«В одном из уголков мастерской узрел я юного мадьярского соотечественника (Ференци), он ваял Чоконаи[16]. Ваятель сей, к прискорбию моему, лишен даже признаков таланта. Меж нами будь сказано, я вообще не думаю, чтобы из мадьяра когда-либо получился скульптор».
Упомянутая в дневнике мастерская находилась в Риме и принадлежала Торвальдсену. А мнение это высказал не какой-нибудь пустой светский хлыщ, а человек, который в будущем — разумеется, не в области ваяния — проявил себя весьма дальновидным и прозорливым…
Ну что ж, можем ехать.
…Слева от нас — гора Геллерт, с вершины которой вы только что делали видовые снимки. Справа — руины моста Эржебет, его взорвали гитлеровцы. У нас пока еще руки не дошли восстановить мост, но вскоре и его черед настанет.
К сожалению, Будапешт — вся Буда и Пешт вместе с разделяющей их дивной рекой — оказался стратегическим пунктом или, выражаясь по-военному: плацдармом. Гитлеровцам приходилось удерживать эту ключевую позицию, пока их разгромленные части отступали с Балкан и из Италии и, двигаясь по этим двум направлениям, не достигли австрийских Альп. Эти арьергардные военные операции проводились без особого успеха, однако оказались достаточными для того, чтобы основательно разрушить город… После того как немецкие войска были выведены из Пешта, а мосты все до единого взорваны, эту часть города, где мы сейчас находимся, гитлеровцы удерживали еще несколько недель. Тем самым они примерно на столько же времени продлили жизнь Гитлеру; думаю, излишне говорить о том, скольких человеческих жизней это стоило. Но ведь в конечном счете тот, кто сжигает мосты, оставляя после себя лишь потоп и руины, всегда погибает. Впрочем, столь очевидное самоубийство является беспримерным в истории человечества, хотя в этой точке земного шара гибель была не в диковинку.
Город этот не единожды строился, разрушался и созидался заново. Здесь стояли лагерем римские легионы, а Дунай был границей, разделительной чертой. Оборонительной линией Римской империи, рубежом варварского мира и цивилизованной Европы. Но волны великого переселения народов перекатывались и через Дунай…
Гора получила свое название в честь епископа Геллерта, первого христианского миссионера. По преданию, язычники-мадьяры с этой скалы столкнули его в Дунай. Обрыв довольно высокий и крутой, а река в ту пору, разумеется, протекала под самой скалой, там, где мы только что проезжали. Геллерта столкнули в реку, но и сам он как личность, и то, что он принес венграм, послужили якорем, которым укрепился ковчег новой государственности… Вот тут, прямо перед нами на Крепостной горе, несколько столетий спустя, в эпоху Ренессанса, был воздвигнут дворец короля Матяша, где хранилась библиотека, одна из богатейших по тому времени. Впрочем, тот дворец фактически был третьим по счету. Археологи сейчас производят раскопки замковых сооружений, вновь и вновь возникавших на обломках более ранних построек… Дворец Матяша был разрушен турками. Полуторавековое турецкое владычество — тоже всего лишь эпизод в истории нашего города. Вот здесь, справа от нас, почти рядом, — купальня паши Мустафы. Эта постройка, да еще две купальни и могила святого — место бывшего паломничества — вот и все, что оставило в память о себе полуторавековое турецкое засилье; так, малозначащие пустяки. Но зато какая пропасть художественных сокровищ и книг была загублена!
Крепостная стена, там, повыше, — отреставрирована заново, так что нет смысла ее фотографировать. Еще выше — руины королевского дворца рухнувшей империи Габсбургов. Рухнувшей, я бы сказал, с опозданием; адмирал Хорти прожил в том дворце еще двадцать пять лет после падения Габсбургов…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хорти после девятнадцатого года стал регентом. Это был тяжелый период в жизни страны… Дворец же с точки зрения искусства, мягко говоря, не представляет ценности. Пожалуй, можно ехать дальше…
Этот симпатичный парк слева — бывший Табан. Еще не так давно повсюду здесь стояли маленькие домишки. Кривые улочки, заселенные ремесленным людом и виноградарями, пахли кошками, но выглядели весьма живописно. Уроженками этого квартала некогда были прелестные шляпницы и белошвейки… Теперь даже самые юные и наиболее удачливые из них давно уже стали бабушками. Но красотой их бог не обидел, и все они мечтали заделаться актрисами. Кем только ни становились эти женщины, какой удел ни готовила им судьба, — но вот в актрисы выбиться ни одной из них не удавалось. Большинство из них покоятся на Фаркашретском кладбище, вблизи своих отцов-бедняков, подле матерей. А вот из братьев их мало кому довелось попасть на это обширное будайское кладбище, где давка и без того не меньше, чем в Кристинавароше во время престольного праздника. Братьям их не много места отведено на Фаркашретском кладбище, во всяком случае за предшествующие пять десятилетий: нашли они свое последнее пристанище на обширных полях военных сражений.
