Смотришь и надивиться не можешь, как эти птахи всякие гнезда мастерят, одно другого чудней. Ни рук у птахи нет, ни топора, ни пилы, никаким инструментом она не пользуется, а одним простым клювом вон какие дома себе устраивает. Человек за всю жизнь хорошо если один дом себе построит, да и на тот полжизни положит, а птица каждую весну берется за дело — и готово новое гнездо. Мы, люди, куда против птиц ленивей, лишний раз и стены не побелим, вот наши дома и стоят закопченные да чумазые…
Клевчиха снесла яйца, села на них, а клевец расхаживает по веткам шелковицы, выклевывает червяков и время от времени говорит «Кр-р-р!» — сообщает самке: мол, он поблизости и никакой опасности нет. Если же появляется что-то тревожное, клевец стучит несколько раз по стволу, все равно что морзянкой пользуется; клевчиха тут же вылетает из отверстия, семейство проносится над двором Зайца, летит к реке, делает там несколько кругов и спешит вернуться, пока яйца не остыли.
Прошло еще немного времени, и обе птицы стали вылетать вместе. Заяц видел, как они возвращаются в гнездо то с мухой, то с бабочкой — носят пищу птенцам. Как-то раз Заяц подошел к шелковице — клевцов не было, — постучал по дереву и услышал изнутри: «Пи… пи… пи». «Сидят там внутри, — сказал он жене. — Посмотрим, как их родители на волю выведут».
Старые клевцы подождали, пока птенцы окрепнут, и в один прекрасный день вывели их на волю. Птенцов было семь, они уселись на ветках шелковицы и попискивали, моргая под ослепительными лучами солнца. Заяц и его жена смотрят на птенцов, Заяц так и сияет, а жена его расчувствовалась и заплакала одним глазом. Шелковица, разукрашенная пестрыми птенцами, вся засверкала. А когда птенцы начали учиться летать, словно небесный свет окутал дерево. Уж какое было запустение, но и оно не может быть вечным! Вот прилетели птицы, заселили пустоту, пернатая жизнь шумит и хлопочет в ветках шелковицы, и запустение уползло за пыльные стекла покинутого дома. Несколько сорок прилетели из лесу, уселись на забор Зайца и смотрят на разукрашенную шелковицу. Сойка пролетела ранним утром, присела на дерево, покачала головой и сказала: «Браво!» Люди по дороге идут, тоже задержатся, на клевцов поглядят; кошка прибежит откуда-то, посмотрит наверх, хвост подожмет — и мимо: не смеет на птенцов охотиться.
Люди спрашивают у Зайца, откуда столько клевцов в шелковице развелось, а Заяц говорит: «Тенец их ловит. Бродит по лесу, ловит и к себе на двор приносит!»
Осенью пришел бондарь из соседнего села, ходил по дворам и приценивался к шелковицам — ему на бочонки шелковичное дерево требовалось. Добрался он и до шелковицы в Петуньином дворе. Дерево ему понравилось, славные клепки должны были из него получиться. Заяц созвал опекунов — решать, что делать. «Птах больно много в нем развелось, как же такое дерево рубить», — сказал Истрати. Заяц же добавил, что, покуда паренек был жив, клевцов не было, а теперь вон — целая семья на ветках расселась. «Кто его знает, — сказал он, — то ли это птицы на дереве, то ли божий знак какой. Одно семейство прахом пошло, так господь другое семейство нам послал. А может, это души умерших. Срубить дерево — все равно что их прогнать». Бондарь покачал головой, сказал: «Суеверию вы поддались!» — и пошел по другим дворам торговать шелковицы.
Следующей весной молодые клевцы спарились, самцы засучили рукава и стали долбить клювами шелковицу. Заяц считал птиц, считал и одного клевца недосчитался. Если б он помер или если б его кошка съела, но крайней мере перья бы остались. Но, сколько Заяц ни шарил в бузнике и крапиве, перьев нигде не нашел.
Недостающий клевец не помер и не попал в лапы кошки. Оставшись без пары, он покинул шелковицу и отправился по окрестностям искать себе самочку. Здесь порасспросил, там порасспросил, птицы ему советы дают, наконец нашел клевчиху и повел домой в деревню. Он впереди летит, клевчиха на расстоянии шага за ним. «Летит! — сказал Заяц жене, когда увидел клевца, приближающегося со стороны реки. — И не один летит, подружку себе нашел». Клевцы, которые долбили шелковицу, при виде новой птицы прекратили работу, стали летать вокруг дерева, издавая одобрительные крики, и приняли новенькую в свою семью.
Работали клевцы на совесть, по целым дням от шелковицы летели щепки и разносились пулеметные очереди. Птицы построили гнезда, вывели птенцов, и однажды, когда Заяц и его жена взглянули на дерево, они увидели на нем больше птиц, чем листвы.
Происходило все это во времена карточной системы, после войны, а Заяц как раз получил из Детройта — Соединенных Штатов Америки — рабочий комбинезон, присланный братом его жены Велики, сама же Велика получила пальто пепельного цвета в крупную клетку. Пальто ношеное, потертое, к тому ж и великовато ей было, но она все равно обрадовалась. У нас еще все продавалось по карточкам, ткани в нашей деревне были в диковинку, а если, случалось, присылали из околийского комиссариата, большого труда стоило их распределить, каждое распределение завершалось сварами. После того как Заяц получил рабочий комбинезон и пепельное пальто в крупную клетку, его исключили из комиссариатских списков. «Чего нам Зайца считать, его Америка одевает! Вон какой у него канбинезон!»
