Именно поэтому, понукаемый своей неистощимой любознательностью, и пошел Заяц с кузнецом на реку, посмотреть, какие он будет брать окатыши. И он не только смотрел, но и вместе с сыновьями Тико, по пояс в клубах пыли, махал кувалдой и колол камень.
Ребята взяли вербовые жерди, привязали к ним наполненные корзины и понесли — каждую корзину по двое, потому что камень был здорово тяжелый. Тико и Заяц идут впереди, за ними парни тащат свой груз, а позади всех скачут на одной ноге стриженые ребятишки, вроде и купаные, но такие же грязные, как и до купания. Дорога та же — ракитник, улица, заросшая собачьей бузиной, колодец с журавлем, потом дом Зайца, третий кол у ограды, так и оставшийся незабитым, и, наконец, дом Тико и шелковица, полная клевцов.
До третьего кола у Зайца так дело и не дошло, потому что в ракитнике он увидел Петра Сусова, который пришел с виноградарскими ножницами резать ракитовые прутья. «Ракитовые?» — переспросил Заяц и свернул с дороги посмотреть, как тот будет резать прутья. Кузнец и его сыновья с корзинами пошли дальше.
Петра все называли по имени его жены Сусы Тининой — Петр Сусов. Сам он был человек смирный, не пил, не курил, да и брился очень редко. Волос у него на щеках почти не рос, чуть пробивался внизу, ближе к подбородку, а там, где у других мужчин растут густые бакены, или бокоуши, кожа у него была гладкая, как яйцо. Зато у Сусы Тининой были темные усы, черные бокоуши и родинка на щеке, заросшая волосами, точно щетка. К этому самому Петру и свернул Заяц посмотреть, как он режет прутья, хотя в этом занятии нет ничего особенного. Заяц тут же понял, что ничего особенного нет, и присоединился к трем рыбакам — те шли запруживать омут, чтобы вычерпать воду и взять из омута всю рыбу и раков.
Домой он пришел только под вечер, забил третий кол, сел на дышло и вытащил окарину. Привлеченные ее звуками, новые соседи один за другим подошли к плетню и выстроились там, все черные, все с одинаково блестящими глазами. Позади торчал Тико, на голову выше всех, улыбался и одобрительно кивал головой. Выдав последнее коленце, Заяц вытер окарину о штаны и спрятал ее в карман.
«Ай да музыка! — сказал Тико. — Я б на твоем месте сейчас бы во Врачанскую палату пошел. Палата, как тебя послушает, тут же тебе мастерское свидетельство выправит!..» А Велика сказала: «Мой муж когда играет, птицы все перестают петь и слушают. И клевцы тоже слушают, веточкой не шелохнут».
Люди прислушались и действительно не услышали ни птичьего щебета, ни ударов клювом по дереву. Когда же они посмотрели на шелковицу, то увидели, что все клевцы сидят на ветках головами к музыканту. Только один клевец чуть отвернулся — то ли на жучка какого засмотрелся, то ли на муравья, — но сидевшая рядом птица стукнула его клювом по голове, он встрепенулся и тут же уставился на Зайца.
«Господи боже! — шлепнула вдруг себя жена Зайца по бедрам. — И они на нас смотрят!.. Когда ж это их восемнадцать штук стало?»
«Кого?» — спросил Заяц.
«Ящерок, — сказала Велика. — Всю весну их считаю, все время три было, а сейчас сосчитала — восемнадцать».
Она стала считать вслух, дошла до семнадцати, сбилась, снова завела: один, два… девять, десять — и дошла до девятнадцати.
«Да где они?» — спрашивал Заяц и обшаривал взглядом Тиков двор. Цыгане тоже вглядывались — все больше в шелковицу и клевцов, но среди птиц никаких ящериц не было видно.
«Да на стене же», — сказала Велика и снова шлепнула себя руками по бедрам; она пересчитала ящерок третий раз, и получилось восемнадцать.
Все посмотрели на дом Тико. Белая стена была как белое полотно, натянутое над зарослями собачьей бузины, и на этом белом полотне, точно приклеенные, расположились восемнадцать ящериц, все носами в одну сторону, к крыше. Посреди этого стада выделялись три большие ящерицы, длиной с локоть. Головы у них были светло-серые, спины и ноги зеленые, на хвостах зеленое постепенно переходило в серое. Остальные ящерицы были сплошь светло-серые. «Ух ты! — сказал Заяц. — А я и не замечал».
Он шагнул через перелаз. Велика пошла за ним, семья кузнеца тоже двинулась к стене. Дети загомонили на своем языке, но Тико крикнул: «Цыц!» — и они замолчали. «Этот, который посередине, — самец, — сказал Заяц, прокладывая себе дорогу среди бузника и крапивы, — а эти две по сторонам — самки. Самки снесли яйца в землю, у ящериц яйца мягкие, как резиновые, детки вылупились, и большие ящерицы вывели их на стену, чтобы поучить лазать. И с окрестностью познакомить. Ящерицы завсегда любят окрестность осматривать, потому и лезут либо на дерево, либо на камень высокий. Как залезут повыше, им далеко видать. Со стены, сверху, они аж не знаю докуда все видят».
Зайцу хотелось рассказать о ящерицах что-нибудь еще, и он начал с их хвостов. Оторвешь у ящерицы хвост, а он продолжает шевелиться у тебя в руке, будто живой, у ящерицы же вырастает новый хвост. Он не успел дополнить свой рассказ примером, потому что жена его перекрестилась, и тут же все ящерицы, словно по команде, отклеились от стены и упали в зеленые заросли. Тико и Заяц кинулись к дому сквозь сплошные заросли бурьяна, лишь кое-где разворошенные детьми. Когда они подбежали к стене, внизу не было ни ящериц, ни следов их, ни норки, в которую они могли бы укрыться.
