Сварщик продолжал на крыше приваривать металл, а Фантомас принялся рассказывать, что ходил в сберкассу, но и там ничего насчет своих облигаций не узнал. При слове «облигация» пильщик оживился. «Вы про какие облигации?» — спросил он. Фантомас показал облигации конверсионного займа, отметив, что все они серии В, и только одна К. Пильщик взял у него пачку, каждую облигацию осмотрел с обеих сторон, почему-то при этом все время покачивая головой. «Государственный документ!» — не без гордости произнес Фантомас, будто тот никогда таких бумаг не видел. Меж тем диск был уже наточен, пильщик в кепке вернул Фантомасу облигации и пошел разводить зубья. Это дело требует сноровки и наметанного глаза. Пильщик отгибал клещами один зуб налево, другой направо, следующий опять налево и так далее. Такое отгибание и называется разводкой.
Пока он разводил пилу, второй, в берете, присел на красный ящик отдохнуть, вынул сигарету с фильтром и закурил; но закурил почему-то со стороны фильтра. По двору пополз муторный запах, пильщик курил и кашлял, во рту у него явно было горько и неприятно, но он терпел, докурил фильтр до конца и, только когда огонь достиг табака, швырнул сигарету на землю и придавил каблуком. Либо этот человек, подумал я, в жизни не курил, не знает даже, с какой стороны закуривают, либо уж очень рассеянный. Затоптав сигарету, пильщик чуть приподнял берет, может, всего на палец сдвинул со лба кверху, но я успел заметить, что повыше тех двух морщин, что тянулись у него от виска к виску, есть еще третья, ярко-красная и глубже остальных. Длилось это секунды две, он тут же снова нахлобучил берет, севший краем прямо в ярко-красную морщину. Впрочем, трудно сказать, была это морщина или шрам, может, просто натерло беретом, который он никогда не снимал, а может, это был след от удара или ножа.
Как бы то ни было, диск был приведен в порядок, пильщики вдвоем установили его, повеселели, засуетились, я даже услыхал, что они насвистывают какую-то незнакомую мне мелодию. Настроение у них явно было отличное.
Диск завизжал, дрова были быстро распилены, опилки доверху наполнили подставленную к циркулярке корзину. Тем временем и антенна была готова, сварщик слез с крыши, и они вместе с банщиком отошли в глубь двора, чтобы издали взглянуть на дело рук своих, а пильщики, насвистывая, собрались уходить. Тот, что пониже, взялся за дышло, второй потянул на себя рукоять, но в ту секунду, когда мотор запыхал и циркулярка на своих легких лапах двинулась к воротам, телесооружение на крыше накренилось, балки и стропила затрещали, крыша отделилась от стен и вместе с антенной рухнула на пильщиков и циркулярку.
Так, во всяком случае, показалось нам в первое мгновение, а в следующее я сквозь столб взметнувшейся пыли увидел, как циркулярка, свирепо и грозно затарахтев, скакнула вперед вместе с обоими пильщиками — в точности как кузнечик, отпрыгивающий за миг до того, как вы накрыли его шапкой.
Циркулярка и пильщики поспешно покинули двор, машина отпыхала вниз по улице, оставляя за собой голубой дымок, а банщик со сварщиком остолбенело стояли и молчали. Немало прошло времени, пока пыль во дворе поулеглась и люди пришли в себя. «Вот тебе твое Евровидение! — ядовито проговорила жена банщика. — Теперь бы еще дождичку пойти, погляжу я, где ты спать будешь!»
Муж посмотрел на нее так, что она мигом съежилась, став ростом с букашку.
Мы с Фантомасом повернули к дому. Но в подъезде он вдруг, о чем-то вспомнив, полез в карман, вынул свои облигации и стал пересчитывать и проверять серии. «Нет облигации серии К, — сказал он, после того как, послюнявив пальцы (а вдруг две какие-нибудь склеились?), перебрал их одну за другой. — Вот те на! — Старик заспешил назад, поискать во дворе, но и во дворе ее не было. — Уж не пильщик ли унес?» — вслух подумал он и довольно резво засеменил на улицу, взглянуть, куда девались владельцы циркулярки.
Однако циркулярка не только исчезла из виду, даже пыханья ее не было слышно.
«Как же теперь?» — спросил Фантомас.
Он опять пошел во двор искать, а я остался на улице, прислушиваясь, не долетит ли откуда-нибудь звук мотора. Мотор и впрямь послышался, но это была не циркулярка, а легковушка марки «Булгаррено». Она гуднула, дверца распахнулась, и из машины выскочил Иван Анастасов.
«Я с ума сойду, мать их за ногу! — воскликнул он. — Щетки сперли! Вчера только поставил на машину новые щетки — и сперли!»
