. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я вот что имею в виду: сто лет назад идея магистрали, протянувшейся от Городского парка к Будайской крепости, была гениальным предвидением и решала важную проблему для города, население которого тогда составляло дай бог семьдесят тысяч. Нечто подобное намеревались повторить недавно — почти в двухмиллионном Будапеште, — когда начали строить метро.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Насколько мне известно, строительство метро пока приостановлено. Да сейчас вовсе и не эта линия требовалась бы в первую очередь, скорее уж подземная магистраль, соединяющая Уйпешт и Чепель. Такая дорога была бы очень кстати. Скажем, с часу ночи и до пяти утра можно было бы использовать ее для грузовых перевозок: доставлять продукты на центральный рынок и так далее. Но главное, оба промышленных района — Уйпешт и Чепель — могли бы снабжать друг друга станками и запасными частями.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не знаю точно… Вы не находите, что мы слишком отвлеклись? Вам скоро уезжать, а я так и не приблизился к бурным революционным событиям, с которыми совпали торжества в честь завершения строительства моста — фейерверк и пушечный салют.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дело обстояло не так просто. Адам Кларк не опоясал себя боевой саблей подобно другим своим соотечественникам. За оружие взялся, например, Джон Пейджет, который, кстати, написал в 1835 году интересные путевые заметки о Венгрии. Так поступил и Ричард Гайон — один из героических офицеров революции… «Гайон — английский лев среди мадьяр». Но Кларк в 1848—1849-м был поглощен совсем другим делом. Он в то время отстаивал мост, который даже для Терни Кларка не был таким сокровенным детищем, как для него; ведь он годами, ежедневно и ежечасно вкладывал в этот мост и ум свой и силы…
Стать революционером-социалистом он тоже не мог. Этому — даже не будь тут препятствий иного рода — не благоприятствовало привилегированное положение английских рабочих. Труд квалифицированных рабочих-англичан оплачивался выше, как это до сих пор принято в колониальных странах.
Деньги английские рабочие получали из особой кассы, и выдавал их сам Кларк. Остальных рабочих обслуживал кассир Сины. Недельное жалованье итальянских каменотесов составляли двадцать пять форинтов, венгерских и немецких рабочих — десять форинтов, но англичанам платили значительно больше, чем итальянцам. Цифры эти держали в тайне, так что сведений об этом не имеется.
Несомненно, что более высокое жалованье английских рабочих лишь отчасти являлось привилегированной оплатой квалифицированного труда. Чужестранцам платили и за то, что они решились покинуть свою цивилизованную родину; то же самое практиковалось, можно сказать, до вчерашнего дня и в колониях.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это заблуждение! На родине, в Англии, труд рабочих оплачивался гораздо хуже. Именно в это время применение машин дало возможность использовать детский труд, и безработица возросла. Еще Адам Смит метко подметил, что наем рабочей силы превратился в обыкновенную куплю-продажу, а Энгельс — современник тех процессов — констатировал, что конкуренция между рабочими больше, чем конкуренция за рабочих. Как правило, полтора миллиона рабочих оказывались лишними в тогдашней тридцатимиллионной Англии. Полтора миллиона безработных! В 1842-м, когда в Пеште происходит торжественная закладка моста, на Англию обрушивается кризис мощнее всех предыдущих. А в Венгрии в октябре того же 1842 года вспыхивают волнения среди рабочих, происходит забастовка и локаут на вальцовой мельнице…
В тот год да и в последующие в Пеште проживают шестьдесят две семьи английских рабочих, занятых на строительстве моста. Их чужеземное происхождение, более высокая оплата, страх перед возвращением на родину и незнание венгерского языка исключают для них всяческие контакты с населением страны, где они находятся. Даже священником у них англичанин. Хозяин над ними — в отличие от остальных рабочих — не Дёрдь Сина, а главный инженер, Терни Кларк, или, точнее, его местный представитель Адам Кларк, самолично заправляющий всем строительством.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, тут я не ошибаюсь. В Пеште английский рабочий получал хорошее жалованье, а у себя на родине терпел нищету. Конечно, нищета — тоже понятие относительное. Английскому рабочему, если у него была работа, жилось лучше, чем рабочему в Германии или Венгрии. И тем не менее он — паупер, да иначе и не могло быть в период первоначального накопления капитала. Этот процесс всегда сопровождается нищетой рабочего класса.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всегда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, всегда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не следует переоценивать Англию, old merry England. Если вы не верите мне, если не верите Энгельсу, прислушайтесь к Теккерею, который рассказывает, что в современной ему Англии солдат наказывали кнутом, а офицерский чин можно было приобрести за деньги.