Оно бы еще ничего, но в эту минуту страшно расшумелись клевцы на шелковице. Они вертелись на ветках, пищали, некоторые взлетали на метр-два и снова садились на дерево, другие били клювами кору, и треск стоял такой, будто сто человек забрались на шелковицу и крутят там кофейные мельницы.
«Вот покажет вам теперь тенец, а то расселись как хозяева», — послышался с улицы женский голос, и Заяц увидел над изгородью черные бокоуши Сусы Тининой.
Она несла убитую сороку — шла привязывать ее под стрехой плетеной житни для кукурузы, чтобы другие сороки пугались и не смели забираться в житню.
«А-а, это ты? — крикнула Велика. — Помнишь, как ты мою курицу придушила, а потом подбросила мне во двор, чтоб я думала, будто она от чумы сдохла!» Суса Тинина, однако, не ответила ей, прислонила к житне грядку от сенного воза и полезла наверх привязывать сороку. Со стрехи свисало много веревочек, потому что Суса Тинина то и дело кого-нибудь убивала и привязывала, отпугивая расхитителей кукурузы. В Тиковом дворе зажужжали большие мухи, привлеченные запахом падали. Спустя мгновение можно было видеть, как Суса Тинина одной рукой привязывает за лапки сороку, а другой отбивается от больших зеленых мух.
То, что Заяц поиграл на окарине, что клевцы смотрели прямо на него и слушали точно как люди, не позволяя никому шелохнуться (один даже получил удар клювом по голове за то, что слушал невнимательно и отвлекся лицезрением какой-то букашки), что в то же время восемнадцать ящериц выползли на стену — три большие, взрослые, остальные маленькие, светло-серые — и что все мгновенно отклеились от стены и прошуршали в зеленых зарослях, словно кто-то просыпал горсть зерна, что в тот же миг клевцы стали ожесточенно молотить клювами шелковицу и бить крыльями, что в ту же секунду появились черные бокоуши Сусы Тининой, которая сказала: «Вот покажет вам теперь тенец!» — все это внесло смятение и страх в души людей. Велика снова перекрестилась и сказала про себя: «Упокой, господи, душу Петуньи». Тико спросил Зайца: «Правда?», а Заяц ответил: «Бабьи выдумки!» Стриженые цыганята таращили свои блестящие глаза, ничего не понимая, но если бы кто всмотрелся в глянец этих глаз, то увидел бы, как что-то там искрится, словно по глазам пробегает страх и из-под ног его летят светлые искры.
Суса Тинина привязала наконец сороку под стрехой и стала спускаться, перешагивая сразу через две перекладины грядки, а внизу во дворе можно было увидеть присевшего на корточки Петра Сусова. Он окружал ракитовыми прутьями кормушку для цыплят, стараясь втыкать прутья через равные промежутки. В такую загородку цыплята могут войти, а куры не могут и только бродят поблизости, надеясь, что из миски отскочит что-нибудь в сторону, за ракитовую изгородь.
«Коли это тенец, — сказала Камена Велике, — я на красной нитке поворожу». — «Ты поворожи, — сказала Велика, — а я схожу завтра на кладбище».
Был тот час, когда солнце уже опустилось за холмы, но сумерки еще не наступили. В такие мгновения время словно останавливает свой ход, и человек, и вся природа застывают вместе с временем. Только клевцы шумели в шелковице, рассыпая пулеметную дробь.
Однако это продолжалось недолго, тонкая нить застоя порвалась, воздух посинел, люди разошлись кто куда, тихонько переговариваясь. У перелаза Заяц пропустил Велику вперед, потом взялся за кол и услышал от житни голос Сусы Тининой: «Коли нет у нас никого в Америке, некому нам пугала посылать, будем сорок убивать и развешивать их под стрехами. Этак я б тоже могла, кабы у меня Америка была и мне канбинезоны посылала или польта, я б тогда тоже жила не тужила, а то, ни дна ему ни покрышки, мотаешься тут целый день и на повешенную сороку пялишься».
…За оконным стеклом можно было разглядеть лица Сусы Тининой и ее мужа. Несколько сорок тоже их заметили, подлетели к окну и стали стучать клювами по стеклу. Другие опускались на черепицу крыши, на житню и подбадривали их криками. Все это выглядело так, будто на дом напали черкесы и заставляют хозяев выйти во двор. Однако хозяева не выходили, а стояли до смерти напуганные у окна.
«Иди помоги им! — сказала Велика Зайцу. — Хоть они и придушили нашу курицу». — «Как же я им помогу?» — сказал Заяц и почесал затылок.
«Кыш, вот я вас!» — крикнул он.
Сороки, однако, не обратили на него никакого внимания, продолжали скандировать то группами, то поодиночке, забирались во все уголки двора, обыскали сарай, сунулись в житню, осмотрели со всех сторон колодец. Они бесчинствовали, ничем не смущаясь, и носились во всех направлениях, словно обезумев. Клевцы с шелковицы подбадривали их криками и стуком клювов, точно аплодировали им, и это еще больше воодушевляло сорочью стаю.
«Должно, бешеной падали нажрались, — сказал Заяц кузнецу. — Оттого они теперь сами бешеные, а коли такая птица тебя клюнет, и ты сбеситься можешь. Не выходите! — крикнул он Петру Сусову. — Сейчас мы с Тико придем их утихомирим! Тико, — сказал он кузнецу, — возьми железяку или жестянку какую, будешь стучать, а я пугало прихвачу!»