Он рассказал, что сидел дома с малышом, играл с ним, кукарекал, малыш при каждом кукареканье показывал в угол, на метелку из куриных перьев, а сам он то и дело выглядывал в окно, проверял, не спер ли кто щетки с ветрового стекла, и снова принимался играть с малышом. Малыш смеялся, лазал на четвереньках вдоль стен, искал розетку для электронагревателя, норовил сунуть туда пальцы. «Нельзя!» — цыкнул я на него, но не так чтоб громко, — рассказывает Иван Анастасов. — Приглядываю за ним, но и за машиной приглядываю, все боюсь, как бы щетки не сперли. Просто засело в голове, не могу отделаться, будто кто-то невидимый стоит в комнате и твердит: «Гляди в оба! Щетки!» Я и гляжу, но и с малыша глаз не спускаю, чтоб розетки не трогал. И замечаю на улице двух типов с циркулярной пилой. Разок мимо прошли, второй, третий, потом смотрю, идут они от пожарного депо и прямиком к моей машине. Но и малыш в ту же секунду подползает к розетке и уже руку протягивает, так что пришлось подскочить к нему, подхватить с пола. Он хохочет и на куриные перья в углу показывает. «Ку-ка-ре-ку!» — закричал я по-петушиному, и вдруг оба моих глобуса — ты их знаешь, те самые, от мастера, который возле Чавдарского моста, — стали сами собой зажигаться и гаснуть попеременно, будто их кто запрограммировал или стоит, невидимый, возле выключателя и по очереди один зажжет, второй погасит, первый погасит, второй зажжет. Глядя на них, я тоже заморгал, и малыш мой тоже. Но это бы ладно! Я спохватился, как там мои щетки, с малышом на руках бросился к окну. Посмотрел вниз — щеток моих нету, и пильщиков с циркуляркой тоже нету. Оставляю малыша, выбегаю на улицу, а те опять идут навстречу, циркулярку свою катят. «У меня щетки на машине исчезли! — кричу им. — Кто взял, не видели?» Они этак удивленно воззрились на меня, и один отвечает: «Чего не видали, того не видали», — и дальше прошли. А я завел машину и вот кружу по улицам, потому что, думаю, вор далеко уйти не мог. Весь район объехал, пильщики еще раз попались навстречу, а вора так и не встретил. Просто с ума сойти, мать их за ногу! Либо я чего-то не понимаю, либо мир окончательно свихнулся! Еду вот к мастеру, который мне глобусы эти делал, спрошу, с чего это они взялись моргать и долго ли это будет продолжаться!»
«Поехали вместе, — сказал я. — Может, я себе тоже такой глобус закажу».
«Садись», — согласился Иван Анастасов, и мы поехали.
По дороге он вспомнил о чем-то другом и говорил без устали, но больше сам с собой. Говорил он примерно следующее: «Эстрадная музыка! Для каждого концерта новая прическа! На каждый концерт новое платье, ателье, дом моделей и всякое такое! Джаз! Да ведь это буржуазное искусство! Эстрадная музыка! Скажете тоже — джаз!» — и т. д. и т. п. Он женат на эстрадной певице.
Мастерская возле Чавдарского моста была на замке, Иван Анастасов постучался — никакого впечатления. Заглянул в единственное окошко, но сквозь грязное закопченное стекло, загороженное железными балясинками, разглядеть что-либо было невозможно. «Мастера, что ль, ищете?» — спросил проходивший мимо человек. «Мастера», — ответили мы. «А мастера больше нету, — сказал тот. — Вот уже с неделю, как прикрыл лавочку, и с тех пор никто его больше не видел». — «Да ведь он и жил тут, разве нет?» — спросил Иван Анастасов. «Вроде жил, — сказал прохожий, — а больше не живет. Как пришел, так и ушел. Жил, работал, на пороге посиживал и на улицу глядел. Однажды забрела сюда огромнющая собака, подошла к нему, он сразу же дверь запер и пошел вместе с собакой в сторону Подуянских бань. И все, назад не приходил».
«Так-так…» — пробормотал Иван Анастасов и обернулся ко мне, словно спрашивая, как быть дальше. «Давай легонько поднажмем на дверь, — предложил я. — Авось поддастся».
Мы поднажали, дверь, словно только того и ждала, протяжно скрипнула и отворилась. В сумраке мастерской разглядеть ничего было нельзя, но постепенно глаза попривыкли, и мы увидели, что в глубине помещения высятся, как пирамида, два огромных, в человеческий рост, электрода — анод и катод. Пахло каким-то неведомым животным, и запах был не то чтобы неприятный, но какой-то необычно тяжелый. За пирамидой, в углу, я разглядел две красные фуражки. В точности такие, какие были на тех юношах, которые выдавали себя за студентов политехнического, регбистов из институтской команды.
Это все, больше в мастерской ничего не было.
«Да здесь пусто!» — сказал Иван Анастасов.
Едва он произнес эти слова, как оба электрода вспыхнули синеватым пламенем, взмыли вверх и сгорели без остатка. Мастерская заполнилась черными хлопьями сажи. Они не падали на пол, а преспокойно плавали в воздухе. Мы отпрянули к двери, и вдруг я увидел, что обе красные фуражки приподнялись над полом, плавно проплыли сквозь черные хлопья и выскользнули в открытую дверь. Они поднялись выше дома, полетели все быстрей и быстрей, будто наперегонки, похожие на гигантских красных бабочек, — мне случалось весной видеть, как бабочки слетаются парами, гоняются друг за дружкой, пляшут, веселятся и все выше и выше взмывают в голубое небо. Мы с Иваном Анастасовым стояли и оторопело наблюдали за тем, как две красные фуражки без всяких крыльев порхали и плясали в воздухе, постепенно уменьшаясь в размерах, стали не больше воробушков, потом воробушки превратились в крохотные точки, а затем и точки исчезли из виду.
«Видал, что фуражки выделывают? — спросил меня Иван Анастасов, когда мы ехали назад. — Порхают и пляшут, будто так и надо, все нормально, а ведь если вдуматься, совсем это ненормально, чтобы фуражки летали и кружились в небе. Черт те что! Джаз! Эстрадная музыка! Буржуазные пережитки!.. Фуражки в небе порхают, а ты тут бейся как рыба об лед! Нате вам джаз!»