ервые дамские брюки. В тех же краях, неподалеку, находится писательское кафе с искусственным камином, но оно во время циркулярки еще не было полностью освоено, так что там появлялись в основном мини-юбки. Думаю, что со временем там появятся и дамские брюки. Я не собираюсь, естественно, описывать здесь все центральные кафе и рестораны, упоминаю о них только затем, чтобы указать, что это заведения нового типа, с баром и барменшами. В старых заведениях, таких, как «Шанхай», имеется только оцинкованная стойка и буфет со всякими напитками. Женщина, обслуживающая посетителей, именуется буфетчицей, основное ее занятие — нацедить пива, вымыть кружки и снова наполнить их пивом. Пиво вытесняется из бочки сжатым воздухом.
Перебирая все это в памяти, я дошел до «Шанхая». Перед входом, на тротуаре, стояла циркулярка, мотор время от времени вскрикивал «Пых!..», водный охладитель булькал, в нем варились и кувыркались два кукурузных початка. Деревянный ящик стал ярко-красным, было видно, что он выкрашен совсем недавно.
Оба пильщика стояли, опершись локтями на оцинкованную буфетную стойку, перед каждым кружка с пивом. Они слушали буфетчицу, полную, крепко сбитую бабенку в черном халате с закатанными по локоть рукавами. Черный халат был украшен белым воротничком, такая же белая ленточка перехватывала волосы. Слегка наклонив кружки, буфетчица наливала из крана пиво, рейкой снимала пену, доливала еще немного, но работа ничуть не мешала ей вести беседу. В перерыве между двумя кружками она выходила к черному ходу и кричала: «Пенко, слышь, Пенко-о, осел несчастный, ты учишь уроки или не учишь, не выучишь — уши оборву, так и знай!» Возвратившись за стойку, она опять принималась наполнять кружки пивом. «Вам тоже пивка?» — спросила меня буфетчица. «Да, тоже», — ответил я. Она подала мне кружку, опять пошла к черному ходу и опять закричала в открытую дверь: «Ты сколько выучил, осел несчастный, докуда дошел, а? Пенко, слышь, Пенко-о! — Прислушалась; никто на ее зов не отвечал. — Уши оборву!» — С этой угрозой она снова вернулась к крану.
«Не хочет учиться, хоть ты тресни! — обратилась буфетчица к пильщикам. На меня она посматривала лишь мельком, говорила в основном с пильщиками. Те понимающе кивнули и отпили пива. — Нипочем не хочет учиться, а последить некому! — Женщина принялась полоскать накопившуюся в мойке посуду. — Пока отцу здоровье позволяло, он, бывало, драл мальчишку, а теперь — куда, лежит хворый, ни выдрать некому ребенка, ни последить, вот он одни двойки и приносит. Два раза на родительские собрания ходила, учителя говорят, если так пойдет дальше, нипочем из него человека не выйдет. Пенко-о! — крикнула она с порога служебного хода. — Ты слышишь меня, разбойник, а? Занимаешься? Имей в виду, если так дальше пойдет, не выйдет из тебя человека, охламон какой-нибудь выйдет! Вот я сейчас приду гляну!»
Она опять вернулась к стойке, домыла посуду, перевернула кружки вверх дном, чтобы стекла вода, и, хотя руки были еще мокрые, взяла сигарету. «Курите?» — спросила буфетчица пильщиков и протянула им пачку. Тот, что повыше, в кепке, отказался, а низенький потянулся, взял сигарету, прикурил у буфетчицы. Было ясно, что он не курильщик, потому что он не затягивался, к тому же дымок сигареты непрерывно лез ему в глаза, и он все время тер их кулаками.
