездо». — «Вряд ли из-за одного только дыма, — сказал Заяц и выпил соды, успокаивая свой больной желудок. — Все живое бежит от запустения. Запустение — оно запустение и есть!»
Однажды поутру, ранней весной, Велика закричала: «Клевец! Клевец!..» — «Где?» — вскинулся Заяц. «Да вон, на Петуньиной шелковице, — ответила жена. — И вроде не один, вроде бы два клевца… Два, два, — радостно подтвердила она. — Поначалу гляжу — один, а на самом-то деле как есть два». — «Ишь ты!» — сказал Заяц и пошел посмотреть на клевцов вблизи.
Сначала он увидел одного, тот совершал обход ствола — здесь остановится, там остановится, ударит клювом кору, присмотрится, снова стукнет клювом. Пока Заяц стоял у перелаза, птица обошла весь ствол, снизу доверху, обстукала всю кору клювом, подумала, посидела и взлетела вверх. Птица была яркая и очень красивая. Когда она взмахнула крыльями, все дворовое запустение словно осветилось и наполнилось жизнью. Клевцом в нашей деревне называют дятла — вероятно, оттого, что он клюет кору. Надеюсь, читатель разрешит мне называть дятла так, как его привыкли называть в нашей деревне.
Заяц у перелаза сворачивал цигарку из газеты и не сводил глаз с клевца. Птица поднялась над деревом, покружила там, с верхушки шелковицы взлетел второй клевец, такой же яркий; они вдвоем полетали над деревом, потом над сараем, повертелись над покинутым домом, непрерывно перекликаясь, словно советовались друг с дружкой, и по этой перекличке было понятно, что им правится новое место. Клевец летает не так, как другие птицы — не машет крыльями непрерывно; он делает несколько резких взмахов, накапливает инерцию, подымается вверх и, когда достигнет нужной ему высоты, складывает крылья и по невидимому воздушному склону скользит вниз к земле; оказавшись у подножия воздушного склона, снова резко взмахивает крыльями и снова, набирает высоту. Если попытаться нарисовать полет клевца, получится ломаная линия — вверх-вниз, вверх-вниз.
Пока клевцы облетывали и осматривали запустелый двор, над деревней появились смрадовранки. Птиц этих, с сизыми крыльями, было штук семь или восемь; они громко галдели и то с криком опускались к самым домам, то с еще более пронзительным криком взмывали вверх или внезапно возвращались назад, словно они что-то уронили и хотят подобрать. Подхватив оброненное, они тут же принимались кувыркаться и вопить, наталкиваясь друг на друга. «Нитки перепутали, — сказала Велика. — Несут куда-то пряжу, а она наверху вся сбилась». (Они действительно летали так, словно несли невидимую пряжу, в которой нити постоянно спутывались и завязывались узелками, а одна нитка иногда выбивалась и волочилась сзади; тогда они возвращались, чтоб ее подобрать.) «Еще чего — нитки! — сказал Заяц. — У этой птицы лёт такой, она птица припадочная. Нет чтоб летать как человек — стронулась и лети чин чином, а она то головой вперед, то хвостом вперед, то вверх ногами. Эта тварь и на Дунае водится, и даже за Дунаем, в Румынии. Слыхал я, будто она заразу разносит, ты вот говоришь — нитки, а это вовсе и не нитки, и никакая не пряжа, а болезни: несут они их и сверху на деревни кидают. Над одной деревней кинут, над другой кинут, а там глядишь — скотина болеть начинает. Помнишь, прошлый год пролетали смрадовранки над деревней, трясли чего-то над дворами, и свиней наших чума пошла косить. Я и теперь опасаюсь, как бы от них какая хворь не завелась. Пальнуть бы из ружья, да боюсь клевцов спугнуть. Не хочется мне, чтоб клевцы улетали».
«Не надо стрелять, — сказала жена. — Глянь, до чего красивые».
Смрадовранки улетели за холм, продолжая галдеть хуже цыган, а Заяц все сворачивал цигарку и все не мог свернуть; глянул — а табак-то весь высыпался, одну бумажку в руках крутит. Он снова насыпал табачку, свернул цигарку, закурил и только тогда посмотрел на клевцов. Те заполонили все пространство возгласами одобрения, снова сели на шелковицу, потом пешим ходом стали спускаться по ветвям и добрались до ствола. Один клевец показал что-то клювом другому, тот стукнул клювом раз-другой, кивнул головкой — видно, одобрил. Первая птица устроилась поудобней и несколько раз сильно долбанула ствол. Под ее клювом показалась более светлая кора, кусочек отскочил и упал на землю. Еще несколько ударов — и забелела древесина. Вторая птица побежала наверх, добралась до самой верхушки и там застыла.
