Вопросы сложные, найти на них ответ непросто. Но лично я склонен думать, что юноши поместили этого человека в диспансер только на то время, пока отремонтируют звездолет. Они взяли необходимые им детали из моего телевизора, но взамен оставили в корпусе свое телеустройство, и поэтому не может быть и речи о воровстве. Я почти убежден, что, выйдя от меня, они освободили своего командира каким-то известным лишь инопланетянам способом, починили свой летательный аппарат и отправились разыскивать собаку.
Как читатель видит и сам, объяснение наивное, но за неимением другого пришлось довольствоваться им хотя бы те несколько дней, что мне предстояло пробыть в Софии. Я обошел соседние улицы, несколько раз наведывался в психоневрологический диспансер, но не решился поделиться там своими домыслами. В конце недели я поехал в деревню, и если до приезда туда смотрел на все рассказанное наполовину с усмешкой, то там я услыхал вещи, которые окончательно укрепили во мне уверенность, что в январе месяце нас посетили существа внеземного происхождения.
По дороге в деревню мне вдруг пришла на память одна примечательная подробность. Я вспомнил, что, когда юноши собрались уходить, я вышел вместе с ними в переднюю. Там у нас возле вешалки большое зеркало, но их отражения я в зеркале не увидел. Себя видел, а вот они в зеркале не отражались, хотя нас было в передней трое. Я еще подумал тогда, что, должно быть, заслоняю их или же они стоят к зеркалу под таким углом, что мне просто не видно их отражения. Теперь же, сидя в купе экспресса «Магура», я отчетливо вспомнил, что стояли мы перед зеркалом вместе, рядом, а в зеркале я был один.
Деревня, потонув в глубоких сугробах, задумчиво дымила голубоватым дымком. По первопутку поскрипывали сани, алели после недавнего рождества забрызганные поросячьей кровью дворы. Под низко нависшими кровлями висели распяленные свиные шкуры, натертые пшеничными отрубями, чтобы вытянуть жир. Наш дом стоял промерзший, силки, поставленные на соек, были пусты. Кто-то позарился, стащил кукурузный початок, на снегу отпечатались следы — пришел, потоптался возле силков и повернул назад. Я первым делом наколол дров, растопил печь, потом расставил силки, раскидал лопатой снег до самой улицы, по которой брело на водопой хмурое зябнущее стадо.
Позади направлявшихся к реке коров замечаю Иисуса. Так его окрестили родители, но деревня сократила это имя, и все звали его просто Сусо. Сусо бил огнивом по кремню, высекал огонь — цигарку раскурить. Высек, помахал трутом, глубоко затянулся и лишь тогда обратился ко мне: «С приездом, как живем-можем, слыхал, нет?» — «Что слыхал?» — спрашиваю. «А-а, ты, значит, ничегошеньки не знаешь! — говорит мне Сусо, поглядывая на коров, спускавшихся по протоптанной в снегу стежке. — Счас все тебе перескажу, но сперва про волков».
Вот что я услыхал:
Прежде всего сообщение чехословацкого информационного агентства из Праги: «Бутыль со сливовицей оказалась причиной гибели трех волков в Восточной Словакии. Один крестьянин, незаконно наваривший бутыль сливовицы, зарыл ее в поле. Через несколько дней он обнаружил, что бутыль разбита, а рядом спят мертвецким сном трое упившихся волков. Поскольку в Чехословакии платят за голову волка две тысячи крон, крестьянин смекнул, что может славно заработать. Он доставил всех трех пьянчуг в ближайшее село, где те протрезвели и, даже связанные, нагнали страху на местных жителей. Под конец охотник передал волков местной пожарной команде, за что получил шесть тысяч крон, но затем, правда, был вынужден заплатить тысячу крон штрафа за незаконное производство сливовицы».
«Меня, — говорит Сусо, — враз осенило, что ведь и я могу разжиться таким манером! Беру бутыль сливовицы, несу на Бибино лицо — поле у нас одно так прозывается, не забыл? И зарываю в землю. В таком, значит, месте зарываю, чтоб и сугробов не навалило и чтобы ветром начисто не вымело. Ну, на Бибином лице такое местечко, как мне требуется, найти просто. Оставляю я там, значит, свою бутыль и думаю: «Ну, Иисус, помоги тебе господь, готовь веревки покрепче, волки скоро спустятся с Петушьего взгорка, а путь к овечьим кошарам у них как раз по Бибину лицу, так что они беспременно должны на мою бутыль наткнуться!.. Взялся я сучить веревки. Сижу до полночи, слышу — волки воют, вьюга над крышей гудит и думаю: «Иисус, они уже двинулись!» — и давай еще быстрее, значит, сучить… Еле дождался, покуда рассветет, прихватил несколько кольев, я ведь не такой дурень, как тот словак, я волков по-другому свяжу, каждому поперек пасти деревянный кол, концы оттяну веревкой назад, вроде бы узду накину на каждого. Скрип, скрип, значит, по снегу, и сдается мне, что не волки там чернеют на Бибином лице, а что-то большущее, здоровенное, небось теленок, думаю. А как ближе подошел, вижу — не теленок вовсе, а козел или вроде козла, шерсть-то козлиная, по снегу волочится, а гривой встряхивает, точно лев. «Господи Иисусе!» — перекрестился я и помаленьку даю задний ход, а лев тоже крестится и тоже задний ход дает, к Петушьему взгорку пятится. Тут я насмелился, пошел к своей бутыли, глядь — львиные следы, с миску большую величиной. Отродясь таких следов не видывал, чуть не обмер спервоначалу со страху, а потом опять насмелился и говорю себе: «Слышь, Иисус, словак волков поймал, а ты чем хуже, бог тебе льва в поле посылает. Держи его!» И только я себе это сказал — глядь, с другого боку на снегу кроты. Друг подле дружки лежат, все как один на спинке, не шелохнутся. И возле каждого крота — большущий след львиной лапы. «Не иначе, — думаю я, — лев кружил по полю и кротов из-под земли выкапывал. Но на кой он их выкапывал, если капли крови нигде не видать, ни одного крота не тронул, только на спину перевернул?»
