Заяц вытащил из плетня жердь с американским комбинезоном, а Тико вынес из дому ржавую жестянку. Сороки продолжали бесноваться. Мужики направились в их сторону: Тико стучал чуркой по жестянке, а Заяц размахивал над головой жердью с комбинезоном. Дойдя до улицы, Заяц сказал: «Дай-ка закурим по одной, никуда эти оглашенные не денутся!» Они свернули себе по толстой цигарке, Заяц долго бил огнивом, пока не высек из кремня искру, искра принюхалась, повела носом налево, направо, нашла трут и подожгла его. Мужики постояли, покурили, и Заяц рассказал, как во время войны убивали бешеную собаку, она, видать, нашла где-то дохлого жаворонка и съела его. Собаки, по его убеждению, бесились именно от этого. Об этой истории он и брату жены писал, когда тот был в Аргентине, подрядился работать за два песо в день, да этот аргентинец, будь он неладен, помещик он и есть помещик, скостил плату и заплатил только по полтора песо. Поэтому Заяц посоветовал брату жены постараться по силе возможности подрядиться за два песо, тот его послушал и перебрался в Соединенные Штаты, где, наверное, заколачивает по два песо… Так вот, когда они в тот раз убили собаку, там пролетала сорока, она поклевала падали и взбесилась. Она, правда, ни на кого не кидалась, но полетела к свиньям, выбрала самую здоровую и села к ней на спину. Так по целым дням и ездила на свиньях верхом. Когда свиньи ей надоели, она переметнулась на буйволов, то на одном верхом ездит, то на другом, буйвол хвостом бьет, а согнать ее не может. Так вот и ездила на них верхом, ездила и покрикивала, и был это не крик и не смех, а что-то припадочное. Заяц помнил, как в конце концов Трифон взял ружье и они пошли стрелять по сороке, но, сколько Трифон ни стрелял, ни разу не попал и только кучу заячьей дроби всадил буйволам в шкуру.
Цигарки были докурены. Заяц взмахнул пугалом, Тико застучал по жестянке, и они вошли во двор Сусы Тининой. «А-а-а?» — завопили сороки, закружили по двору, пролетели дугой над житней, в воздухе покачивались выпавшие перышки и легко опускались на зеленый пырей, на людей и пугало. «Кыш, мать вашу!» — кричал во все горло Заяц, а Тико повторял за ним, словно эхо: «Мать вашу!»
Кричать долго не пришлось. Едва они прошли половину двора, как сороки неохотно разлетелись по соседним садам. Только подвешенная за лапки сорока осталась висеть на житне с кукурузой. Суса Тинина открыла дверь, и первыми ее словами были: «Вот проклятущие, кур перепугали, я только им кукурузы насыпала, они от кукурузы несутся лучше, а тут эти налетели, кур прогнали и склевали всю кукурузу». — «Бешеной падали где-нибудь наклевались», — сказал Заяц и стал скручивать новую цигарку. Тико он дал подержать американский комбинезон, пока он будет бить огнивом. Суса Тинина, забыв о том, что придушила их курицу, принесла ему в щипцах уголек, чтоб он прикурил цигарку. Заяц прикурил, сделал две-три затяжки и сказал Тико: «Пошли!»
Они зашагали обратно, впереди шел Заяц и дымил, за ним — Тико с пугалом и жестянкой.
Завидев их, Камена сказала Велике: «Коли вы добрые люди, дали бы эту одежку Тико, а то он оборванный ходит, как цыган!» — «Давно б сказала! — отозвалась Велика. — Носите на здоровье, а мы лохмотья для пугала всегда найдем».
Велика тут же сказала об этом мужу, а тот, долго не раздумывая, заключил: «Да конечно же! Пусть носит, чем ему висеть здесь на жерди да под дождем мокнуть». Тико же со своей стороны впал в такое умиление, что ничего не мог сказать, а только вскрикивал: «Ой-ей! Ой-ей!»
