Кузнец до самого обеда держал грядку, и Велика украсила всю стреху крыши низками перца. Все это время она не забывала покрикивать: «Гляди, чтоб грядка не поехала!» Кричала она громко, чтобы слышала Суса Тинина, Суса Тинина слушала, слушала, наконец не выдержала, взяла старый половик и валек и пошла на реку стирать половик. Колотила она половик так сильно, что звуки ударов разносились по всей деревне. «Так ее!» — твердила себе под нос Велика и развешивала под стрехой низки с перцем.
В это время Заяц шел по лесу, но и не думал высматривать медовку или дикую мяту, а оглядывал буки, надеясь увидеть на них наросты, то есть трут. Долго оглядывать не пришлось, наросты были повсюду, он их отламывал и складывал в мешок. До полудня он наполнил мешок, нашел здоровенный нарост, с телячью голову, отломил и его, взял под мышку и вышел на поросшую мягкой травой поляну, окаймленную старыми буками и молодой буковой порослью. Трут он положил под голову вместо подушки, лег на спину и, заглядевшись на небо, на плывущие по небу облака и на полет одинокой птицы, забылся и заснул.
Проснулся он оттого, что, еще не открывая глаз, почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он открыл сначала один глаз, но со стороны открытого глаза никого не было. Он закрыл его, открыл другой и увидел опрокинутую, словно он глядел в теодолит, дочку кузнеца, ту самую, у которой было двое детей после двух свадеб и третий вообще без свадьбы. Крепкая бабенка улыбалась и держала два больших мешка, почти с нее ростом, все в пестрых заплатах. «И как это ты в лесу не боишься, — сказала цыганка и села рядом с Зайцем. — Я, пока мяты да медовки набрала, чуть не померла со страху. А вдруг медведя встречу? Лес небось, как же без медведя».
Она улыбалась.
Заяц тоже улыбнулся и отодвинулся, переложив голову на один из ее мешков. Мешок был мягкий и душистый. Заяц протянул руку и схватил цыганку за босую ногу; кожа у нее была прохладная. Он перехватил рукой повыше, повыше кожа тоже была прохладная, но более гладкая.
«Штаны не носит», — подумал Заяц, опрокидывая ее на мешок. Он вспомнил на миг Сусу Тинину, Суса Тинина была в штанах, там, наверху, под стрехой с сорокой. Но он тут же забыл про Сусу Тинину, почти задохнувшись запахами мяты и медовки.
«Теперь огонь у тебя будет гореть», — сказала ему потом цыганка, оправляя юбку и улыбаясь все так же, только чуть рассеянно. «Огонь?» — переспросил Заяц. «Огонь, огонь, — подтвердила она. — Ты разве не знаешь: кто подержался за цыганку, у того огонь горит, а кто не держался, только дымит и весь дым в глаза лезет. Поглядим теперь, купят ли у меня цветики, вон они как помялись…»
Заяц хотел сказать ей, что купят, но она его не дослушала, вскинула оба мешка на плечи, как переметные сумы, и быстро скрылась в лесу. Заяц прислушался, до его слуха донесся говор, женский смех, кто-то чихал. Говор, смех и чихи надвигались прямо на его поляну, из-за деревьев показались женщины, дети, потом снова женщины, и среди них плелся Петр Сусов с большим мешком за плечами. Это он и чихал, Петр Сусов.
«В сам раз, — сказал Заяц, — вместе веселей!» — и взялся за мешок с трутом. «И ты медовку собирал?» — спросил его Петр Сусов. «Еще чего, медовку! — сплюнул Заяц. — Трут брал, огниво-то у меня новое, а трут кончился, вот я и пошел за трутом, за буковым. С грецкого ореха трут тоже годится, даже лучше букового, но орехов больше нет, еще в пятьдесят втором померзли, когда зима второй раз вернулась». — «Это верно, такой мороз тогда прихватил, все орешины у реки померзли, — сказал Петр Сусов и чихнул. — До чего ж я расчихался!» — «Может, ты в тени заснул и простыл?» — спросил Заяц. «Да нет, не спал я, — сказал Петр Сусов. — На какую-то незнакомую растению напоролся, вроде как медовка с виду, да оказалась не медовка, а кто его знает, что за растения, — понюхал ее и начал чихать, до сих пор чихаю». Он снова чихнул.
Дома Заяц спросил жену: «Это ты перец развесила?» — «Я, а кто ж?» — сказала жена. «Чего ж ты меня не подождала, я б помог, а то свалишься с грядки и расшибешься!» — «Вот еще! — сказала жена. — Только ты, что ль, можешь грядку держать? Или мне некого позвать, чтоб мне грядку подержали?» Заяц прокашлялся немного принужденно и замолчал — ни о перце, ни о грядке больше не спрашивал.
Он вынес во двор котел, высыпал туда весь трут и стал разводить огонь. Наломал веток, подтащил к ним три больших камня, на которые собирался поставить котел, взял пук соломы, перегнул его пополам и огнивом поджег кусочек трута. Хорошенько разжег трут, сунул в пук соломы, крутанул его над головой, и солома тотчас вспыхнула. Он подпихнул ее под хворост, огонь быстро охватил ветки, послышался треск, и не успел Заяц отскочить, как его лизнули языки пламени. «Ух, словно пороху насыпал!» — сказал Заяц и поставил котел на огонь. Трут он полил коровьей мочой, потом вытащил горящие угли и золу и тоже бросил в котел, поднялся пар, смесь в котле заклокотала.