Зайцу и не нужны были особые наряды. После войны он держал маленькую скорняжную мастерскую, но дело не пошло, не было кожи, и, когда землю обобществили, Заяц принялся обрабатывать сахарный тростник. Тростник отжимали, и женщины варили из сока повидло. В этой мастерской Заяц провел года три или четыре, пока были в деревне старые лошади, годные на то, чтобы крутить выжималку. Но когда лошади передохли, сахарный тростник уже больше не сажали, и Заяц теперь то косил, то поливал люцерну. На один сезон он даже подался скотником в кооператив, но это дело ему не понравилось, надо было работать и по воскресеньям, да и доить было очень уж утомительно — в то время доилок еще не было, в коровниках работали по старинке. Одним словом, Заяц нигде не задерживался и сменил много занятий, потому что он больше любил созерцать, чем работать. Зато его жена Велика работала за двоих, как и все женщины в нашей деревне. Да и вообще в нашей деревне мужики больше лоботрясничали — политические новости обсуждали или же определяли главное направление, — а женщины работали. Был у Зайца и сын, он служил в Софии в магазине оптики и посылал родителям лев-другой или какой-нибудь старый двубортный пиджак. (Если говорить точнее, до сих пор он прислал два пиджака — одни в полоску, а другой в крапинку, точно сорочье яйцо. Заяц два раза ходил в них в лес за дровами, оба раза попадал под дождь, и что из полосатого пиджака, что из пиджака в крапинку вылезла вата и бортовка, укрепленная конским волосом.)
Так вот в это самое время клевцы вывели птенцов и заполонили всю шелковицу.
По утрам они покидали дерево и пестрым облаком проносились над деревней. Облако сжималось и рассеивалось, шумело, сверкало на солнце и наконец исчезало, а под вечер появлялось снова, с шумом проносилось над домами и снова опускалось на одинокое дерево. И шелковица сразу вспыхивала, ярко выделяясь среди остальных деревьев.
Теперь о комбинезоне.
Чудна́я это была одежка — штаны и рубаха вместе. И было на нем восемнадцать карманов и кармашков, расположенных по всей его поверхности, в том числе и на обоих рукавах. Все было прострочено крепкой ниткой и дополнительно украшено металлическими заклепками. Цвета он был синего, а спина и два задних кармана — оранжевые. И сама оранжевая материя была не такая, как синяя, а что-то вроде клеенки.
Заяц надел комбинезон, походил по дому, взял осколок зеркала, но не смог увидеть себя целиком; чтобы увидеть себя целиком, надо было идти к портному: у портного было зеркало в два метра высотой. Однако, прежде чем идти к портному, Заяц решил понасовать в карманы всякую всячину. В один карман он положил перочинный ножик, в другой — огниво, в третий — трут, в четвертый — два кремня, в пятый сунул огрызок карандаша, в шестой — веревочку — на всякий случай, в седьмой — кнопку, которая неизвестно с каких пор болталась в кармане его старых штанов. Всякую ерунду насовал, и все равно, должен вам сказать, половина карманов осталась пустая. Он выпил соды, положил в один из карманов окарину, сдвинул набок кепку и отправился босиком к портному.
Портной разжигал во дворе утюг. Увидев Зайца, он поставил утюг на два камня и сверху нахлобучил на него трубу. Труба давала тягу и раздувала жар. «Ух ты! — сказал портной. — Мериканская штучка!» — «Мало сказать, мериканская, — отозвался Заяц, — а в самой Америке сделана». Портной ощупал комбинезон, рассмотрел строчку и карманы и сказал: «Тамошние портные, видать, и не метают, а прямо строчку ведут. А мы тут над наметкой глаза портим». — «Сразу видно, что не метали, — согласился с ним Заяц. — Станет тебе мериканец метать». Пока они разговаривали и Заяц вертелся перед большим зеркалом, пришли, прослышав про комбинезон, и два других опекуна. «Гляди-ка, — сказал Истрати, — нам такого ни в жисть не выдумать». А Зарко Маринков заметил, что в таком комбинезоне Заяц и самолет может вести заместо летчика. «Везучий ты человек, — сказали они, — все думали, что ваш сродственник помер давно, а он гляди чего прислал». — «Зачем ему помирать, — отвечает Заяц, вертясь перед зеркалом. — Он не писал, потому как в другое государство переезжал, а потом еще в другое и только потом уж до Америки добрался».
Брат Велики когда-то давно уехал в Аргентину. Он написал оттуда, что доехал, что Аргентина такая же большая, как Европа, хотя Европу он никогда не видел. Он писал, что недоволен и другие тоже недовольны, потому что тамошние помещики вначале обещали платить по два песо, а когда они приехали на место, объявили, что поденная плата будет полтора песо. Они ведут переговоры и, если удастся, отправятся в Колумбию резать скот, в Колумбии скота много, а резать некому. Там вроде обещают платить по два с половиной песо, но никто еще туда не ездил и не может сказать, как там платят на самом деле. На всякий случай он предупреждал, что может прошвырнуться в другое государство, но одновременно сообщал свой адрес, чтоб писали ему, если что: Аргентина, Кордова, Кантера Сампахо. Заяц написал ему ответ, много букв потратил, но немало букв и сэкономил; когда на всем приходится экономить, это отражается и на письме. Привыкнув всегда жаться, Заяц и здесь старался употреблять поменьше букв и только кое-где всаживал какой-нибудь знак препинания, иногда совершенно произвольно. Знак восклицания он, наприме