Он зашел в дом в своей старой, драной рубахе и вскоре появился в дверях в комбинезоне. Он был немного крупнее Зайца, и комбинезон плотно облегал его тело. Штанины не доходили до колен, рукава — до локтей, но комбинезон сидел как влитой, и когда он появился в дверях, то был неузнаваем, а уж улыбался прямо-таки до ушей. Клевцы при виде его попадали с дерева, потом по одному стали снова карабкаться вверх, перебирая лапками и опираясь на хвост. Кузнец, заложив руки в карманы, босиком спускался по ступенькам во двор. Заяц, попыхивая цигаркой, прищурил один глаз, оберегаясь от дыма, но другим глазом смотрел на спускавшегося по ступенькам соседа. «Чем я не мериканец!» — сказал ему Тико. «Мериканец и есть!» — отозвалась цыганка. А Велика заключила: «Вылитый!»
Так комбинезон, проделавший долгий путь через океан, немало побродивший по дорогам старой Берковской околии и кончивший было свои дни в качестве пугала на изгороди Зайца, снова вошел в обращение, половина клевцов при виде его попадали с дерева, а гусыня вылезла из-под навеса, с торжественными возгласами устремилась к своему хозяину, понюхала его клювом и одобрила новый костюм… Я здесь немного опережу события и забегу с комбинезоном вперед — ведь и Америка, как выражался Заяц, всегда обгоняет события, ее комбинезон может, если сочтет нужным, бросить человека посреди дороги и отправиться дальше в одиночку, развеваясь на бегу, а человеку ничего не остается, как догонять его нагишом, размахивая одной рукой, чтобы бежать быстрее, а другой рукой прикрывая срам.
Так вот, по поводу этих рассуждений Зайца я хочу сказать, что комбинезон еще немало времени разгуливал вместе с Тико, они вместе жгли уголь в лесу и обрабатывали железо. Верно, он еще кое-где продрался, но его усердно латали, пока в один прекрасный день двое из сыновей Тико не надумали жениться и Камена, обсудив это с мужем, не решилась разрезать американскую одежку на две части, так что одному из сыновей досталась рубаха, а другому штаны. Стояло лето, и сыновья, щеголявшие в половинках комбинезона, нашли себе красивых цыганок. Камена все твердила Зайцу и Велике: «Дай вам бог здоровья, кабы не этот мериканский канбинезон, нипочем бы нам парней не женить. А так все цыгане до самого Дуная знают, что нас Америка одевает, повсюду про это разговор идет, и все хотят с нами породниться. Это ж совсем другое дело, когда тебя Америка одевает!» Заяц по этому же поводу говорил вот что: «Когда Америка тебя одевает, ты, хоть голяком ходи, все равно одетый будешь. У ней и политика такая, и все у ней такое: залатает старую одежку, фасон изменит, рукав отрежет, брючину отрежет, и ничего, все-таки где строчка, где пуговица осталась. Уж такая у ней политика — хоть и расползается по всем швам, она знай режет, латает, фасон меняет, вроде чтоб одетой на люди выйти, а как посмотришь, голь отовсюду и лезет!»
То ли дело — наше сукно домотканое, три поколения одну и ту же одежку носят, а ей хоть бы что, разве выгорит немного да пооботрется от носки. И запах у такой одежки другой, спелой айвой она пахнет, сундуком и базиликом, овечьим молоком и сукновальней. А та пахнет заводом и смазкой.
…Заяц докурил цигарку, взял деревянную крестовину, оставшуюся от пугала, и воткнул ее обратно в плетень, у перелаза. «Знаешь, это ты хорошо придумал, — сказала ему позже жена. — Коли тенец придет, увидит крест на изгороди и не посмеет к нам войти, так и останется во дворе у Тико. По мне, так лучше бы вообще не приходил, но как поглядела я вчера на этих ящерок на стене да на сорок у Сусы Тининой на житне, так и поняла, что тут без тенца не обошлось. Мама моя, царствие ей небесное, говаривала, что в ящерках людские души прячутся, а в сороках — собачьи. Да еще я вечор на шелковице одну птаху видела, вроде и клевец, а не клевец, и все за другими пряталась. Ты не слышал, когда она этак вот кричала: «Цыннн!»?