Заяц внимательно следил, чтобы не выкипела вся влага, временами подливал воду, снова бросал то раскаленную золу, то горящие угли, пар вырывался из котла со свистом, словно в нем закаливали железо. Вскоре с соседнего двора пришел Тико, присел на корточки у кипящего котла.
«Вы мастера по железу и по стали, — сказал ему Заяц, — а я по труту. Здесь тоже своя ухватка». — «Еще бы, — сказала Велика, которая снимала высохшее белье с натянутой через двор проволоки. — Мой муж когда сварит трут, все приходят у него просить».
Ей было приятно, что ее муж умеет варить трут.
Он действительно был в этом деле мастером, варил трут с золой и углями, вымачивал не знаю сколько, сушил не знаю сколько и потом выколачивал большим молотом, чтоб из него вышла зола и чтоб он стал мягким и пушистым, только он говорил не «пушистым», а «волосатым». Трут разбухал, и, по словам Зайца, стоило ему увидеть искру, как он вспыхивал.
Но чтобы трут разбух и стал волосатым, должен был пройти не один день, сейчас котел только начинал клокотать, и Заяц только два раза доливал в него воду. Еще много воды предстояло ему туда вылить и много золы с углями добавлять, потому что варка трута — это сложный химический процесс, и, когда этот процесс протекает правильно, трут приобретает магнетические свойства: он как магнит привлекает искры от огнива и кремня. Заяц припомнил, что как-то раз он не слишком вникал в варку, и трут вышел негодный, ни одна искра в него не шла.
Пока они с кузнецом точили лясы у огня, а котел дымился и клокотал, во двор пришел и Петр Сусов, посмотреть, как варится трут. Он присел на корточки рядом с двумя другими мужиками, чихая и слегка отворачиваясь, чтобы дым не ел глаза и чтоб не расчихаться еще сильнее. Велика сняла белье, но продолжала шнырять по двору и находить себе работу — во второй раз перенесла грабли из подвала под навес, но там ей, видно, не понравилось, и она понесла их в амбар. К изгороди с пугалом из сорочьих перьев подошли две цыганки с малыми ребятишками, дети строгали болиголов, а цыганки, сунув руки под передники, смотрели на огонь.
Трое мужиков устроились у огня в следующем порядке: Заяц сидел на корточках с южной стороны, Петр Сусов — с восточной, а Тико — с северной, он сидел прямо на земле, спиной к своему дому и к цыганкам; Петр Сусов тоже сидел спиной к своему дому, один только Заяц видел как на ладони и свой дом, и дома своих соседей. «Ну и дым!» — сказал через некоторое время Петр Сусов и подвинулся так, чтобы сесть на запад от огня. Чуть позже он сказал: «И здесь дым!» — чихнул и снова пересел на старое место, хотя и там дым лез в глаза. «Сядь на мое место!» — сказал Заяц и уступил ему место с южной стороны. Заяц подлил воды в котел и сел с западной стороны. В его сторону не летели ни искры, ни дым. Дым и искры извивались и плясали перед лицами кузнеца и Петра Сусова, а до него не долетали.
«Ветер относит, вот он и лезет в глаза», — сказал кузнец и отодвинулся влево, но дым и там его нашел. «Ветра нету, — сказал Заяц и оглянулся, чтобы посмотреть, колышутся ли листья на деревьях и заметно ли где какое движение. Нигде ничего не двигалось, все застыло, все замерло; даже сорока, подвешенная под житней для кукурузы, не шевелилась, хотя обычно она покачивалась при малейшем дуновении. «Дайте-ка поменяемся местами», — сказал Заяц, и все трое передвинулись вокруг огня. Дым снова потянулся к кузнецу и Петру Сусову, Петр Сусов расчихался еще больше, встал, отошел подальше и так и простоял, пока не стемнело.
Когда стемнело, кузнец и Петр Сусов ушли, цыганки продолжали стоять у изгороди, а Заяц стал ходить вокруг огня, проверяя, действительно ли дым бежит от него. Если он становился с восточной стороны, дым тянулся на запад, если он становился с западной, дым, взметнувшись, поворачивал на восток. Задул вечерний ветер, он дул равномерно и все в одну сторону, однако дым и искры тянулись не по ветру, а в зависимости от того, с какой стороны сидел или стоял Заяц. «Ух ты!» — сказал он про себя и почесал в затылке; когда простой человек напрягает мысль, пытаясь разгадать какую-то загадку, он всегда помогает своей мысли, почесываясь. Но, сколько Заяц ни почесывался, он не мог догадаться, почему дым и искры бегут от него и тянутся, скажем, к Тико-кузнецу или Петру Сусову.
Он решил не подкладывать больше дров в огонь — пусть дотлевает, а утром он разожжет его снова и проверит это дело. Впервые с тех пор, как он себя помнил, случалось с ним такое — дым бежал от него. Он встал, чтобы идти в дом, и, оглянувшись, увидел вдруг над изгородью блестящие цыганские глаза и цыганскую улыбку, сумерки запахли дикой мятой и медовкой. Заяц, перестал почесываться, он вдруг вспомнил: кто держался за цыганку, у того огонь будет гореть и дым не будет лезть в глаза.
«Не может быть!» — подумал Заяц и, вернувшись назад, разворошил палкой тлеющие угли. Взлетели искры, пролетели вправо от него, кучно держась и потрескивая, потом свернули, и когда он обернулся, то увидел, что они летят низко над травой и одна за другой гаснут. Он снова разворошил жар, на этот раз искры облетели его слова, только одна искра ринулась прямо на него, но, не долетев пяди, оробела, сделала несколько испуганных зигзагов и погасла у него в ногах.