Ну ладно… Так вот в эти самые Живовцы однажды привезли американскую молотилку — если не ошибаюсь, марки «Арканзас». Из нашей деревни ходили на нее смотреть, сказали — страшное дело, за один день может все снопы смолотить. Дороже берут за обмолот, да зато быстрее делают. Насколько я помню, на старых молотилках брали за обмолот двадцатую долю, а на американской — четырнадцатую. Наши мужики сильно колебались, связываться им с новой молотилкой или нет, больно она дорого берет, но зато каждому хотелось отмолотиться скорее, потому что амбары давно уже стояли пустые. Под конец решили попробовать, раз уж эта молотилка за один день все снопы заглатывает. Предыдущий год молотьба тянулась две недели, начались дожди, и как раз тогда река Огоста разлилась и унесла с железнодорожной линии тот самый пресловутый рельс, который дважды поминал в своих письмах Заяц.
Молотилку привезли, машина оказалась легкая, две пары волов тащили ее безо всякого труда; старые молотилки были куда более тяжелые и громоздкие — на них требовалось не меньше трех пар волов, да не каких-нибудь, а крепких. А эту тащили всего две пары. Зато паровик волокли пять пар буйволов, с губ у них капала пена, спины выгибались дугой. Видно было, до чего машина тяжелая, маховик ее напоминал водяное колесо, складная труба была не меньше чем в десять метров длиной. Отовсюду сбежался народ, всех одолевало любопытство. С помощью всяких маневров и криков молотилку и паровик поставили между скирдами, проверили, ровно ли стоят, подняли трубу — она ушла вверх, точно колокольня, — протянули ремни, и машинист спросил, знают ли в деревне сигналы для подачи воды и соломы.
«Не впервой молотим, — ответил народ, — воды и соломы требуйте без стеснения. Мы вас завалим соломой!»
Паровик развел пары, машинист дал свистком сигнал, маховик качнулся, молотилка дрогнула и зажужжала пустым барабаном. Полетели снопы, мужики разрезали ножами вязки и кидали снопы в барабан, поднялась пыль, и, не успела молотьба начаться, паровик потребовал соломы. Пока женщины вилами толкали к нему копну соломы, он, прогудев два раза, потребовал воды. Напился воды, пыхнул облачком из трубы и заревел: «У!» — «Глянь, опять соломы просит!» — сказали женщины и подтащили следующую копну. Паровик жевал своей огненной пастью, пил воду и снова принимался жевать. Молотилка дрожала, сита просеивали полову и зерно, из горла ее вылетала солома и наслаивалась в копну. Как только копна достигала человеческого роста, паровик издавал рев, и женщины вилами подтаскивали к нему солому, чтобы заткнуть ему глотку.
В нашей деревне колос у пшеницы невысокий, так что соломы получается немного. А с этой молотилкой и с этим паровиком дело пошло так, что ни одной копны соломы не удавалось сложить до конца. «У!» — свирепо ревел паровик, и женщины волокли к нему всю солому. Немного погодя он стал давать сигналы еще чаще, требовать еще больше соломы.
«Откуда ж мы возьмем столько соломы? — пожимает народ плечами. — Он все сожрал, коли дальше так пойдет, он и нас с потрохами сожрет!..» Тогда молотильщики стали кричать: «Летошняя, летошняя солома-то у вас есть?» — «Да кое-где, может, и осталась… осталась, говорим, кое-где». — «Так тащите летошнюю, летошнюю! — перекрикивают шум молотильщики. — Он летошнюю тоже жрет!»
Что тут сделаешь — не прерывать же молотьбу на середине; запрягли мужики телеги и кинулись по дворам прошлогоднюю солому собирать. Где что было, вымели подчистую, а у паровика глотка ненасытная, прошлогоднюю солому сожрал и еще просит. До вечера молотилка обмолотила все снопы, а паровик сожрал всю намолоченную солому да еще и всю прошлогоднюю умял.
На другой день мужики впрягли волов в молотилку и паровик и вернули их обратно в Живовцы. «Не нужна нам ваша мериканская молотилка, — сказали они. — Она, пока зерно обмолотила, всю солому сожрала, да и всю летошнюю тоже. Чем мы зимой скотину будем кормить?»
С тех пор наши мужики опять вернулись к допотопным молотилкам. Может, они и медленнее работают, но зато и зерно обмолотят, и солома при тебе останется. Прошли годы, и деревня забыла про американскую молотилку. Иногда только кто-нибудь вспомнит: «А куда же эта мериканская молотилка девалась?» Но никто ему не отвечает, потому что о ней давно уже ничего не слышно.
Кто знает, чью солому она теперь жрет!
…Это-то и имел в виду Заяц, когда в письме предупреждал своего шурина, чтоб тот остерегался американских молотилок — как бы они его солому не сожрали. Что же касается «шпиёнства», я не знаю, под влиянием каких побуждений он уделил ему столько места в своем письме. Я просто бессилен дать какие бы то ни было объяснения по этому поводу или обнаружить его побуждения; это, мне кажется, скорее по силам какому-нибудь автору детективных романов, а детективщиков у нас развелось видимо-невидимо, словно клевцов в шелковице, — по целым дням долбят клювами кору и охотятся за подкорными «шпиёнами». И, поскольку детективщиков развелось видимо-невидимо, им мы и предоставим разгадывать, каковы были побуждения Зайца, несколько раз упомянувшего шпиёнов в своем письме, адресованном в Детройт, Соединенные Штаты Америки.
