Над шелковицей поднялись клевцы, пронеслись облаком над кузнецами, повернули раза два или три, внезапно и резко, взвились еще выше и плавно полетели к полям — вверх и вниз, вверх и вниз, словно скользя по невидимым волнам. Тогда в дверях появился Заяц, увидел летящих в сторону полей клевцов, увидел, как жена бросает курам кукурузу, увидел краем глаза и бокоуши Сусы Тининой, но на этот раз взгляд его не задержался на чужом дворе, потому что наковальни гудели, и пели, и звали его. Он шагнул через перелаз. В этот день он надеялся взять в руки молот и ударить им раз-другой, чтобы понять, как именно вымешивают железо на наковальне.
Не успел он еще дойти до кузнецов, как его остановил Тико. «Так и так, — говорит, — ты знаешь, что он ночью приходил?» — «Кто?» — спросил Заяц. «Тенец, — сказал Тико. — Приходил и на ноги мне навалился, и на грудь навалился, а я ни охнуть, ни вздохнуть не смею, ни уж тем боле, не дай боже, сказать кому. Скажи я, мои цыгане аут же подхватят свои наковальни и молоты и посреди ночи выкатятся. Цыгане, когда надо, храбрые, а когда надо, трусливые, как цыгане». — «Как же это он на тебя навалился?» — не мог понять Заяц. «А так вот надавил, — жестами объяснял Тико, — надавил и дышать не дает. Я Камене сказал, она поворожила тихонько, чтоб детей не разбудить, а тот давит и давит, я еле утра дождался. Мокрый весь, хоть отжимай». — «А может, ты сонную воду пил?» — спросил Заяц. «Воду я пил, — сказал кузнец, — мы небось весь день у горнов жарились, так я всю ночь воду пил». — «От воды это, — сказал Заяц. — Ты запомни, другой раз, если встанешь ночью воду пить, взболтай кувшин, потому как вода тоже спит. Заснувшую воду в желудок лить — все равно что свинец наливать: она и там спит; А ты, когда ночью встаешь, встряхни кувшин, разбуди воду, а потом пей сколько влезет». — «Я не знал», — сказал кузнец, и они оба пошли к горнам, над которыми равномерно подымались и опускались кожаные бока мехов.
Не помню, на третий ли день или на четвертый кузнецы оставили только три горна, один рядом с другим. Около них выстроили все наковальни и мехи. Семь поковок следовало теперь объединить в три, вытопить из них посторонние примеси, прочно сварить, чтобы потом поместить все три поковки уже в один-единственный горн, после чего за них должны были приняться самые сильные кузнецы. Работа подвигалась к концу, и Заяц был сильно возбужден.
На следующий день остался только один горн — величиной с круглый деревенский стол, — кузнецы сыпали в него уголь корзинами, а старый мастер бросал шапкой толченый песчаник. Столбы искр взлетали до середины шелковицы, так что ни один клевец не смел в эти дни оставаться в дневные часы на дереве. Мехи свистели и дышали непрерывно, мокрые метлы брызгали на раскаленные уголья воду, от этого огонь горел еще жарче, железо становилось мягким, как масло. Несколько пар клещей вытаскивали его на большую наковальню, старик покрикивал: «Ы! Ы!» — молодые молотобойцы заносили и обрушивали кувалды, мастера по команде переворачивали железо. Весь негодный железный лом вместе с куском рельса прошел за эти дни через горны, очистился, собрался в единое целое и вырос до размеров бычьей головы. Эта бычья голова то краснела, то белела, то подергивалась синей окалиной, когда застывала на наковальне. Заяц заглядывал то с одной, то с другой стороны, увертываясь от огненной чешуи, вылетающей из-под молотов. Черная окалина, как осенняя листва, сыпалась с металла, ноги кузнецов, работавших вокруг, тонули в ней по щиколотку.
Постепенно бычья голова стала оформляться, в стороны вытянулись два тупых рога — рога будущей наковальни, — внизу морда сузилась, клещи перевернули голову, поставили ее на рога, и молоты принялись сплющивать морду. На этой сплюснутой части бычьей голове и предстояло стоять, выдерживая сокрушительные удары кувалд. Дрожь пробирала при виде этих людей, столпившихся вокруг железа, окутанных искрами и летящей огненной чешуей, напрягших мускулы и жилы, вздымающих огромные молоты. С помощью простой химии огня и песчаника, принесенного с реки, и простой механики ударов эти люди, это племя кузнецов разрушало атомные ядра старой разнородной стали и железа, сметало с них ржавую перхоть и выковывало одно единое ядро, выковывало наковальню, в которой будут порушены все железные границы и все породы сольются в едином объятье. Из целой телеги металлического лома постепенно образовалась наковальня, все еще мягкая и неотзывчивая на удары. Еще много огня было ей нужно и много усилий, пока зазвучат в ней металлические нотки, появится звонкость и способность охотно, радостно и живо откликаться на каждый зов.
Отчего бы и нас не пропустить кому-нибудь вот этак через огонь, да не постучать по нас молотами, да не повернуть нас лицом друг к другу, да не стереть всякие границы между нами, а то мы стоим один к другому боком, и каждый огородился плетнем, а на плетень десять телег колючих веток пошло, а государства тысячью телег с колючками огородились и одно к другому боком стоят! Которое из стали, которое из железа, что на обручи идет, которое из жести, а которое и вовсе проржавело, но все равно боком к другим стоит, потому что, если не станет боком, его и за государство не признают!