Извольте судить, каков этот город. Турки захватили его с помощью предательства. Отвоевывать его пришлось штурмом. Да и австрияков, которые вслед за турками обосновались здесь, в 1848 году пришлось выбивать из Будайской крепости опять-таки штурмом. Карабкаться по приставным лестницам на этакие-то высоченные стены! Свершилось это сто одиннадцать лет тому назад; легко запомнить — три единицы подряд. Хортисты тоже предательски отдали город на произвол гитлеровцам. И заполучить его обратно — почти пятнадцать лет назад — снова удалось лишь ценой немалого кровопролития… Создается впечатление, будто потребность в героях оттого оказывалась велика, что в предателях не было недостатка.
Возможно, вы не стали бы подобным образом отзываться о своей стране. А по-моему, только так и стоит говорить: открыто, без утайки.
Ну вот мы и выехали на площадь Кристины. Где-то здесь прежде находился Будайский амфитеатр — построенное из дерева здание театра. К сожалению, я и сам не могу тут сориентироваться. Где же он стоял, тот театр?
Да, нелегко придется и будущим исследователям, и просто тем, кому захочется порыться в собственных воспоминаниях. На месте развалин зачастую сажали деревья; где-то здесь находился и бывший сад Хорвата…[17] Счастливчиком может счесть себя тот, кто узнает место, где лет сорок назад встречался тут с милой. В былую пору молодые люди поджидали здесь табанских модисток, возвращавшихся с работы из Пешта. Поблизости находилась уютная кондитерская. Паренек, прежде чем отважиться войти туда, пересчитывал монеты в кармане — осторожно, однако же с точностью, дабы не перепутать никель с медью…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разумеется, молодежь и нынче страдает от безденежья! И я вовсе не хочу сказать, будто бы в наше время иметь деньги не так уж важно. Конечно, важно. Но это не вопрос… «жизни или смерти», что ли. В ту пору бедность считалась смертным позором, зато сейчас ничего не стоит сказать: «Знаешь, у меня ни гроша в кармане…» Преуменьшать сложности не в моих привычках.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да. Насколько я могу судить, девушки и в наше время тоже прелестны.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Благодарю за приглашение, но я, знаете ли, по барам не ходок. Если это необходимо, вас возьмет под опеку, то бишь сопроводит вечером кто-либо из моих коллег. Я порекомендовал бы вам отправиться на остров Маргит. Но лучше вообще обойтись без гида…
Ну а сейчас мы свернем с площади Кристины вправо. Это улица Алагут — Тоннельная. Конечно, хорошо бы проехать чуть подальше: мы увидели бы церковь в стиле барокко, а рядом бывший участок Алдаши, где некий Адам Кларк, о котором мне так многое хотелось бы вам рассказать, построил себе красивый дом. Впрочем, дом этот я мог бы показать вам лишь на фотографии, его снесли несколько лет назад… Да-а, вот вам и охрана памятников! Но мне интересно даже место, на котором стоял этот дом. Возможно, все связанное с Кларком для меня — хобби…
А вот и тоннель! Его строил Кларк, завершил работу в 1857 году. Держите аппарат наготове: где, как не здесь, расходовать пленку. Итак, — за дело!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, бензиновые пары — весьма неприятная штука, я с вами согласен, точнее, мое обоняние согласно с вами. Но мои глаза и ваш фотоаппарат — другого мнения. И этот сильный шум я тоже считаю неприятным, приходится кричать, чтобы тебя слышали. Приступайте к делу, ну, да снимайте же!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, первые кадры, пожалуй, выйдут неудачно. Но это вина аппарата, он недостаточно чувствителен… Сейчас мы в самой середине тоннеля. Отсюда, по-моему, получится хороший снимок. Направляйте объектив все время прямо вперед. Полуовал тоннеля, золотистая дымка, а за нею — сверкающий на солнце мост, к которому мы мчимся из темноты. Замедлите съемку, чтобы укрупнить кадр… Густая золотистая дымка и ослепительное сияние солнца. Вот была бы удача — захватить в кадр мост, сверкающий все ярче и ярче! Тоннель и мост… У тех, кто задумал, спроектировал и построил его, никогда не было возможности увидеть мост таким прекрасным, каким он предстает перед нами, когда мы с легкостью влетаем на него на машине, мчим по нему и запечатлеваем — в мозгу и на пленке… Снимайте же, снимайте, не прерывайте съемку!
Для нас сейчас это — эстетическое зрелище. Они же, строители, стремились создать в первую очередь не красоту, а функциональное сооружение. И подвести к мосту тоннель. В то время это было проблемой экономики, задачей развития страны. И достижением политики, поворотом в правовой системе. Триумфом техники. Хватит у вас пленки? Тогда не жалейте! Перед вами Ланцхид — Цепной мост. Он фигурирует во всех энциклопедиях прошлого столетия как грандиозное техническое сооружение первой половины девятнадцатого века… Мост Сечени — таково его официальное название, но мы называем его Цепным мостом. Площадь, на которую мы выехали из тоннеля, прежде чем влететь на мост, носит имя Адама Кларка. Продолжайте, пожалуйста, съемку: мост с места. Трепещут флажки на ветру; новый ветер, новая река и мост тоже новый — как ветер и река; он был, есть и будет.