«Сразу видать, — уже позже говорил Заяц жене, — мастерское свидетельство они не за здорово живешь получили».
«Хорошие люди, — сказала Велика. — Хоть и забредет твоя курица к ним во двор, они ее не станут душить, как Суса Тинина, а Суса Тинина только того и ждет, чтоб чужая курица к ей во двор попала, тут же ее придушит». — «И пусть душит, — примирительно сказал Заяц, — коли курица дурная, к Сусе Тининой ходит. Мало ей своего двора, чего она на чужой двор лезет? Куда кувалды тащите?» — закричал он вдруг, увидев в окно кузнеца с сыновьями: у кузнеца в руках был маленький молот, а сыновья вскинули на плечи большие молоты и корзины и строем шли вслед за отцом. Немного позади роились мальчики и девочки, все остриженные ножницами, — они собрались на реку, купать гусыню. «За окатышами, — сказал кузнец. — Для сварки потребуются». — «Погодите, и я с вами», — подскочил Заяц, выпил наскоро соды и догнал цыгана.
«Кузнецов каких только в деревне не было, один даже на трубе играл, — рассказывал он по дороге, — а с окатышами сваривать никто не умел». — «Где ж им уметь, — сказал Тико, — это только мы со свояком моим Мироном умеем, одного из моих ребят в честь его окрестили. Свояк мой, значит, главный спец по этой части, а я по закалке. Вот и река!»
Между высокими ракитами они вышли на открытый берег, впереди блеснула река. Летом река мелела, всего-то и оставалось воды пять-шесть метров, но русло у нее было широкое, и по нему было видно, как она разливалась весной. Низко над водой пролетали трясогузки, опускались на какой-нибудь камень и подолгу балансировали хвостиком, чтобы погасить инерцию и задержаться на камне. Стрекозы тоже летали вокруг, шурша своими сухими крылышками и переливаясь на солнце зеленым и синим.
Дети тут же полезли в воду и стали купать гусыню, а гусыня так разоралась, что из леса прилетели сороки — посмотреть, что случилось. А случиться-то ничего не случилось, просто глупая гусыня купалась в реке и вопила во все горло. Сороки, разочарованные, вернулись в лес.
«Папка, папка! — закричали сыновья кузнеца, тащившие кувалды и корзины. — Вон те окатыши вроде подходящие».
Тико направился в их сторону, спотыкаясь о камни, за ним, тоже спотыкаясь, двинулся Заяц, они подошли к камню, и кузнец, размахнувшись, ударил по нему молотком. От удара взлетела каменная пыль, кузнец понюхал ее, сказал: «Не-а, не тот», — обернулся, чтобы взглянуть на соседние камни, и тут же, спотыкаясь, двинулся дальше, за ним — Заяц, за Зайцем — сыновья с корзинами и кувалдами. Размахнувшись, он ударил по другому, синеватому камню, взметнулась пыль, он понюхал ее, снова сказал: «Не-а, не тот!» — и пошел дальше, а Заяц остался у камня, понюхал, покачал головой и тоже сказал: «Не-а!»
С четвертой или пятой попытки кузнец сказал: «Вот это тот!» Он несколько раз ударил по окатышу молотком, камень сверху побелел, задымился, запахло порохом. Сыновья тут же скинули с плеч кувалды, поставили на землю корзины и стали молотить камень, он не выдержал ударов, развалился пополам, потом каждая из половинок раскололась надвое, четвертушки тоже, и наконец под кувалдами лежала только кучка обломков.
Тем временем Тико и Заяц, усевшись на два соседних камня, скрутили по цигарке из газеты. Заяц вытащил огниво и кремень и стал бить огнивом, высекая огонь. Огниво с трудом извлекало из камня искру-другую, но и они, вместо того чтобы вонзиться в трут и поджечь его, отскакивали то Зайцу на рубаху, то на землю. Все-таки, пока сыновья кузнеца дробили кувалдами камень, Заяц сумел поджечь трут, и цигарки обоих мужиков задымились посреди речного русла. По одну сторону от них сыновья били камень, он курился под кувалдами и едко пах порохом; по другую сторону дети успели выкупать гусыню и теперь, прямо в одежонке, полезли купаться сами, а гусыня вышла на берег, отряхнулась и с обиженным видом заковыляла к деревне.
Заяц смотрел на все это — на гусыню, детей, парней с кувалдами, трепещущих стрекоз, — вдыхал запах табака и пороха и объяснял Тико, что этот камень никто для стройки не берет, больно у него зерно крупное, крошится легко. Если же верно, что, коли его кувалдами растолочь в порошок и этой каменной солью посолить железо, оно будет лучше свариваться, то это уж я не знаю что. Он именно так и выразился, другого слова не нашел. «Потому, — говорил он, — электродом когда заваривают, и то разлезается, а это тебе и не электрод, и нашатыря в нем нет, а гляди-ка, заваривает!..» Так они сидели и точили лясы, докурили свои цигарки, свернули по новой, и Заяц снова стал чиркать огнивом по кремню. Долго чиркал, наконец одна искра соизволила коснуться трута, трут, изнемогавший от нетерпения между большим пальцем и кремнем, тут же зажегся и задымил. «Выбрось это огниво, — сказал Тико, — и если есть старый напильник, принеси мне, увидишь, какое я тебе огниво сделаю. Сеновал подожжет». У Зайца был старый напильник, он сказал, что и угли у него есть, и они уговорились, как только будет наковальня, сделать огниво. После второй цигарки Заяц взял кувалду из рук одного из мальчишек и с чрезвычайным воодушевлением принялся дробить камень.