«Кто боком стоит, кто спиной, а Америка и боком, и спиной, да вдобавок еще вниз головой висит». Так сказал Заяц опекунам, когда они под вечер пришли посмотреть на наковальню. А Истрати, самый старший, добавил: «Мы хоть и боком стоим, но которое государство к нам лицом повернется, так и мы к тому лицом поворачиваемся…»
Но об этом речь повели вечером, усевшись под шелковицей вокруг жареной гусыни, а теперь гусыня не только не была зажарена, но не была еще даже зарезана, один из сыновей Тико шел ее резать, птица в последний раз крикнула: «Га!» — и, хотя голова ее была отрублена, продолжала махать крыльями, словно готовилась лететь на тот свет.
Дети под руководством Камены ощипали гусыню, потом лапы ее высунулись из котла, повисшего над огнем, и к запаху углей и железа примешался запах гусятины.
Это невольно отметили про себя и Заяц, и все кузнецы. Даже и не глядя на гусыню, они знали, что, как только наковальня станет похожа на наковальню, гусыня окажется на огне. Только старый мастер не интересовался гусыней, все его внимание было сосредоточено на наковальне.
Наконец она предстала перед глазами кузнецов готовая и пышущая жаром. Мужчины оперлись на молоты, а Тико и старый мастер подняли ее клещами и понесли к большому корыту с водой. Начиналось самое трудное — надо было закалить раскаленный металл, чтоб он с готовностью отзывался на удары, был гулок и неломок. Не одна наковальня раскалывалась пополам, едва коснувшись воды, не одна выходила из корыта с водой без рогов. Рога с треском отламываются и прыгают в корыте, вода кипит и плещется, а пот на телах кузнецов остывает так быстро, будто на дворе зима.
Мехи умолкли, огонь притих, люди столпились вокруг пышущей жаром наковальни, все взгляды были устремлены на нее. Две пары рук работали клещами, как две пары волов, что провели всю жизнь в одном ярме. «Пф-фи!» — взвизгнула вода еще раньше, чем ее коснулся металл, и блеснула, как острие сабли. Руки кузнецов не дрогнули, они продолжали медленно опускать наковальню в корыто, вода заклокотала и гневно охватила раскаленный рог; там, где наковальня касалась мокрой стенки корыта, дерево задымилось, вспыхнуло, послышались всхлипы и треск. Но руки не останавливались, продолжали подаваться вперед, теперь уже все кипело и трещало, наковальни почти не было видно, густой пар вился белыми клубами. Он скрыл от глаз раскаленный металл, клещи, руки мастеров. Мастера не дрогнули. Они ничего не видели, но руками ощущали вибрацию закалки. «Ы!» — воскликнул старик, и они слегка потянули наковальню назад. Пар рассеялся, хотя вода в корыте продолжала кипеть. «Воды!» — сказал старик, и два ведра выплеснулись в корыто. Один рог наковальни почернел, потом шла довольно широкая серая полоса, за серой полосой вилась резко очерченная синяя полоса, словно шрам от сабельного удара. Дальше шел лиловый цвет, потом бронзовый, и только на конце второй рог еще пламенел, колыша воздух вокруг себя, словно нимб святого. «Хорошо», — сказал старик, и оба опять стали погружать металл в воду. Синяя полоска, напоминавшая шрам, побежала назад, она выгибалась и вилась, как прядь женских волос, раздуваемая ветром. Ни разу не порвалась, только выгибалась и убегала назад, перешла на другую половину, сузилась и двинулась ко второму рогу.
«Бежит, бежит!» — сказал Тико.
Старик молчал.
Синий шрам добежал до конца, исчез, вода кипела, пар клубами уходил вверх, наковальня снова скрылась. Мастера перевели дух, первый раз взглянули друг на друга, взглянули и на окружающих. Выпустили из рук клещи, оставили их вместе с наковальней в корыте и постояли неподвижно — примерно на счет «пять» или «шесть». Потом наковальню подняли и поставили ее на деревянный кругляш рядом с горном. Наковальня была посиневшая, совсем сухая. Старик взял маленький молоток, тюкнул им с одной стороны, тюкнул с другой, потом по середине, потом по граням и все прислушивался к звуку, который она издавала. «Дан!» — отвечала наковальня молоточку. «Еще нагреем!» — сказал старик.
Несколько раз они снова понемногу нагревали ее, закаливали в корыте, опять нагревали, снова погружали в воду — когда медленнее, когда быстрее, — и после каждого раза старик пробовал молоточком звук. И она все отвечала: «Дан!» Под конец это «дан» стало очищаться, и после последнего погружения, лишь только старый мастер коснулся ее молоточком, наковальня отозвалась бодро и звучно: «Дин-н!» Он ударял еще, раз за разом, и наковальня раз за разом отвечала ему: «Дин-н-дин-н!»
«Пусть служит на здоровье и кормит твоих детей!» — сказал старый кузнец.
«На здоровье, поздравляем, с обновой тебя!» — и чего еще только не говорили, поздравляя Тико. Он благодарил и рассказывал, какого страху натерпелся, пока смотрел, как бежит синяя полоска — а вдруг бы она порвалась. Ведь эта синяя полоска показывает, где наковальня больна, где в металле пустоты, где плохо сварено. Но полоска пробежала от начала до конца, не порвавшись, и после еще нескольких мягких закалок у наковальни прочистился и звук. Кузнец по звуку различает железо и узнает, какая у какого железа болезнь. Звук у наковальни должен быть звонкий.