По улице шли Суса Тинина и ее муж. Суса Тинина впереди, муж на шаг сзади, с плетеной корзинкой, полной люцерны. Суса несла на плече тяпку.
«Курит, вот и сделал, — сказала Суса Тинина вместо мужа. — Мой не курит».
«Курит или не курит, коли он мужик, огниво должен иметь. Мужик без огнива разве мужик?»
«Э!» — сказал Петр Сусов и переложил корзину с люцерной с одного плеча на другое.
Петр Сусов не пил, не курил и не ругался по-матерному. Заяц только раз слышал, как он выругался, хотя они много лет были соседями. Однажды коза Петра забилась в заросли ежевики, Петр бросал в нее комья земли и кричал: «Пшла! А ну вылезай из ежевики!» Коза, однако же, только прядала ушами, мотала головой и не желала уходить. «Эй, Петр! — не выдержала Суса Тинина, которая дергала бодяки на ниве у леса. — Да пошли ты ее подальше, разрази ее господь, увидишь, как она пулей из ежевики выскочит!» И тогда Петр Сусов, взревев во все горло, обложил козу как следует быть, коза вылетела из зарослей и потом всю дорогу до пастбища обиженно мекала: «Ме-е… ме-е!»
«Суса Тинина — баба щекотливая, — сказал Васо Серб, — а Петр Сусов слабак. Глянь только, как у него штаны на заднице полощутся. На углях его эта баба, поджаривает или выжимает, как мокрую тряпку, уж и не знаю. Для такой бабы погорячей мужик нужен. Та, черногорка, тоже жаркая была баба, а муж ее еще никудышней, чем Петр Сусов, она им крутила как хотела». — «Разве можно быть еще никудышней, чем Петр Сусов?» — спросил Заяц. «Можно, можно, — закивал Васо Серб. — Петр Сусов не такой уж никудышный, как нам кажется. Погляди, с какой бабой спит. Про нас не скажешь, что никудышные, а погляди, с чем мы спим, а?..» — «Спим, но зато и в другие дворы заглядываем, — усмехнулся Заяц, — а Петр Сусов все в землю смотрит, бедолага».
Спрятал Заяц свое огниво и пошел заглядывать в чужие дворы. Здесь остановится огнивом похвастать, там остановится, чтоб сказать: «Бог в помощь!» — или спросить: «Ну как, стираешь?» Два раза еще он повстречался с мужиками, продававшими плетеные дорожки, те успели продать одну дорожку себе в убыток, просто для зачину. Однако и после этого дело не пошло. «Уж коли заколодило так заколодило», — сказал им Заяц и, чтобы успокоить их, рассказал, как брат его жены поехал когда-то аж в Аргентину, давно, еще до войны, в надежде зарабатывать по два песо в день, а ему платили лишь по полтора песо.
«Какая еще Аргентина, — сказал один из мужиков, — это разноглазый во всем виноват». — «Кто?» — спросил Заяц. «А кто его знает. Когда мы входили в деревню, встретили одного разноглазого, один глаз в одну сторону глядит, другой — в другую. Этот человек нас, видать, и сглазил. Прошлый год тоже одного такого встретили, и тоже нам не везло». — «Он не нашенский, — сказал Заяц, — пришлый человек».
Заяц не верил в подобные россказни, но разубеждать мужиков не стал, поняв, что они люди суеверные. Немного позже он встретился с опекуном Зарко Маринковым и показал ему огниво. Зарко Маринков огниво одобрил, но сказал, что зажигалка куда лучше огнива, огниво уже устарело. У него была австрийская ветроупорная зажигалка, подарок зятя. В прошлом году зять надумал покупать «Запорожец», ему не хватало тысячи трехсот левов, Зарко Маринков пошарил в сусеках и выдал ему тысячу триста левов, а зять пошарил в кармане и выдал ему ветроупорную зажигалку. С этого времени Зарко Маринков в равной степени хвастался и зятем, и зажигалкой. «Только бензин, чтоб ему пусто было, не всегда достанешь, приходятся шоферов просить, чтоб отливали».
«А я б никогда не стал просить, — сказал Заяц. — Разве это дело — из-за одной цигарки целый грузовик останавливать, чтоб он тебе бензину капнул. Мое огниво, может, и устарело, но зато независимое. Ни от кого не зависишь, высекаешь огонь, когда хочешь. Кончится трут, так вытащишь вату из шапки, подожжешь, вот тебе и огонь».
«Неужто и вату?» — не поверил Зарко Маринков.
«И вату поджигает, и сукно, и что хочешь, — сказал Заяц. — Спроси портного, как он испугался, что я его клиентов материю подпалю. Клиенты! — сплюнул Заяц и убрал огниво. — Вот наберу мешок трута, сто лет буду прикуривать, а ты, коли охота, грузовики останавливай!»
Он пошел домой, прикидывая по дороге, в какой день ему отправиться за буковым трутом, но так и не назначил дня — не был уверен, не случится ли именно тогда что-нибудь такое, что его отвлечет.
Дождей все не было, и, кабы по старым временам, мужики наверняка собрались бы и пошли ночью на змея. Известно ведь, что змеи выпивают всю влагу из туч, и потому наступает засуха; однако старые времена миновали, никто уже на змея не ходит, хотя это было славное занятие и, если тебе повезет, можно было в полной тишине кое-чем поживиться, Однажды, когда шли на змея, опекун Зарко Маринков налетел на мельничиху и с тех пор все молил господа послать засуху поосновательней.
Но все это случалось в старые времена. Теперь же засуха есть, а вот змеев и след простыл.
