Так или почти так впрягал и перепрягал я факты и подталкивал телегу событий к нашей деревне.
Деревня выглядела ни зимней ни летней, снег лежал только на буграх, да в тенистых складках Бибина лица. Сусо гнал коров на водопой. Заметив меня, он тут же бросил своих коров. «Здоро́во, — говорит. — Только что с поезда?» — «Только что», — говорю. «Приехал бы пораньше, каких бы ты дел насмотрелся!» — И Сусо затряс головой.
Он остался постоять со мной, мы закурили, коровы лениво брели по дороге — видно, пить им особенно не хотелось, но так уж заведено — идти к реке и возвращаться назад. Сусо рассказал, что с неделю назад, а может и побольше, забрел в деревню дикий кабан. Все, у кого были ружья, палили в него, но впустую. На следующий день кабан пришел опять, опять в него палили, и опять впустую. Слушая Сусо, я вспомнил про кабана, который, как рассказывал Эмилиян Станев, издали заметил его кабаноубивца. Не исключено, что это тот же самый, кабаноубивец его не берет, а уж куда там простым деревенским ружьишкам, таким древним, что после каждого выстрела надо зубами вытаскивать гильзу из ствола, а следующую чуть не молотком загонять, и, нажимая на спусковой крючок, никогда не знаешь, выстрелит оно или подымет свист и лишь после того, как зверя и след простынет, вдруг саданет тебя в плечо и скажет: «Паф!..»
«Хороши охотнички!» — сказал я. «Не, — мотнул головой Сусо, — кабан этот, похоже, вроде той летошней собаки, которую я в капкан словил, а она ночью ушла. Уж не скажу в точности, кто это был, но без нечистой силы не обошлось. Два дня зверь по деревне бродит — и чтоб ни одна пуля в него не попала!.. А когда убрался он, через сколько-то времени нате вам — двое пильщиков пожаловали с циркуляркой, подрядились дрова пилить по дворам».
Я весь обратился в слух.
«Один в кепке, другой в берете?» — спрашиваю. «Один в кепке, другой в берете, — отвечает Сусо. — Кроме вареной кукурузы ничего не жрут, початки варят в своей машине. И денег за пилку не берут, только кукурузой — за столько-то кубов столько-то початков. У нас кукурузы этой — хоть завались. Пилили они, пилили, пришел черед Софроны, ты ее знаешь, Софрону-то, ну которая летошний год двух мертвяков прогнала со своим козлищем чертовым, он как пройдет по улице, все скорей носы затыкать и чихают потом не отчихаются. Вот что, давай-ка заскочим сейчас к Софроне, пущай она тебе сама все расскажет…»
Софрона выносила из хлева охапки кукурузных стеблей и листьев, складывала под навесом; там уже лежали груды кукурузных кочерыжек, щепок, хворост на растопку. Обтерев руки о юбку, Софрона сказала, что пильщики взялись распилить ей дрова за ведро кукурузных початков.
«Пришли они, — рассказывает Софрона, — поставили здесь свою машину, присели на дышло и принялись за вареную кукурузу. Но мы-то, прежде чем сварить, очистим початок до зерен, листья снимем, горячей золой протрем, а они варят прямо так, как на стебле рос. Принесла я им грецких орехов, один пильщик пересел на ящик, который у них при машине, вынул из кармана железную собачью лапу и стал колоть орехи (я вспомнил о кухонной печке, о ее чугунной ноге, похожей не то на львиную лапу, не то на собачью). У нас грецкие орехи замечательные, крупные да мягкие, им понравились, почти все съели. Потом заложили в машину еще порцию початков и принялись за дрова. Нажарю-ка я им воздушной кукурузы, думаю. Налущила побольше зерен, разожгла во дворе огонь, взяла жестяной бидон, мы его специально для этого держим, и принялась за дело. Пильщики подошли, смотрят, языками прищелкивают, удивляются. «Это что же такое?» — спрашивают. А я говорю: «Кукуруза воздушная, неужто впервой видите?» — «Впервой, — говорят, — у нас такой нету». Ну, я им разобъяснила, что на воздушную у нас колкие сорта идут, показала, какие, как мы ее жарим, сверху тростниковый сахар кладем. Они только ахают, смеются и жуют, смеются и жуют, целыми пригоршнями из бидона загребают, никак не наедятся. Напоследок и карманы набили».
«А когда они смеялись, вы ничего не заметили? — спросил я. — Не было у них на зубах красной нитки или еще какого знака?»
«Ничего я такого не заметила, — сказала Софрона. — Я другое заметила: не больно они умные, если сроду воздушной кукурузы не видывали и за корзину початков мне все дрова перепилили. Я бы над этими дровами всю зиму с топором промаялась. А когда они все перепилили, — продолжала она, — то засобирались к Сусо идти, там пилить». «Ага, так и было, — подтвердил Сусо. — Я возле ограды стоял, говорю им: «Ну как, пойдем распилим?», а они отвечают: «Пойдем!»
Стали они машину свою приготовлять, — продолжает рассказ Сусо. — И вдруг один как присвистнет. Второй обернулся, оба шеи вытянули, на улицу смотрят. И вижу, оробели они. Оборачиваюсь — на улице козлище стоит, к нам спиной, больше никого не видать. Те двое давай скорей ремень останавливать, дышло поворотили, так что оно стало вроде как руль, на мотор спереди две автомобильные щетки поставили, и щетки эти враз зашмыгали туда-сюда, как на автомобиле в дождь, а сзади прикрепили для чего-то облигацию госзайма. Тот, что повыше, вынул из кармана собачью лапу, крепко сжал в кулаке и скомандовал: «Двинулись!» Низенький тут же вскочил на ящик при машине, за дышло держится, тот, что с собачьей лапой, газанул и тоже вскочил на ящик. Щетки мечутся вправо-влево, диск визжит что есть силы, облигация позади на ветру полощется, шум поднялся страшенный, козел услыхал, повернул морду, глянул на них. Одну секундочку только и глянул да как кинется вперед, рога выставил, а те, уж каким чудом — не знаю, подпрыгнули на машине на своей да козлу навстречу, а столкнуться — не столкнулись, потому как циркулярка взмыла в воздух что твой самолет — не, вертолет! — вспорхнула, и все, а козел под нею остался, внизу. Мы аж онемели, а те на своей циркулярке выше да выше, уже с крышами вровень летят, круг сделали, над моим домом пролетели, а у меня под стрехой снопов десять кукурузы на семена хранятся, кто-то из них на лету руку протянул, отцепил сноп, и взмыли они еще выше. Циркулярка урчит, как самолет, диск визжит, щетки спереди шастают, ровно воду со стекла сгоняют, а сзади облигация, как весло кормовое. Я так полагаю, они облигацией этой направление машине задавали — куда лететь, прямо или вбок. Два круга этак сделали над деревней, еще один над Бибиным лицом и улетели в небеса. Мы внизу стоим, глазами хлопаем, козел — и тот стоит, тоже глазами хлопает.
«В точности так оно и было, — говорит Софрона. — Я даже на всякий случай перекрестилась — авось, как перекрещусь, те наземь попа́дают, ан-нет, не попадали. Той же породы небось, что давешние, только на зубах почему-то красной нитки нету».
А Сусо добавил: «Небось те упредили. Может, они и с того света, но все равно встречаются, вот как мы с тобой, и словечком-другим перекидываются. Ты как считаешь — с того света они или нет?» — обернулся он ко мне.
«Может быть, — сказал я. — Только если они с того света, зачем им понадобились автомобильные щетки, облигация конверсионного займа и сноп кукурузы, оставленной на семена? И уж тем более чугунная собачья лапа? А впрочем, что еще они могли у нас взять?»
«Что еще? — почесал Сусо в затылке. — Как подумаешь, что ни возьми — один черт! Вон американцы, когда на Луну летали, они что там взяли? Мешок с камнями, да и назад. Эти хоть автомобильные щетки взяли, собачью лапу, облигацию да сноп кукурузы. Одно мне обидно, что, когда забирали мою кукурузу, меня не спросили. Я бы им белой кукурузы дал, у которой зерна круглые. А они второпях желтую взяли, у нас ее лошадиным зубом зовут, уж и не знаю, какие от нее семена…»
«Если сорт хороший, все будет в порядке, — успокоил я. — Хотя не знаю, какие у них там условия и еще догадаются ли, что кукурузу надо сажать. Софрона говорит, они не больно умные. Наверно, так оно и есть, раз козла испугались. Как говорит Эмилиян Станев: «Кто с козлом не знался, тому и козлят не рожать». Так что неизвестно, удастся ли им с помощью автомобильных щеток, собачьей лапы, кукурузы и облигации госзайма привить нашу цивилизацию к своей варварской цивилизации».
«А что они еще могли взять для привоя? — сказал Сусо. — Возьми они корову, она бы уже по дороге всю бы кукурузу сжевала, так что оно, пожалуй, все к лучшему. Точно, к лучшему!» — мотнул он головой. И вдруг завопил: «Йе!» — и пустился вдогонку за коровами, потому что они не к реке пошли, а свернули вбок и рогами и мордами разворошили чужую копну.
Я смотрю на Сусо, бегущего по улице с возгласами «Йе, йе!», смотрю на спокойную, приветливую Софрону, вижу, как весело выталкивают трубы печной дым, воображение рисует летящую в небе циркулярку, и я думаю: «До чего же славная штука эта циркулярная пила!»
Перевод М. Михелевич.
ПОПЫТКА ПОЛЕТАПьеса в двух частях
Опит за летене
София, 1978
Перевод Н. ГЛЕН
У ч и т е л ь К и р о — человек почтенного возраста, в прошлом учитель, ныне пасечник, носитель духа болгарского Возрождения.
И л и й к о-м о л о д о ж е н, витает в облаках.
Х а д ж и А в р а м У к р о т и т е л ь — церковный попечитель, обязанный своим прозвищем приручению грача; так называемый «малый хаджия», то есть «малый паломник», ибо на его счету паломничество не в Иерусалим, а лишь в Святую Рильскую обитель.
П е т у ш о к — кузнец и коновал, прозванный еще Диким Петухом.
М а т е й П у с т я к с блохой в ухе.
А в р а м Ч е л н о к — перекупщик коз, человек чрезвычайно подвижный; в пятке у него почти всегда заноза.
И г о — козопас, сильный и величественный.
П е т р — тихий козопас, апостол, при нужде надевающий очки.
П а в е л — тихий козопас, апостол, брат Петра. Они заняты преимущественно своей бочкой, но в случае надобности выполняют роль санитаров, вытаскивая у Челнока занозы из пятки.