«Хватит тебе! — говорю я Сусо. — Где это видано, чтобы крот зимой вылез из норы и пошел бродить по снегу? Он и летом-то наверх не вылезает, не то что зимой!»
«Я и сам дивлюсь, — отвечает Сусо, посасывая цигарку. — Сколько раз, бывало, пробовал летом вырыть крота, все зря. На цыпочках крадусь с мотыгой, караулю, когда он будет землю наверх выкидывать, авось высунется, я его мотыгой и поддену, и ни одного ни разу не подкараулил. По моему разумению, крот, когда крадусь я этак по полю, снизу-то слушает и говорит про себя: кто это там на цыпочках по моей крыше крадется, не иначе — вор, двину-ка я лучше в подвал! И спускается в свой кротовий подвал, а Сусо с мотыгой как дурак крадется на цыпочках. Эту животину, брат, нипочем не перехитришь!
Гляжу я, значит, на кротов на снегу, — продолжает Сусо, — и они мне еще больше давят на мозги. Возьму-ка, думаю, одного, снесу Ивану Гаврилову, он наверняка знает, в чем тут штука. Иван Гаврилов — он нам про алкоголь объяснял, что, мол, если не употребляешь, твой над ним верх, а если употребляешь, он над тобой верх берет. Так что уж про кротов он беспременно знать должен. Но поверишь ли, спросил я его, а он ни бе, ни ме, а уж про льва и вовсе, велел мне пойти проспаться, будто это я спьяну, Ах, так? Взяла меня злость, и надумал я поставить на этого льва волчий капкан. Имеются у меня такие капканы, поставил я их на Бибином лице между кротами, а сам ушел. Не веришь?» — Сусо резко обернулся ко мне, окурок швырнул на стежку.
Во время его рассказа я снова принялся разгребать лопатой снег, и Сусо, должно быть, решил, что я не верю ему. Я, естественно, не верил: чтобы в январе месяце возле нашей деревни появился лев — это уже слишком! Кто ж в такое поверит!
«Нет, ты погоди, — продолжает Сусо. — На самом-то деле это оказался не лев, а собака. Ростом с теленка, а косматая, как лев. К твоему сведению, поймал я ее. Иду на другое утро в поле, а собака в капкане, лежит на снегу, не шевелится. Подхожу ближе, она на меня и не смотрит, а смотрит она, как вылезают возле нее из-под снега кроты, и какой ни вылезет, тотчас — на спину и замирает. Какая ни огромнющая была собака, а страху у меня перед ней меньше, чем перед кротами. Лежит смирно, передние лапы капканом схвачены, не лает, не скулит, но, как заглянул я ей в глаза, показалось мне — хворая. Сунул я ей поперек пасти кол, сзади притянул веревкой за шею, еще отдельно крепкой веревкой обмотал да промеж ней и собою длинную палку прикрутил, чтоб, не приведи бог, дорогой на меня не бросилась, ну и повел в деревню. Она не противилась, сразу пошла, только голову повернула — глядит, как кроты из-под земли лезут, на спину переворачиваются и замирают. Ну, Иисус, думаю, помоги тебе бог! Перекрестился и — ходу в деревню. Собака идет за мной, но будто и нету меня вовсе, никакого, значит, внимания, знай, на кротов глядит. О господи!
Есть у меня толстая цепь, телегу на спуске притормаживать, посадил я собаку на эту цепь возле сарая. Народ топчется, глазеет, Иван Гаврилов тоже топчется, все слова у него в горле застряли. День собака сидит, ночь сидит, не ест, не пьет. Глядит перед собой на снег, ждет, должно, когда оттудова крот вылезет. Один и вправду вылез, сунулся туда-сюда, распластался перед ней на спине и тоже застыл. Народ назад попятился, и по одному, по одному давай расходиться. От удивления языками прищелкивают, собственным глазам не верят. На другое утро глядь — у сарая обрывок цепи валяется, будто ножом перерезанный. А следов на снегу никаких не видать, ни собачьих ни человечьих, будто цепь перерезали и собаку унесли по воздуху… Йе, йе! — прикрикнул Сусо на коров. — Куда в сено полезли, чертовы твари!» — и, легко подпрыгнув, метнул стрекалом в стадо, обступившее копну сена.
Днем я многих порасспросил об этой собаке, в том числе самого Ивана Гаврилова. На его взгляд, собака была хворая, в ней наверняка собачий цепень. Никому прежде такой собаки видеть не доводилось, шерсть длинней овечьей, светло-серая, глаза тоже светло-серые, не злая и не добрая, лежит, молчит, на крота распластанного смотрит. Я был почти уверен, что попавшаяся в капкан собака — это та же самая, что месяц назад появилась перед психоневрологическим диспансером и на троллейбусной остановке возле тумбы с афишами. Фантастическая мысль о внеземном происхождении этой собаки подкреплялась тем, что при ее появлении кроты вылезали из-под земли на снег. Нет на земле такого существа, которое в состоянии выманить крота из его подземного лабиринта и заставить его неподвижно распластаться среди снежной стихии. То ли какой-то неведомый предок посетил крота и только им одним известным кодом вызвал его наверх, то ли собака послана на землю затем, чтобы вытравить наследственную память и дать этому подземному зверьку новую программу?