Она была словно часовой.
«Внизу — клевец, — сказал Заяц жене, — а наверху — клевчиха. Видать, яйца будут откладывать, все осмотрели, все им понравилось, и шелковица понравилась. Клевец теперь долбить будет, отверстие пробивать, а клевчиха на посту будет стоять, чтоб знак подать, если кто появится, и тогда клевец тоже к ей подымется. В армии тоже ток заведено».
Клевец оперся хорошенько на хвост и принялся долбить клювом шелковицу. Долбил целый день, а когда смерилось и деревня затихла, народ услышал, как со стороны петушиного двора доносится: «Кр-р! Кр-р-р!» «Что творится, — сказал народ, — тенец шелковицу рубит». Однако наутро глядят — шелковица стоит себе на месте.
Птица работала целую неделю, пробила отверстие и нырнула в него. Заяц подошел поближе и с удивлением увидел, что ствол внутри полый. «Глянь-ка, — подумал он, — птица потому и осматривала дерево, потому и стукала клювом то тут, то там, что искала, где древесина тоньше всего, где она скорей к пустоте пробьется. Видать, дерево повредили, когда еще молодое было, потом рана затянулась, покрылась корой, и снаружи ничего и не заметишь. А птица постучала клювом, поняла, что внутри пусто, и пробила кору». Клевец почистил отверстие, и они вдвоем с клевчихой давай обшаривать двор Зайца. Они подбирали коровьи шерстинки, клочья овечьей шерсти, зацепившейся за ветки прошлогоднего лиственного корма, разные перышки и все это тащили в свое отверстие. Заяц смотрел, как разные птицы по-разному устраивают гнезда, и не мог надивиться их смекалке. Ласточка целый день носится к реке и обратно, схватит по дороге муху, по дороге же и проглотит, наберет типы в клюв и скорей назад — гнездо лепить. И несется с быстротой молнии, боится, как бы тина по дороге не высохла. Воробей подстерегает Зайца — ждет, когда он отвернется либо занятие какое себе найдет. Заяц обтесывает жердь и смотрит, как бы топором по ноге не тяпнуть, а воробей — фр-р-р-р! — нырнет в копну сена, набьет сеном клюв — и сломя голову под стреху; там он запрятывает сено промеж двух черепиц. Он тоже гнездо мастерит. Заяц видит его уловки да помалкивает — сена много, и скотине хватит, и воробью.
Аист таскает для гнезда вербовые прутья и колючки, топчется на трубе, перекладывает, опять топчется, опять перекладывает, что раньше уложил, все ему что-то не нравится. Щегол перебегает с места на место, обдирает клювом лыко, потом бьет его клювом, чтоб размягчить, и только тогда несет к гнезду. Щеглиха — большая искусница, не вьет гнездо, а прямо-таки вышивает. Сорока шныряет повсюду, как воришка, собирает колючие веточки, а не хватит, так она из плетней надергает. И столько крадут эти сороки, что, если на них не покрикивать, могут весь двор без плетня оставить. Заяц помнил, как однажды сороки по всей деревне плетни растаскали, и дома стояли на виду друг у друга, будто люди без штанов. Человек для того заборы и ставит, чтоб дом его и двор были укромным местом, а сороки разворовали плетни, и дома словно заголились… Зато клевец никогда на твой плетень не позарится, здесь шерстинку с земли поднимет, там перышко возьмет — приятная птица. И яркая, пестрая, разукрашенная — как берковицкий кувшин. Летает себе вокруг, ни своровать ничего не пытается, ни хвори никакой на тебя не напустит, как смрадовранка.
Такие мысли вертелись в голове у Зайца, пока он работал во дворе и наблюдал за пернатым мирком или когда сидел на дышле и дудел на своей окарине. Под ним раскинулась вся деревушка, дом за домом, и все, можно сказать, одинаковые: дверь, окно, черепица, труба… и опять — дверь, окно, черепица, труба… дверь, окно, черепица, ну вот! — тот дом без трубы, дым выходит прямо сквозь черепицу. Это опекунщика Истрати дом, совсем уж убогий, даже трубы нету. Но дверь, окно, черепица и у этого дома есть. Ничего другого человек не придумал, так и строит дома испокон веков. А птахи придумывают. Одна из тины строит, другая из сена, третья из колючих веточек, а клевец — тот долбит ствол шелковицы и внутри ствола себе дом устраивает. «Ну и ну, до чего же пичуги умные!» Видел как-то Заяц и гнездо иволги, так оно на двух веревочках подвешено, ни дать ни взять колыбелька.