Буфетчица сделала три глубокие затяжки, намокшая бумага расползлась, искра упала на халат. «А раз следить за ним и драть некому, — продолжала она, — вся забота на мне. Разливаю пиво и то и дело отлучаюсь, кричу ему, проверяю, сколько он там сделал по письменному и устному, благо живем рядышком, через два дома, да характер у мальчишки проклятущий, молчит, не отзывается, почем я знаю — учит или не учит, пишет, чтобы почерк исправить, или опять унесся на тачке, будь она неладна, на шарикоподшипниках которая, уж и не знаю, кто их только выдумал, подшипники эти… Слышь, Цеко! — окликнула она кого-то за столиком. — Вы, что ль, придумали ребятам подшипники давать, чтобы у них уроки на ум не шли?»
Тот, кого она окликнула, сидел спиной к буфету. Он обернулся, терпеливо выслушал и сказал, что его дело сварка — приварить подшипники к самокату, он приварил, а вот где ребята шарикоподшипники берут — почем ему знать. Этот человек был мне знаком, он сварщик, доводится свояком банщику, который живет у нас на заднем дворе. Дом у банщика одноэтажный, к нашему, семиэтажному, повернут спиной и выходит на другую улицу. В прошлом году банщик с помощью свояка соорудил из железного лома калитку. И должен вам сказать, калитка эта по сей день целехонька, хотя мальчишки днями напролет не слезают с нее. Впятером, вшестером повиснут, открывают ее и закрывают, у них это называется катанием. Петли скрипят, кажется, вот-вот сорвутся, однако не срываются, калитка какой была, такой и осталась. Банщик человек тихий, ни разу не обругал ребятню. «Пущай катаются, — говорит он в ответ на упреки соседок. — Ну, поломают ее, так свояк опять приварит, у него небось аппарат есть». Огорчений у банщика почти никаких, живет-поживает тихо и скромно, и забота у него лишь одна: телевизор барахлит, изображение никудышное и не принимает Белград, а через Белград Евровидение. Как я уже говорил, наш дом возвышается своими семью этажами и загораживает Евровидению дорогу к маленькому заднему дворику. С некоторых пор банщик со свояком задумал соорудить на крыше большую антенну.
Но не станем особенно отклоняться, вернемся к нашим пильщикам. Они по-прежнему стояли у стойки, спиной к залу, лицом к буфетчице. Она в очередной раз пошла к черному ходу проверить своего Пенко и посулить оборвать ему уши, если не будет писать чище. Войдя, она повернула кран налить очередную кружку, но пиво кончилось. «Будь человеком, — обратилась она к тому пильщику, что пониже, — слазь со мной в подвал, подсоби. Надо бочку менять!» Пильщик прокашлялся, взглянул на своего напарника, тот только пожал плечами, но по лицу пробежала тень тревоги. Буфетчица откинула обе створки, закрывавшие вход в подвал, вниз уходила крутая лестница, конец ее исчезал в темноте. «Иди сюда», — сказала она пильщику и первая начала спускаться.
Пильщик зашел за стойку, еще раз взглянул на напарника и полез следом за буфетчицей. Вскоре снизу донеслось громыханье катящегося бочонка, удары молотка — как будто вбивали или выбивали затычку, свист воздуха, шорох резинового шланга, скрип винта. Я пододвинулся к пильщику в велюровой кепке, сказал: «Ваше здоровье», он ответил: «Ваше здоровье!» — и мы отхлебнули пива. «Вы покрасили ящик, — сказал я. — Позавчера он был некрашеный». — «А-а, ящик? — сказал пильщик и опустил на кепке наушники. — Это на станции обслуживания, пока мы им дрова пилили, они взяли и покрасили. Хорошо красят».
Он снова отхлебнул из кружки, вид у него был настороженный, он с беспокойством поглядывал на открытый люк. Снизу уже никаких звуков не доносилось. Пильщик снова потрогал на кепке наушники, придавил верхнюю пуговичку и снова уставился на люк. «У-у, чтоб тебя!» — неожиданно донеслось снизу. Высокий пильщик одним духом допил свою кружку и стал мелкими шажками прохаживаться вдоль стойки взад-вперед. Внизу раздался смех — смеялся второй пильщик. Первый остановился как вкопанный и вытянул голову, наставив козырек кепки прямо на откинутую крышку подвала. Мускулы на его лице напряглись, он как будто изготовился, чтобы подскочить к слабо освещенному люку и спуститься вниз.
