Он взмахнул большим молотом и изо всех сил ударил по ней в самую середину. «Дин-н!» — весело откликнулась наковальня. «Давайте, ребята!» — сказал Тико.
И кузнецы один за другим заносили тяжелые кувалды и били по наковальне, как будто хотели стереть ее в порошок, но наковальня с веселым гулом отбрасывала их молоты. Синяя, закопченная, неприглядная среди других, блестящих, наковален, она звонким гулом отзывалась на каждый удар, готовая спокойно принять следующий. От ударов ее поверхность тоже заблестела, хотя и не так ослепительно, как на старых наковальнях. Ребята устали бить по ней, отложили кувалды. Заяц взял одну из кувалд и тоже примерился к наковальне. «Ударь, ударь! — подбодрил его Тико. — Может, как раз когда ты ударишь, она и треснет».
Заяц размахнулся и изо всех сил обрушил молот на наковальню. Наковальня тут же выбила молот у него из рук и ответила таким громким гулом, словно закричала прямо ему в уши. Заяц стоял ошеломленный, смотрел на отлетевшую за мехи кувалду, а в ушах у него все стоял гул, будто там били десятки молотов. Понемногу к ним присоединялись новые молоты, наверное сотни новых, но слышал он их хуже, как будто они стучали по наковальне где-то вдали. Потом к ним добавились еще новые, теперь уже звучали удары тысяч молотов, но молоты эти били очень далеко, и далеким-далеким казался ответный гул наковальни.
Это было эхо, в первый миг у Зайца заложило уши, и, пока эхо удалялось и рассеивалось по окружности, проносясь над деревней, над полями, рекой и лесами вокруг, ему чудилось, будто этот могучий железный звон исходит из одного горла; подобный звук издает и окарина, когда все ее отверстия свободны и только большой палец дрожит на той дырке, что расположена внизу, на брюхо, там, где выходит воздух.
Должен вам сказать, что, каким бы скорым и резким ни был голос наковальни, в нем можно уловить голоса многих кусков стали и железа. В какой-то степени это напоминает солдатскую песню на марше. Тысячное войско, голоса сплошь мужские, песня на один голос, но в этом одноголосом хоре ощущается, что поют тысячи, пусть одни и те же слова, в одном и том же ритме. Новая наковальня вобрала в себя голос русской стали и стертого железа старых подков, валявшихся на дорогах, инструментов с эмблемой двух аистят — довоенной маркой хорошей стали, — всяческих обломков «золингена» и самодельного железа, которым латали тяпки, цепей от плугов марки «Кабан», немецкого военного железа и болгарской стали, отлитой и выкованной на болгарских заводах. Огонь и молоты объединили все в единое войско, песня стала одноголосой. Но наковальня, кроме голосов стали и железа, вобрала в себя и все удары молотов. До конца своей жизни при каждом ударе и при каждом крике она будет давать этим ударам новую жизнь, потому что они сохранятся в ее стальной памяти на вечные времена…
Именно это услышал своими ушами Заяц после того, как провел несколько дней среди наковален, мехов и раскаленных горнов. У каждого труда есть своя магия. Пройдут годы, и кузнецов раскидает по свету, потом каждый ляжет в свою могилу, но будет жить рука, что поднимет молот и коснется наковальни, и наковальня вскрикнет, разбуженная ударом. Будущий человек, который коснется наковальни и услышит ее отзвук, в сущности, не только услышит звонкое «Дин-н!», а получит краткую информацию обо всей истории создания этой наковальни. Ухо воспримет эту информацию, передаст ее мысли, мысль со своей стороны расчленит ее, и человек, призвав на помощь воображение, снова воссоздаст последовательно всю картину. В одном только я сомневаюсь: сможет ли будущий человек, расшифровывая заключенную в голосе наковальни информацию, включить в оживляемую им картину и гусыню, которую я вижу сейчас, — запеченная под крышкой, подернутая красноватой корочкой, она испускает под шелковицей ароматный пар.
Итак, оставим на время новую наковальню и займемся гусыней.
Неделей позже Заяц появился у портного, как он появился у него когда-то в новом комбинезоне, чтобы увидеть в зеркале еще одного Зайца в новом комбинезоне. На этот раз, однако, на нем не было ничего нового и он не собирался ничего шить. Портной усердно работал, склонившись над какой-то материей, поздоровался, не поднимая глаз, и, только закончив нитку, откусил ее зубами и выпрямился.
«А, это ты? — сказал он. — Ты знаешь, что за тобой должок — угли на утюг?» — «Знаю, — сказал Заяц. — Как разживусь углями, на два утюга тебе верну, но сейчас нету. Что было, на наковальню пошло, а последняя корзинка — на огниво».
«Целая корзина углей — на одно огниво! — удивился портной. — Да на корзине углей можно целый плуг выковать вместе с колесами». — «Можно, конечно, — не стал возражать Заяц. — У меня раньше огниво было, на шапке углей его сделали, так и толку от него было чуть. Надорвешься, бывало, пока искру высечешь, да и то неизвестно, попадет эта искра на трут или улетит незнамо куда. А это глянь какое огниво!»
Он вытащил тонкое огниво, рога его были закручены подобно бараньим рогам, потом сплющены и сведены, чтобы удобно было браться. Порывшись в кармане, он вытащил оттуда кремень цвета воска, величиной с его ладонь. Взмахнул огнивом — «ж-жик!» — чиркнула сталь по камню, и целый сноп искр посыпался на портновский стол. «Стой! — вскочил портной. — Ты мне мастерскую подожгешь!»