«Не слышал, — сказал Заяц, — и, коли мое мнение хочешь знать, это все, про что ты толкуешь, чисто бабьи выдумки. Сороки бешеную падаль клевали, потому и бесновались тут, а ящерица должна ведь своих ящерок учить, как им наверх карабкаться? Не научишь кого, пока маленький, — так на всю жизнь неучем и останется».
«Другое тут, — сказала Велика и повернулась, чтобы идти в дом, но вдруг застыла на месте и посмотрела на мужа. — Видал?» — «Что мне видеть?» — «Видал, здесь сорока сидела и подслушивала, о чем мы говорим».
Действительно, сорока сидела совсем недалеко от них и, наклонив голову, подслушивала их разговор. Как только Велика повернулась, чтобы войти в дом, сорока молча сорвалась с места, зигзагами пролетела между деревьями в саду и скрылась в зеленой листве. «У-ух!» — отозвался сыч из ракитника у реки. Сыча крайне редко можно было услышать днем, он больше ночами подслушивал, и в ответ на каждый звук, каждый оклик или собачий лай, а также на кукареканье деревенских петухов с реки доносилось: «Ух, ух! Ух и дела!»
«Подслушивала», — убежденно сказала Велика и пошла в дом топить печку. Пока она ломала на колене хворост, пока разжигала огонь и дула на него, она не переставая бормотала, что, мол, другие сороки в сторонке ждут, а эту послали подслушивать, разузнать, что да как, и им донести. Ей пришло в голову, что и новых соседей надо предупредить, чтоб они не разговаривали во дворе слишком громко, потому как сороки подслушивают и потом разносят, что услышали, по деревне.
А Заяц бродил по двору, два раза заходил в дом выпить соды и все поглядывал на улицу, не идет ли там кто по какому делу, чтоб тут же к этому человеку и присоединиться. Но на дороге никто не показывался.
«Дай-ка я старый напильник поищу, — подумал Заяц. — Как будет у Тико наковальня, он мне огниво сделает!» Он полез в подвал и стал в полумраке рыться в железном хламе, нашел старые серпы и грабли, лошадиную подкову, ушки от тяпки; между подковой и тяпкой нащупал напильник, вместо ручки на одном его конце был насажен лущеный початок. Этим напильником он точил свою пилу, потом разводил зубья, чтобы пила легко скользила, но за многие годы напильник сточился и стал гладким. Поднимая напильник, Заяц услышал, что в подвале кто-то дышит носом, да еще с присвистом.
Он двинулся на ощупь в ту сторону, откуда слышалось дыхание. Оно словно бы исходило из кадки. Он заглянул в кадку, но в темноте ничего не увидел, да и дыхание как будто переместилось: на этот раз он услышал его у себя за спиной. Он обернулся, за ним была светлая рама открытой двери. В струящемся свете Заяц увидел, как сорока идет на двух ногах, словно куропатка, семенит, помогая себе крыльями — на них она опиралась, сохраняя равновесие, — и шумно, с присвистом дышит. Заяц швырнул в нее напильником, сорока метнулась в одну сторону, потом в другую, напильник пролетел мимо и оказался за дверью. Сорока тоже перешагнула порог, пробежала немного за напильником, клюнула по дороге початок, а человек ринулся за ней, надеясь в несколько прыжков ее настигнуть. Он сдернул с головы шапку, чтобы ударить птицу, но сорока бежала такими зигзагами и так вертелась, что, сколько он ни замахивался шапкой, так ни разу ее и не ударил. Велика вышла за дровами и, увидев, что ее муж гоняется за бегущей сорокой и бьет шапкой по земле, застыла на пороге. Птица добежала до плетня, Заяц думал, что здесь-то он ее и прищучит, но она нашла щелку, протиснулась в нее и исчезла в саду. Пока Заяц подтащил табурет, пока карабкался на изгородь и потом плюхнулся с другой стороны в крапиву, наступило полное затишье — не слышно было ни порхания крыльев, ни тяжелого дыхания, ни носового присвиста. Заяц постоял в крапиве, потом перелез обратно через плетень, нахлобучил на голову шапку и пошел искать напильник.