Наблюдая за тем, как Заяц шагает по улице и чиркает огнивом, по пояс погружаясь в искры, жена его кинула взгляд во двор Сусы Тининой и тут же заметила ее черные бокоуши, свесившиеся над изгородью: Суса тоже смотрела, как Заяц идет по улице, разбрасывая искры и молнии — можно было подумать, что сам Илья-пророк спустился на деревенскую улицу. Потом Велика обернулась и посмотрела на двор Тико. Кузнец работал под навесом, а цыганки стояли под шелковицей и блестящими глазами следили за тем, как Заяц шагает по улице в ореоле искр. «Господи, сглазят мне мужика!» — подумала Велика и, не успел Заяц войти во двор, встретила его словами: «Некоторые бабы вроде как мужчин никогда не видали, и своих мужей у них будто нету, знай только на чужих мужей пялятся и всё на улицу смотрят, не покажется ли там чужой муж, чтоб на него поглазеть!»
Те, к кому относилось это замечание, сразу все поняли, цыганки стали шикать на клевцов: «Кыш! Кыш!» — и уставились своими блестящими глазами на шелковицу, а бокоуши Сусы Тининой мигом скрылись за изгородью.
И тут же из-за изгороди донесся ее смех — вернее, это был не смех, а точно гаубица стреляла, такое раздавалось и громыхание, и свист, и уханье: «Хахо-иииии!»
Как Заяц предполагал, так и случилось — в ближайшие дни ему не удалось отправиться за буковым трутом: из хозобъединения «Родопы» приехал автопоезд, и надо было ловить сетью живых зайцев. За автопоездом явились в деревню несколько человек из «Леккоопа», открыли пункт по сбору лекарственных растений и дикорастущих плодов. Заяц принял самое деятельное участие в открытии пункта — под навесом, который кооператив не использовал со времен кооперирования, когда туда сваливали старые сохи и бороны. С открытием пункта деревня опустела. Женщины и дети разбрелись по лесу собирать лекарственные растения и дикорастущие плоды. Во дворе Тико остались толь-ко клевцы и сам кузнец — все цыганское население ринулось в лес рвать дикую мяту, медовку и мать-и-мачеху. Однажды утром Заяц увидел, что вместе с женщинами идет в лес рвать медовку и мяту и Петр Сусов, а Суса Тинина приставила грядку от сенного воза к житне и лезет по ней вверх, туда, где подвешена сорока.
Жена Зайца, Велика, в это утро тоже, прихватив мешок, отправилась за медовкой. Заяц посмотрел ей вслед, дождался, пока она исчезла среди ракит, а потом обернулся в сторону Сусы Тининой. Суса Тинина, ступив на последнюю перекладину, отвязала повешенную сороку и теперь снова ее привязывала, потому что узел на веревке успел разболтаться. Когда она тянулась к стрехе, грядка покачнулась и осталась стоять на одной ноге, Суса Тинина сверху завопила: «Господи!» — и схватилась за веревку.
«Стой, не двигайся!» — крикнул Заяц. В мгновение ока он очутился на улице, влетел во двор, услышал за собой тяжелые шаги, но не обернулся полюбопытствовать, кто еще бежит на помощь, потому что по кашлю узнал Тико-кузнеца.
Оба почти одновременно добежали до грядки, один схватил ее с одной стороны, другой подпер с другой, грядка в их руках ходила ходуном. «Ох!» — вздохнула Суса Тинина, перекрестилась свободной рукой и снова принялась привязывать сороку, потому что ей показалось, будто узел опять ослаб. Пока она привязывала, то и дело крестясь и охая, Заяц и Тико-кузнец смотрели наверх и советовали ей успокоиться. Она, впрочем, и так уже успокоилась и вполне спокойно спросила мужиков, правильно ли она сделала, привязав сороку за обе лапки. Так, мол, если и ветер подует, не унесет, крепче так получается.
«Это верно, что крепче, — ответил Заяц снизу, придерживая одной рукой шапку, чтоб не упала, потому что он сильно откинул голову, — но зато за одну лапку страховитей. Коли она за одну лапку привязана, она тогда пуще топырится и других сорок больше будет пугать». — «И мне так сдается», — сказала Суса, а кузнец дополнил: «Так оно и есть».
Суса Тинина потянулась к сороке и привязала ее за одну лапку, сорока растопырилась и стала больше походить на пугало, чем раньше, когда она была привязана за две лапки. «Так она больше повешенная, — сказала Суса Тинина, — и если…»
Но кончить она не успела, потому что с улицы послышался женский голос: «Мерзавец, я за медовкой, а он тут грядки подпирает! Хорошо, я мешок забыла, вернулась, а то ведь и не увидела бы. Дожидайся теперь, когда я за медовкой пойду! Ты иди за медовкой, а я прислоню грядку и сама на нее полезу».
Заяц даже не обернулся, чтобы посмотреть на улицу. И не глядя, он видел свою Велику. «Ой-ей, ой-ей!» — запричитал кузнец, глядя, как плавно спускаются юбки Сусы Тининой по перекладинам грядки.
«Ты что ж, хочешь, чтоб мы глядели, как женщина расшибается?» — уже позже спрашивал Заяц жену. «И пусть бы расшиблась!» — не унималась она, входя и выходя из дому, наконец сунула мужу в руки полотняный мешок и отправила его за медовкой. Он выпил соды и пошел. Тико стоял в сторонке и временами повторял: «Не могли мы допустить, чтоб женщина расшиблась!» — но Велика его не слушала; прислонив грядку от сенного воза к крыше дома, она велела ему держать покрепче и полезла наверх развешивать низки красного перца.