В своем новом комбинезоне Заяц побывал на престольных праздниках и всех ярмарках бывшей Берковицкой околии и — что правда, то правда — произвел всюду сильнейшее впечатление. Однажды односельчане поздно вечером возвращались с престольного праздника большой группой, и мужчины и женщины. Мужиков слегка пошатывало. По дороге их догнал грузовик, осветил фарами, и вся группа увидела, что комбинезон Зайца вспыхнул, будто его облили бензином и подожгли. «Бо-о-оже!» — завопили женщины, а Велика закрыла глаза руками. Мужчины тоже были ошарашены, и сильнее всех был ошарашен Заяц, потому что он видел, как весь его комбинезон светится, будто подожженный. На счастье, поблизости была река, Заяц бросился прямо в воду и погас в ней.
Когда он вернулся на дорогу, грузовика уже не было, односельчане ощупали комбинезон и увидели, что он нигде не прожжен, и Заяц тоже не обжегся. «Дело нечисто!» — сказали тогда женщины, потому что женщины соображают живее и всегда первыми добираются до истины… Да, но тут еще один грузовик догнал их, и, как только он осветил их фарами, комбинезон Зайца вспыхнул.
Грузовик проехал, комбинезон погас.
Тогда все разбежались, и на дороге остались только Заяц с женой. Женщины голосили и убеждали друг друга, что Заяц спутался с тенцом, что тенец научил его ворожбе, и потому он может зажигаться и гаснуть, а следов от огня не остается. Женщины, бегущие к деревне, были сильно напуганы, а Заяц и его жена были ошеломлены свойствами американского комбинезона.
По деревне разнеслась молва, будто тенец не знаю что уж такое сделал с комбинезоном Зайца, и поэтому он может сам вспыхивать и гаснуть. Прошло немало времени, прежде чем выяснилось, что комбинезон покрыт особой краской, которая, если осветить ее ярким светом, начинает светиться сама. Позже и у нас появились подобные краски, ими покрывают дорожные знаки на шоссе; дорожные знаки стоят в темноте невидимые, а когда проходит машина и освещает их, они начинают светиться и показывать, с какой скоростью надо ехать, где поворот, какое село впереди или — внимание! дорога скользкая, на протяжении пятисот метров обгон запрещен. Таким образом, все разъяснилось, но молва осталась молвой, а Заяц завел обыкновение выходить по вечерам на дорогу, чтобы проходящие машины освещали его фарами и поджигали его комбинезон. Домотканое сукно, как ни освещай, сукном и останется, а комбинезон, когда на него падает свет, кажется огненным.
Ладно, но постепенно комбинезон выгорел на солнце, в нескольких местах протерся, появились и первые дырки. Жена Зайца отрезала штаны до колеи, чтобы лоскутами залатать зад; потом отрезала рукава до локтей, чтобы залатать плечи, потому что комбинезон сверху посекся, как лапша. «По летнему времени так даже лучше, — говорил Заяц, — реку перехожу, так штаны закатывать не надо».
Но, как известно, на этом свете ничто не вечно, тем более не может быть вечным комбинезон. Понемногу он весь разлезся, и только кое-где среди лохмотьев поблескивали пуговицы или виднелась часть крупной строчки. В один прекрасный день Заяц сказал жене: «Это уже больше носить нельзя, я в нем будто побирушка. Повесь его на плетень сорок пугать, а то они у нас весь плетень растащат». — «Верно, пустим его на пугало, — сказала жена, — ты сколоти крестовину, а я пугало сделаю. Только как бы нам клевцов не спугнуть, не прогнать с шелковицы». — «Не прогоним! — сказал Заяц. — Клевцы к моему канбинезону привыкли».
Он сколотил крестовину, жена нацепила на нее комбинезон, и с этого времени сороки действительно больше не смели прилетать выдергивать колючие прутья из плетня.
Именно тогда в нашу деревню пришел Тико-кузнец, увидел комбинезон у плетня и сказал Зайцу: «Ой-ей-ей! Страшное дело! Что это за панталон с четырьмя штанинами!» (Он называл штаны панталоном.) — «Это не штаны, — объяснил ему Заяц, — а мериканский канбинезон. Здесь вот штанины свисают, а там рукава… Ты по какому делу пришел?» — «Я пришел к Петуньиному дому прицениться, — сказал Тико-кузнец. — Говорят, ты опекун, так мне с опекуном и надо рядиться». — «Правильно, опекунщик я, — сказал Заяц, — и, раз ты пришел, давай рядиться». — «Я для того и пришел», — признался Тико-кузнец. «Добро пожаловать», — сказал Заяц и открыл калитку, впуская кузнеца, потому что до сих пор они разговаривали у калитки, и Заяц стоял у себя во дворе, а цыган — на улице. Кузнец вошел, осторожно придерживая под мышкой закопченную рамку с закопченным стеклом. Хорошенько всмотревшись, под закопченным стеклом можно было разглядеть свидетельство о присвоении звания мастера, выданное на имя Тико Врачанской ремесленной палатой.
После войны много народу стало уезжать из сел: одни перебирались в города, другие шли на шахты, на лесоповал или на новые заводы. На место людей в села прибывали новые машины, или, как говорил Заяц: «Мы из-за этих машин забыли уже, как косу отбивают или как виноградник опрыскивателем опрыскивают. Вон у тебя опрыскиватель так новенький и лежит, только резина перегорела и потрескалась!..» И это верно, ручной труд теперь применяется меньше. Раньше в зажиточных селах и кузнецов было больше, тяпки надо было ковать, топоры, лемеха точить. Но постепенно фабричный товар вытеснил произведения сельских кузен, и села одно за другим стали отказываться от своих кузнецов.