Но тут деревянные ступени заскрипели, из люка показалась белая ленточка на голове буфетчицы, затем берет пильщика. Оба беззвучно смеялись. Я заметил, что в глазах высокого пильщика промелькнули голубоватые искорки, он оперся двумя локтями о стойку и притворился, будто внимательно изучает выставленные на полках бутылки.
«Вот теперь течет, — сказала буфетчица, наполнила две кружки до краев и протянула пильщикам. — Это вам от меня!»
Тот, кто побывал в подвале, разом высосал всю кружку. Пока он пил, второй не сводил глаз с его шеи. Справа отчетливо отпечатался след зубов, и след этот имел форму эллипса. Я посмотрел на буфетчицу, у нее на шее, справа, был виден точно такой же след. Эти розовые отпечатки в форме эллипса что-то напоминали мне, но я никак не мог сообразить, что именно. «Пых… пых…» — постанывала стоящая за дверью циркулярка, мешая мне сосредоточиться, вспомнить, что это за отпечатки такие. Высокий пильщик не слишком, на мой взгляд, вежливо обхватил своего напарника за руку повыше локтя и подтолкнул к выходу. «Вы уходите? — удивилась буфетчица. — Пиво так и не выпили».
Она сказала это высокому. Но отозвался низенький:
«Мы еще придем, допьем!»
«Да-да», — неопределенно произнес высокий, чуть ли не выталкивая напарника.
Я обернулся, посмотрел им в спину. Низенький шел, подобравшись, только хвостик на берете легонько подрагивал. Никогда еще я не видел на беретах таких длинных и твердых хвостиков. Словно он не из фетра, а из стальной проволоки, торчит строго вертикально и подрагивает.
Мотор циркулярки запыхал веселее, в застекленную дверь было видно, как прошел, держась за дышло, низенький пильщик, потом проплыл голубоватый диск, неприязненно скалясь своими зубьями, потом ярко-красный ящик, потом дымящийся мотор с охладителем, где кувыркались кукурузные початки, потом прошагал высокий пильщик, а под конец только несколько колец голубоватого дыма остались кружить перед дверью. Пыханье циркулярки завернуло за угол, донеслось с другой стороны «Шанхая», где служебный вход, буфетчица, не вытирая рук, вышла за порог и, стоя спиной к закусочной, долго смотрела вслед удаляющейся пиле.
Потом, видимо спохватившись, крикнула: «Пенко, Пенко-о-о-о! Хватит корпеть над книжками, вконец себе глаза испортишь этим чтением! Пошел бы покатался на этой дурацкой тачке с подшипниками! Побудь хоть малость на солнышке, горе мое, ведь у тебя режим, сколько над уроками сидеть, сколько побегать на солнышке. Ты слышишь или нет?»
Когда она вернулась за стойку, на ее лице не было и тени угрозы, несмотря на грозные слова, обращенные к сыну. Наоборот, лицо и глаза казались мягкими, они излучали какую-то особую женственность, почти как тот лес на вершине горы, где Эмилиян Станев со своим кабаноубивцем оказался лицом к лицу с диким кабаном, пока рисовал в своем воображении девушку с маленькими ушами. Я посмотрел — у буфетчицы уши были ни большие, ни маленькие, украшены крохотными сережками, не больше рыбьей чешуйки, с мелкими зубчиками по краям. Сверкающие зубчатые чешуйки свободно висели на металлических кольцах и при каждом движении женщины подрагивали. Она задумчиво взяла налитую до краев кружку, стоявшую нетронутой на прилавке, посмотрела на пену, пена лопалась, оставляя на стенках меловые разводы. Сережки продолжали подрагивать.