ла удара, и потому называет его неожиданным.
Не знаю, сумею ли я навести в своих воспоминаниях порядок и так по порядку и рассказать в этой тетрадке про свою жизнь. Да и не думаю, чтоб это было необходимо. В жизни у меня все кувырком, как все было кувырком в мастерской моего отца после того трагического дня. В мастерской этой я никогда не смогу навести порядок, пусть даже самый неприхотливый. Отец постоянно учил меня, что клепки надо ставить не только одну к одной, но и в круг, чтоб они могли превратиться в кадку или бочонок… И, несмотря на это (то есть хоть я и не умею расставлять что-либо по кругу), я буду продолжать копаться в своей жизни, время от времени на меня будет налетать та муха или сверкающая коса, но это будет лишь воспоминание о них, они не будут реальными, и от них мне не найти защиты.
После гибели отца мама еще больше стала походить на черешню-дичка, посеянную птицей в дремучем лесу, обобранную и обломанную после первого же плодоношения. Обе они с бабушкой Недой совсем притихли, молча хлопотали по хозяйству, молча шли работать в поле и меня брали с собой, а собака не знала, оставаться ли ей около бондарни или идти с нами в поле. Я звал собаку Лишко, но про себя называл Илией и про себя окликал ее: «Ну, Илия, пошли!» — как это делал отец, отправляясь с готовыми бочками по селам или на лесопилку — за клепками. И собака бежала за мной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы напилили много дров, я перетаскивал их и складывал под навесом, помогая учителю Апостолову, чтоб он не натрудил свою хромую ногу. Складывая дрова, я слушал, как Апостолов и учитель физкультуры Вентов спорят о будущем. Они сидели на простых оранжевых стульях из мореного бука на зеленой траве, пили кофе и миролюбиво спорили, а в сторонке сидела Найда, смуглая и красивая, и раскладывала пасьянс. Учитель физкультуры утверждал, что мы все войдем в будущее, что будущее совсем близко, протяни руку и достанешь. Апостолов же полагал, что в будущее войти нельзя. Оно загадочно, диковинно и притягательно, но мы дойдем только до его порога и там упадем, с силой толкнув дверь. Дверь распахнется, озаряя нас светом, то есть щедрым светом зальет человека само будущее, чтобы на свету увидеть павшего. И так все будут падать на пороге будущего, толкая его дверь, и никто не сможет перешагнуть этот порог, называемый порогом будущего. Учитель физкультуры стоял на своем и весьма темпераментно доказывал, что перешагнет порог. У него были крепкие мускулы, здоровое и сильное телосложение, мелкие тугие завитки волос, от него веяло силой, одеколоном и хорошим настроением. Апостолов сказал ему в шутку, что такой здоровяк, да еще в таком великолепном расположении духа, пожалуй, действительно сможет войти в будущее.
В эту минуту звякнуло и разлетелось о плиты тротуара стекло — где-то поблизости разбилось окно. Над оградой возникла черная сияющая физиономия Аттилы с облупленным носом. В руке у него была рогатка. «Господи, Аттила! Опять разбил окно?» — воскликнула жена Апостолова и смешала карты. Учитель сказал миролюбиво: «Оставь мальчика в покое! Он, как Давид, производит своей пращой грохот и пытается разбудить филистимлянина Голиафа. Но филистимлянин спит своим славным провинциальным сном, сопит во сне, и ему чудится, что вроде где-то у кого-то разбили окно. Я ничуть не удивлюсь, если наши горожане, погруженные в провинциальную свою дрему, не войдут даже в преддверие будущего! Там, наверное, будут звонить колокола, и они, еще не проснувшись, будут спрашивать друг друга, не возвещают ли эти колокола то будущее, о котором преподаватель физкультуры и этот дубинноголовый философ, хромой учитель, спорили как-то раз во дворе!»
Он живо поднялся со стула, Ангел Вентов с полуулыбкой смотрел на чашку из-под кофе. Учитель широким шагом, прихрамывая, пошел к воротам. «Куда?» — спросила жена. «Иду заплатить за стекло!» — сказал Апостолов. Жена вздохнула и сказала про себя: «Хоть бы у этого будущего не было окон!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
О будущем я тогда не задумывался и тем более не думал о том, будут ли в нем окна или их не будет, войду ли я в него или упаду на пороге, как утверждал Апостолов. Если мне удастся толкнуть и распахнуть в него дверь — уже хорошо, значит, я успею увидеть его свет. Теперь я думаю: не может быть, чтоб у будущего не было окон! И они будут смотреть не только на юг, а будут распахнуты во все стороны, как хлеб, который лежит передо мной, обращен во все стороны. Откуда бы я ни посмотрел на хлеб, он всегда повернут ко мне лицом, с любой стороны можно отломить от него кусок, и никто никогда не кладет его коркой вниз. Так я думаю и, как бы я ни напрягался, я не вижу в будущем ничего, кроме окон. Глупо с моей стороны так представлять себе будущее, может, я просто мало о нем думал, я больше думаю о своем прошлом и настоящем. Мне двадцать один год, военная комиссия уже два раза по состоянию здоровья давала мне отсрочку — но этой осенью, надеюсь, меня наконец возьмут в армию, и я тоже встану в строй. В сущности, ближайшее будущее мне представляется именно таким — солдатским, и, если можно будет, я попрошусь в школу, где учат пограничных собак. Школа эта на окраине нашего городка, я часто там прохожу и часто останавливаюсь посмотреть через забор, как солдаты обучают собак. Иногда видишь, как по плацу бежит человек, одетый в толстый ватник с длиннющими рукавами; они доходят человеку до колен. На нем капюшон, высокие сапоги, бежит он неуклюже, размахивая своими бесконечно длинными руками. За ним бегут солдаты с собаками на длинных поводках. Собаки впадают в страшную ярость, встают на задние лапы, натягивают поводки так, что чуть не задыхаются. Солдаты удерживают их, не дают тут же кинуться на человека в ватнике. Таким образом солдаты еще больше разжигают их ненависть. И когда они сочтут, что ненависть разожжена достаточно (мне говорили, что в глазах собак начинает плясать голубой огонь), тогда они спускают собак и те валят бегущего человека на землю. Собаки не пытаются его рвать, только валят на землю и зорко следят, чтоб он не двигался, держа его на плацу буквально в парализованном состоянии.
Вот что с некоторых пор занимает мое воображение — хорошо бы держать на поводке сильную собаку и разжечь в ней ненависть до такой степени, чтоб в глазах у нее заплясал голубой огонь. И чтоб не кто-нибудь, а я сам был хозяином этой собаки и напускал бы ее на кого хочу — не для того, чтоб она рвала человека, а только чтоб повалила и парализовала его. А будут там окна или не будут, значения не имеет. Важно, чтоб была собака и чтоб я держал натянутый поводок! А если окна и будут, многие стекла в них будут разбиты, потому что первым, всех опередив, туда, я думаю, ворвется Аттила с рогаткой.
Но, к сожалению, у меня нет сильной, исполненной ненависти собаки. У меня старый, плешивый и добродушный Илия, который сидит у порога и с любопытством и одобрением смотрит, как я царапаю пером по бумаге. Стоит мне взглянуть на него и улыбнуться, как он тоже улыбается. И я думаю: может ли кто-нибудь так сильно и преданно любить человека, как собака? Нет. Мы можем ненавидеть человека ненавистью, которая равна собачьей, с голубым огнем в глазах, но любить, как любит собака, мы не можем!
Дополнения,сделанные Опекуном, в связи с прочитанным до сих пор
Опекун сказал мне: «Человек, когда видит собаку, кричит ей: «Пшла!» Однако собака любит человека!..» Опекун считает, что Левшонок записал в свою тетрадку все, как было, он удивился только, как это он не заметил мухи, а Левшонок заметил. Коров побили, Левшу обмыли и похоронили по христианскому обычаю, справляли и третий день, и девятый, а на сороковины ровняли могилу, через год отслужили панихиду, и для панихиды он, Опекун, зарезал цыпленка. Больше уже ничего не делали, только в родительскую субботу Спаса ходила плеснуть на могилу вина. Родительских суббот в году две, одна весной, вторая осенью, в канун церковного праздника Рангелова дня. В этот день режут барана. Еще Опекун заметил, что все сказанное о дичках — правда, в лесу можно встретить черешню-дичок или вишню, но чаще всего попадается дикая груша. Эти груши очень развесистые, самые развесистые из всех деревьев, сорока страх как любит вить в них гнезда, если увидишь такой дичок, подойди и брось в него камнем — обязательно вылетит сорока. Если дело будет весной, кроме сороки покажутся и сорочата. Когда с груши опадет листва, на каждом дичке можно увидеть сорочье гнездо величиной с большой кувшин. Гнездо она вьет, воруя из изгородей прутья с колючками, в деревне она крадет меньше, но из Выселок так все и таскает, поэтому, если взглянуть на хутор, увидишь, что там почти нет изгородей, дома стоят все равно как на поляне. Все изгороди растащили сороки.
Это с одной стороны.
С другой стороны, мужички из Выселок не больно себя и утруждают изгороди строить, там ведь половина народа — цыгане, им бы только свадьбы играть, а не таскать из леса колючие ветки да изгороди городить. Цыганское население любит жить ничем не огороженное, а мы здесь, в Нижнем Лихе, любим огородиться. У дичка, однако же, корни сильные и ствол крепкий. Если хочешь привить садовую грушу, чтоб она долго жила и не боялась, что майский жук у ней корни подъест, выкапывай в лесу или в поле грушу-дичок и к ней присаживай черенок от садовой. Вот что такое дичок! Что же касается прозвища материнской семьи — Дички, — Опекун полагал, что оно пошло от бывшего когда-то давно переселения. В горных выселках много переселенцев из села Дикая Слатина, оттуда, видно, и Дички, у них и родня в Дикой Слатине есть, это Опекун узнал, когда они с Мироном ходили свататься, потому что во время сватовства зашла об этом речь и отец Спасы помянул какого-то человека из Дикой Слатины и что этот человек, мол, его родственник. А семью эту им присоветовали, когда стали искать девушку для отца Левшонка, так что они прямо к Дичкам и пошли. Кто пошел? Пошли он, Никола, теперь Опекун, понятное дело, Мирон и еще из Выселок пошел с ними всем известный Тома в розовых носках. У Томы язык очень уж хорошо подвешен, редко какая помолвка без него обходится, и шутку ввернуть умеет, всегда веселый, и еще он как кошка — все на ноги падает. Так вот с Томой в розовых носках и с Мироном они всем обществом и пошли к Дичкам, чтоб посвататься к ихней дочери. «Девушку тогда кликали Спаской, а потом годы прошли и стали ее звать не Спаской, а Спасой», — заметил Опекун.