Мост вздымается — Сечени падает
В жизни каждого человека бывает своя кульминация, как у исторических эпох — поворотный момент. Конечно, люди несколько произвольно устанавливают дату такого переломного момента. Например, конец средневековья отсчитывают — и не без основания — с захвата турками Константинополя. Другие считают поворотным событием изобретение книгопечатания, положившее начало новому периоду истории; это мнение тоже справедливо. Но, пожалуй, еще более правы те, кто такой датой признает открытие Америки. А может, рассматривать как веху применение огнестрельного оружия? Напрашивается вывод, что эти по времени не далеко отстоящие друг от друга события, вместе взятые и взаимно переплетенные, дают достаточно оснований говорить о новой эпохе.
Такой кульминационный момент, поворотный пункт бывает и в человеческой жизни, и если он не совпадает с концом жизни, это может обернуться трагически. Кульминационный момент в жизни Сечени наступил 22 августа 1842 года, в день закладки фундамента Цепного моста, почти за двадцать лет до его кончины.
В течение десяти лет — с момента хэммерсмитской встречи и до закладки моста — произошло столько событий, что это почти напоминает быстротечный ход нынешних времен. Тогда только что начала действовать железнодорожная линия Манчестер — Ливерпуль. В Австро-Венгерской монархии тоже разгорелась борьба между банкирами за железнодорожные концессии. Ротшильд уже приобрел право на постройку железных дорог в правобережье Дуная, а теперь Дёрдь Сина желает завладеть строительством на левом берегу. Между Сечени и Кошутом, помимо их прочих разногласий, идет поединок и по вопросу железнодорожного строительства. К тому времени осторожная попытка Сечени путем уплаты пошлины за пользование мостом пробить брешь в дворянской привилегии — освобождении от уплаты налогов — по сути, теряет всякий смысл.
Сечени уже не является знаменем реформ и не возглавляет передовое движение. Почетная роль возглавлять прогресс переходит к Кошуту, а Сечени встает в оппозицию Кошуту, и едины они лишь в своем отношении к мосту.
Кошут, крупнейший публицист того времени, мастер ораторских формулировок, в день закладки моста пишет:
«Отныне мост более не гипотеза, основа его заложена, и тем самым освящен великий принцип, ибо первое столкновение наших институций с извечным правом заложило наипервейший камень гражданского равноправия».
И повторяет свой маневр: вновь намеревается превратить Сечени в недвижный памятник. В свое время Кошут провозгласил его величайшим из венгров, теперь же он предлагает назвать мост именем Сечени. Однако Сечени пока еще достаточно подвижен, его не загипсуешь в статую. Но если инициаторская и организаторская деятельность Сечени не прекратилась, все же отныне мост был бы сооружен и без его участия, хотя, согласен, дело пошло бы хуже. Цель, которую Сечени поставил перед собой, была осуществлена.
Кошут все решительнее одерживает верх над своим противником, оттесняя на задний план Сечени с его реформаторскими устремлениями. Однако главная беда не в том, что он теснит Сечени и задевает его тщеславие, а в том, что Сечени тем самым оказывается притиснут к Габсбургской монархии, к Меттерниху, к реакции. Правда, Сечени остается политиком-реформатором, но реформа мыслится им в придворных масштабах и вписанной в формулу Габсбургской империи. И вот по поручению венского двора он берется за регулировку Тисы, получает государственный пост и принимает его, а к лету 1845-го дело доходит до того, что в Пеште его карету забрасывают грязью. Увы, времена меняются очень быстро… Тем более что теперь деятельность Сечени в основном сводится к борьбе против Кошута и Лайоша Баттяни. Кошут пока еще не прочь заключить с Сечени союз, поскольку он тоже весьма далек от идеи полной независимости Венгрии.
Кошут — вот уже в который раз — желает примириться с Сечени. В 1845-м он даже посещает его на дому, но Сечени, отбросив в сторону всякие тактические уловки, открыто заявляет противнику:
— Вас надобно либо утилизировать (то бишь использовать в интересах Габсбургской монархии), либо повесить.
Разумеется, Кошут делает это заявление достоянием гласности. Сечени на страницах дневника досадует:
«Кошут коварным и недостойным образом воспользовался моей откровенностью. Но не сумел провести меня».
Отношения Сечени с Меттернихом становятся все более близкими и доверительными. Он забывает — если, конечно, Мелани знала об этом факте и передала ему, — что двадцать лет назад Меттерних собирался «утилизировать» его самого… А теперь он сносит поучения Меттерниха: