Но старик оттолкнул главврача.
— Чушь! Не видите разве, операция еще не кончена!
— Да все прошло блестяще… — начал было Амбруш Яром, но главврач снова прервал его.
— Как угодно господину профессору, — легким, веселым тоном проговорил он.
— Я требую! — воскликнул старик, глядя вслед удалявшейся каталке. — Я требую… — повторил он плачущим голосом.
— Позвольте, — вмешалась старшая операционная сестра и без дальнейших пререканий сделала инъекцию в обнаженную руку старика. Сестре Маргит это было дозволено. Она наведывалась к Адамфи каждый день, она меняла ему белье, на ней лежали все заботы о старике. Сейчас сестра Маргит повелительно кивнула своей любимице Бёжи, самой молоденькой из сестер. Обе женщины подхватили Адамфи под руки.
Когда они шли, Маргит кинула взгляд на профессора. Она увидела его лицо — уверенное, торжествующее. Но тут идущая по другую сторону Бёжи внезапно почувствовала, как большое тело его дрогнуло и тяжело осело. Она взглянула на старика. Лицо его исказилось, рот скривился, глаза остекленели.
— Ой! — ужаснулась девушка.
В тот же момент Амбруш Яром оказался рядом. Достаточно было одного взгляда на лицо старика, чтобы ему, врачу, все стало ясно.
— Стойте! — крикнул он, быстро подкатил пустую каталку и подхватил наполовину парализованного Адамфи.
Прибежал главврач.
— Лед, инъекцию немедленно! — распорядился он. Поймав взгляд Амбруша Ярома, добавил: — Вот так-то… — И безнадежно махнул рукой.
Амбруш Яром и сестры взялись за каталку. А главврач грузно рухнул на стул. Теперь он уже не казался столь элегантным. Минут десять просидел он неподвижно, сжимая руками виски. Сестры тихо позвякивали инструментами. Чистые звуки соприкасающихся стекла и металла возвращали операционной привычную атмосферу.
Когда вернулся Яром, главврач все так же сидел, не меняя позы. Заметив молодого врача, он встал и медленно вышел. Амбруш Яром, чувствуя дрожь в коленях, безмолвно последовал за ним.
Войдя в ординаторскую, главврач налил спирта в две одинаковые мензурки — ровно по пятьдесят граммов.
— Такого хирурга больше не увидишь! — сказал он молодому коллеге и залпом опрокинул спирт.
Амбруш Яром только пригубил и, соглашаясь, кивнул.
— Сколько лет старикану?
— Всего семьдесят три…
— Как и моему отцу… — тихо проговорил Амбруш Яром.
Он пожал руку главврачу и прошел прямо к директору просить трехдневный отпуск.
— По семейным обстоятельствам? — спросил директор.
— Да, вроде бы так. Но я прошу в счет очередного отпуска.
— Вы измотаны… Понимаю. Ну что ж, пожалуйста, у меня нет возражений… — Он уже знал об истории с Адамфи.
Пока секретарша улаживала все формальности, молодой врач позвонил жене.
— Мне надо срочно поехать к отцу.
— Что-нибудь случилось?
— Нет. Просто я привык быстро принимать решения, ты же знаешь, — ответил Амбруш Яром.
— Знаю! За это и люблю тебя. И правду сказать, ты давно его не видел. Так я уложу чемодан, хорошо?
Пока он заканчивал дела, наступил вечер. Он сел в небольшой спортивный автомобиль и медленно стал выбираться из лабиринта улиц.
Навстречу лишь изредка с грохотом неслись глазастые — с громадными фарами — грузовики, торопясь доставить большому городу провизию на завтрашний день.
Машина шла плавно. Он мог бы и увеличить скорость, но сдерживал себя, чтобы не нагрянуть домой слишком рано. Да и в руках он как-то не чувствовал привычной уверенности: эта утренняя операция стоила ему нервов.
Амбрушу было двадцать девять лет; два года, как он женат. В семье он был младшим, поэтому-то и смог учиться. Его старший брат работал в кооперативе, на скотном дворе, средний был трактористом, сестры все давно повыходили замуж, мать умерла. Отец жил у Антала, тракториста. В последнем письме, которое под его диктовку писала невестка, так как сам отец писать не любил, он сообщал своему младшему сыну, что здоров, получает пенсию и что все у него в порядке.
Маленькая «шкода» бесшумно скользила по шоссе, выхватывая из тьмы длинные ряды пока еще голых тополей. «Семьдесят три — это много…» — думал Амбруш Яром. Он продрог от пронизывающего ночного ветра… «Много», — повторял он вполголоса. Молодой человек взглянул на свои руки, покоящиеся на баранке: они словно бы жили самостоятельно и совершенно независимо от него выполняли необходимые движения. Сильные, твердые и чуткие руки хирурга.
Ему вспомнилась странная фраза, которую его жена несколько месяцев назад зачитала ему однажды вечером из какой-то книги: «Один час, один день, выхваченный из нашей жизни, пожалуй, еще может быть логичен… но вся жизнь — это сплошной хаос».
Тогда Амбруш только кивнул, смысл этих слов дошел до него лишь сейчас… Он не был поверхностным человеком, просто у него не хватало времени заниматься чем-нибудь еще, кроме медицины. Ни теперь, ни раньше, в университете. Ему приходилось труднее, нежели тем, кто вырос в собственных детских. Но сознание, что ему труднее, в то же время и подстегивало его. Амбруш знал, что он ничем не лучше своих братьев и ему не стать бы врачом, будь он один в семье или родись они после него. Чувство признательности спасло его от зазнайства, заставило самоотверженно работать, и в результате он стал лучшим хирургом из своих однокурсников, все пути перед ним были открыты.
Сейчас здесь, в машине, он решил, что заберет с собой отца. Жена поймет, что это его долг. Да и какой он был бы врач, если бы по отношению к собственному отцу не сдержал клятвы врача, данной всему человечеству?..
Ему хотелось приехать к отцу на рассвете, когда в доме еще только встают, взглянуть на неприбранные постели.
Постель старого Адамфи сестра Маргит содержит в образцовом порядке. А его отец… в какой постели спит он? Ограничивать стариков в еде и питье в теперешнее время не принято, у отца есть пенсия, к тому же от всех ему почет и уважение — словом, у него есть все. Но, взглянув на его постель, он увидит главное: любовь или равнодушие к отцу со стороны домашних… А впрочем, как бы там ни было, все равно отцу с ним будет лучше…
Когда машина подкатила к деревне, на востоке зеленоватыми и белесыми красками пробивался рассвет. Амбруш Яром узнал «мочило» — старое болотистое озерцо, где в давние времена замачивали коноплю. Зимой после школы они каждый день сбегались сюда в сапогах, подбитых гвоздями, кататься на льду. Сапог то и дело с разгону наскакивал на торчащие из-подо льда охвостья жухлой осоки, они падали, ушибались, синяки не сходили с боков и коленок, но все было им нипочем. А в этом году зимы почти и не видели… Наверное, и неделю не продержался лед на озерке, которое сейчас казалось зеленым, — первое ярко-зеленое пятно, увиденное им сегодня на рассвете.
Амбруш Яром опоздал, молодой врач забыл, как рано встают в деревне весенней страдой. Брат уже надевал на плечо сумку с провизией, откуда торчали уголки чистого холста. В постели нежились только дети.
Невестка налила из кувшина пенящееся парное молоко.
— Где отец? — едва успев поздороваться, спросил Амбруш.
— Сеять пошел, — засмеялся брат.
— Тракторист еще собирается, а пенсионер уже сеет?
— Да ведь вы знаете отца, — рассмеялась невестка. — Попробуй его удержи, коли он что затеял! — Невестка смеялась, но не от злого сердца, глаза ее светились добротой.
— Пошли, сам увидишь, — предложил брат.
Женщина стала поднимать детей, а братья вышли во двор.
— Садись, — сказал Амбруш Яром и открыл дверцу машины.
— Сиденье маслом заляпаю. Давай-ка уж лучше на моем испытанном…
Мотоцикл, тарахтя и стреляя, мигом вынес их за околицу. Когда они поравнялись с трактором, Амбруш Яром тронул плечо брата.
— Твой, что ли?
— Мой!
— Останови.
— Давай лучше подвезу.
— Пешком доберусь. Далеко тут?
— Да не так уж оно и далеко. Сразу как поднимешься, за холмом.
Спустя считанные минуты Амбруш Яром был уже на самом верху небольшого пологого холма, откуда и вправду увидел отца.
Отец шагал по пахоте, удаляясь от Амбруша, спиной к нему. Сделает шаг, остановится, рука его описывает правильный полукруг. Снова шагнет, остановится, и снова рука взлетает в широком взмахе, словно кресты кладет пред алтарем.
Отец одет во все черное, а на шее сзади два белых крылышка, похожих на уголки салфетки, повязанной малому ребенку.
Размеренным шагом доходит он до конца полосы, поворачивает… Теперь он идет навстречу Амбрушу. На шее у него висит что-то белое, напоминающее торбу. Старик сделает шаг, остановится, и, будто благословляя, рука его описывает размашистый полукруг. Новый шаг — новый взмах руки: человек постепенно приближается.
— Отец!
Старик всматривается из-под ладони. Только теперь он замечает сына.
— Амбро! Никак, ты? Сейчас, сынок… — И опять он делает шаг, встает, запускает руку в белую холщовую торбу и разбрасывает семена.
Наконец он подходит к сыну и протягивает жесткую руку.
— Добро, сынок, что отца не забываешь.
— Я думал, отец, вы на пенсии. — Молодой человек не выпускает большой заскорузлой руки старика.
— Так я и есть на пенсии.
— Да что-то непохоже, — улыбается Амбруш. Крепость отцовской руки радует сына.
— Сеять, вишь, срок…
— А тракторы что же?
— Они само собой. Я ихнего хлеба не отбиваю. Но вот отсюда, — отец кивает на большой, с завязанным верхом мешок, — я засею не меньше, чем любой трактор.
Мешок лежал точно на том месте, где кончалась пашня.
— А что сеете?
— Или не видишь?
Амбруш нагибается к земле.
— Конопля?
— Она самая.
— А ведь раньше у нас коноплю не сеяли.
— Дед твой сеял. И теперь снова поняли, что надо сеять, потому как стоящее это дело. — Он освободился от холщовой тряпицы, висевшей у него на шее наподобие люльки, сел на мешок и жестом пригласил сына сесть рядом. Потом погладил суровый холст. — Мать-покойница ткала, еще до замужества. На кровать этот холст никогда не стелили.