На столе лежали куски материи, бортовка, вата, всякие обрезки, портной быстро стал их сгребать, а Заяц снова взмахнул огнивом и высек из кремня новый сноп искр. «Не балуй, материю пожгешь моих клиентов, что я потом с клиентами делать буду?» — причитал портной, освобождая стол. «Клиенты!» — пренебрежительно сказал Заяц и положил огниво в карман.
Вышел на улицу, сказал еще раз «Клиенты!» и пошел по деревне. На его счастье, навстречу шли двое, так что он мог показать, какое огниво сделал ему Тико из простого напильника. Встречные одобрили огниво, но они не курили. «Поищу курильщика», — подумал Заяц и пошел к опекуну Истрати, потому что опекун Истрати дымил как паровоз. Вышла жена и сказала, что Истрати пошел вбивать колья для бобов и вернется к обеду. «Раз его нет, пойду к Паунцу», — решил Заяц и через четверть часа уже беседовал с волынщиком. Паунец пробовал новую волынку, ему удалось раздобыть шкуру яловой овцы. Заяц показал ему огниво и, ударив им по кремню, засыпал всю шкуру яловой овцы искрами.
«Это что за мериканские штуки!» — сказал Паунец и спрятал шкуру за спину. «Какие еще мериканские! — сказал Заяц. — Не видишь — огниво!» — «Ух ты!» — удивился Паунец и принялся рассматривать огниво.
Ударил им по кремню, и все его штаны осыпало искрами, так что он подскочил и стал отряхивать штаны. «Дотронуться не дает! Ты его лучше спрячь, да поосторожней с ним, не то до пожара недалеко! С этой штукой, если войдешь в сарай и чиркнешь, весь твой сарай как порох вспыхнет!» — «Знаю», — сказал Заяц, положив огниво в карман, и пошел к Васо Сербу.
Васо собрал вокруг себя мужиков из другого села и рассказывал, как он жарил на шампурах триста волов, а то и больше, для свадьбы сербского короля Милана. Мужики его нахваливали, и не потому, что поверили в эти триста волов, а оттого, что надеялись, похвалив его, сбыть ему плетеные дорожки из рогоза. Они привезли эти дорожки на продажу, но торговля шла плохо.
Заяц воспользовался тем, что собрался народ, и еще издали начал разбрасывать огнивом искры. «Эй, эй! — воскликнул Васо, завидя его. — Это что еще за хреновина, небось мериканской работы?» (После комбинезона и клетчатого пальто деревенские, что бы ни увидели у Зайца и его жены, про все спрашивали, не американской ли это работы. Про самую простую вещь все равно спрашивали — на всякий случай.) «Огниво, — ответил Заяц и протянул его Васо Сербу. — Мне его Тико-кузнец выковал». Васо попробовал огниво, опалил штанину, показал его другим мужикам и, пока те пробовали, стал объяснять Зайцу, что это огниво — опасная штука, дотронуться не дает. Чуть дотронулся — уж искры сыплются.
«Так оно и есть, — сказал Заяц. — Только тронешь — и пыхнуло».
«Буйное, значит, — сказал Васо Серб. — И с людьми так же, есть такие: чуть пальцем тронешь, из него уже искры сыплются. Я, когда в Сербии был, на такую бабу налетел, только ее тронешь, искры сыплются и дым валит. Тут весь фокус в щекотке, кузнец тебе щекотливое огниво сделал, сталь все время настороже. А бывают огнива, сколько его ни чеши по брюху, то ли кинет искру, то ли нет…» — «Я знаю, — сказал Заяц, — у меня у самого раньше такое огниво было. Целый час бьешь, пока искру высечешь, и то еще неизвестно, на трут она попадет или тебе за пазуху. А потом опять целый час чиркаешь». — «Вот видишь, — сказал Васо, — значит, я прав. Та баба, про которую я тебе говорю, была как огниво, только она не сербка была, а черногорка».
«Вот пожили люди!» — вздохнули мужики из другого села и взялись скатывать свои дорожки. Васо сказал: «Сколько таких случаев было! И это я вам точно говорю, черногорец как порох вспыхивает, а в Боснии и Герцеговине народ совсем другой. И в Боснии, конечно, попадаются, но не как в Черногории, там, только кого пальцем тронешь, искры сыплются».
«Я тоже человек запальчивый, — уже позже сказал Васо Зайцу, — потому, верно, все на запальчивых и натыкаюсь». (Он смотрел, как мужики уносили скатанные трубой плетеные дорожки и покрикивали без особого усердия: «Кому дорожки! Ну кому дорожки! Задешево отдадим!») «Когда мы жарили этих триста волов на свадьбе короля Милана, войско как-то не углядело, что на одном шампуре сучок, насадило на него вола и вертит его вместе с другими волами. Я знай обхожу костры, полк построен, стоит смирно, честь отдает и смотрит, как я перчу волов и как распоряжения отдаю: какого повернуть, какого пониже над жаром спустить, какого в сторону сдвинуть — потому как у вола мясо толстое, сверху его спалишь, а внутри оно непрожаренное останется. Ладно, но в это время тот шампур, что с сучком, — трах! — и вол целиком в огонь брякнулся. Кабы было что маленькое, возьмешь рукой да и вытащишь, а тут — вол! Попробуй вытащи его руками из огня. Оборачиваюсь я тогда и — «Полк, стройсь!». Полк выстроился и единодушно вытащил вола. Мясо воловье трещит, дым валит, вся туша горящими угольями облеплена. «Зубами от углей очистите!» — заревел я полку, и полк прямо-таки зубами горящие угли и счистил, так что они надолго запомнили, как выстругивать шампур с сучком посередине. Славное огниво сделал тебе кузнец! Петр, эй, Петр! — закричал Васо Серб. — Видал, какое огниво ему кузнец сделал?»