Пусть читателя не удивляет, что Заяц так охотно пошел с Тико и его сыновьями на реку, чтобы посмотреть, какие камни тот будет выбирать и какие именно окатыши годятся для сварки. Заяц отличался неистощимым любопытством и, кто бы куда ни шел, тут же составлял тому компанию. Гончар ли появится в деревне и начнет, останавливая телегу у каждого двора, нахваливать свой товар, Заяц тут как тут, идет, воодушевившись, вместе с гончаром, расхваливает горшки, миски и кувшины и убеждает баб, что посуду им уступают за полцены. Другой раз возьмется чинить свою ограду, только забьет два кола, мимо охотник идет. «День добрый, день добрый, куда это ты собрался?» — «Пойду поброжу, может, зайчишка попадется». — «Пожалуй, и я с тобой, буду на тебя зайцев гнать, а ты стрелять!» — «Пошли!» — скажет охотник, Заяц оставит третий кол незабитым и пойдет с охотником для компании. Сам он не был охотником и ружья не держал, но на облавы ходить любил. Топает по оврагам, клянет лисиц и зайцев на чем свет стоит, бросает камни в кусты, иной раз гавкнет по-собачьи или, если мелькнут перед ним в лесу заячьи уши, закричит во все горло: «Куда, куда, мать твою, гляди, куда свернул, будто по телефону сказали ему, что Трифон наверху у вышки стоит! Трифон, эй, Трифон, ты хоть не кашляй, когда возле этой чертовой вышки стоишь, эти зайцы, будь они неладны, тебя слышат и в сторону сворачивают, вон он, вона, и этот свернул, эй, ты, куда, куда… убег, будь он неладен!» Зайцы с незапамятных времен усвоили, что нельзя им на просеки выбегать, а Трифон стоит с ружьем на самой просеке и вроде как прячется за геодезической вышкой, но зато кашляет так, что можно подумать — дрова колет.
В другой раз отправится Заяц в соседнее село, где карьеры, посмотреть, как известковые печи кладут и как целых трое суток известняк пережигают. Как пережгут его, в нем весь жар собирается, а потом возьмешь белый кус, польешь его водой, он шипит, и пар над ним подымается, а вода закипает. Заяц смотрит на все это и думает. Нельзя сказать, что мысль его кипит, как жженый известняк, но что-то в голове у него варится. Из чистого же любопытства он ходил и на реку к золотоискателям. Золотоискатель шлепает по воде в резиновых сапогах, потом промывает золотоносным песок в деревянном лотке, а Заяц шлепает босиком или сидит возле лотка на корточках, смотрит, как вода понемногу уносит песок и на дно оседает черная железная руда, а в руде поблескивает золотая пыль. Золотоискатель собирает ее, макая кончик пальца в воловий рог. Заяц сам никогда бы не стал плавить золото, но страсть как любит смотреть, как другие плавят, смотреть и удивляться их работе. А когда первый раз пустили по железной дороге фирменный экспресс «Магура», Заяц вместе с другим опекуном, Зарко Маринковым, отправился прокатиться на экспрессе.
Он и лисьи норы ходил зимой обкуривать, лису, правда, ни разу так и не поймали, но зато все возвращались в деревню черные как трубочисты, и самым черным и задымленным бывал всегда Заяц. Когда в деревню заворачивали цыгане-веретенщики, первым к их шатру заявлялся тот же Заяц. Он целыми днями мог сидеть у цыганского костра, наблюдать, как вытачиваются веретена и как сморщенные старухи украшают их зелеными, лиловыми и оранжевыми ободками. И в карьеры он ходил смотреть, как там взрывчатку закладывают, и с величайшим удовольствием кричал: «Берегись, берегись!» — на случай если кто вдруг забрел в карьер. После взрыва он спешил посмотреть, как разворотило скалы. Во все он совал свой нос, всем интересовался. И обо всем старался расспросить, однако же надоедлив не был.
Такие люди делают мир более ярким. Заяц не мог без людей. Если попадался ему какой молчальник, он вынимал окарину, тихо на ней наигрывал, будто вздыхал, и молчальник тоже начинал отвечать ему вздохами. Когда людей вокруг не было, Заяц разговаривал с козой, или с коровой, или с собакой. Все собаки знали его, никогда на него не лаяли, а при встрече с ним издали виляли хвостами, словно говоря: «Здравствуй! Здравствуй!» Если он видел открытую калитку, он ее закрывал, если шел чужим виноградником и замечал, что порвалась рафия, тут же наклонялся и подвязывал побег. В былые годы из Берковицы в Софию перегоняли скот, гнали по двое суток, с ночевкой на Петроханском перевале. Заяц и со скотом раз ходил, до самого Петрохана — не подрядился, а просто хотел посмотреть, как оно бывает. И на мельницу ходил, когда мельник жернов снимал, отбивал его стальным зубилом и снова на место ставил, а Заяц топтался рядом и все языком прищелкивал — это надо же, в одиночку жернов снять и снова на место поставить! Мельник был еще более тощим, чем он сам, но здесь не сила требовалась, а ухватка, сноров.
Заяц в каждом деле хотел понять, какие тут нужны ухватки, целыми часами мог стоять перед шелковичным червем, смотреть, как тот выпускает шелковинку, вьет кокон и сам в нем скрывается. По весне он заглядывал в курятник: возьмет в руку яйцо, поднесет к уху и слушает, как там цыпленок. А цыпленок уже попискивает еле слышно. Заяц услышит писк и улыбается, а через два-три дня смотрит, как мягкий клювик пробивает скорлупу и цыпленок, поднатужившись, разбивает свою темницу.