— Bonjour, citoyen![84] — на улице Реннвег подобные шутки сейчас считаются остроумными.
Сечени входит в игру.
— Merci, délicieuse sans-culotte[85].
Меттерних обменивается с ним несколькими словами, остальных гостей не удостаивает вниманием и тотчас покидает общество.
Ведь Меттерних от Ротшильда получает информацию о парижских событиях и знает, что попал в беду. Ротшильдовская служба информации действует надежнее, чем разведка австрийской дипломатии, и проворнее, чем ее курьеры.
Меттерниху в ту пору семьдесят четыре года. Когда Ротшильд самолично описывает ему парижские события, он отвечает: «Holt mich der Teufel, so holt er Sie auch» — «Если черт возьмет меня, то он прихватит и вас». В этом он оказался прав! Вечером 14 марта Меттерних бежал из Вены. Я уже говорил, что Ротшильд снабдил его тысячей талеров в дорогу. Соломон Ротшильд решает бежать только 10 октября. Меж тем двор уже в мае спасается бегством в Инсбрук. Правда, мы знаем, что черт, который унес их туда, вскоре же и вернул их всех до единого обратно…
15 марта, когда в Пеште уже провозглашены двенадцать пунктов — требования венгерской революции, а Петефи с лестницы Музея декламирует свою «Национальную песню», Сечени да и Кошут тоже находятся в Вене.
Они направляются во дворец на переговоры, прибыв из Пожони, с сословного собрания, и встречает их венский люд, венская революция. Кошута забрасывают дождем цветов, подбадривают криками «ура». А в подбадривании Кошут всегда очень нуждался…
Сечени попадает в одну карету с супругой Кошута; госпожа Кошут дрожит всем телом. И пока народ триумфальным шествием сопровождает Кошута к эрцгерцогу Карлу, Сечени за накрытым столом беседует с другим своим политическим противником — Лайошем Баттяни, премьером будущего правительства.
— Все прошло так тихо и спокойно, — рассказывает Баттяни о венском восстании, о баррикадных стычках, — грабежей не было и в помине.
— О, это как раз меня и пугает, — отвечает Сечени. — Если ворам не до корысти, значит, они тоже охвачены фанатизмом.
Вдвоем отправляются они к эрцгерцогу Иштвану, где и обсуждают вопрос о формировании ответственного министерства. Принимается решение, хотя Сечени и протестует, что главою правительства станет Баттяни, а эрцгерцог Иштван будет полномочным наместником и, значит, alter ego Фердинанда V.
На следующий день, 16 марта, Сечени, Кошут, Баттяни и эрцгерцог идут к императору, чтобы скрепить императорско-королевской подписью решение, принятое ими накануне.
Этот милостию божией коронованный идиот молит о пощаде, обращаясь к эрцгерцогу Иштвану:
— I pitt di’, nim mir meinen Thron nit![86]
Сечени молча взирает на слабоумного властителя, который боится, как бы родственник не стащил его с трона. Из-под нахмуренных бровей следит он за Кошутом… Надо же было этой сцене разыграться именно перед Кошутом! Но видит он и собственное отражение в сверкающих зеркалах зала, где коронованный выродок изъясняется на таком венском наречии, какое услышишь разве что из уст тех простых смертных, кто обычно усаживает его не на трон, а на стульчак…
Так было сформировано первое ответственное министерство. Таким образом Королевский рескрипт от 17 марта, узаконенный подписью Фердинанда V, упраздняет прежнюю венгерскую сословную конституцию. Или, точнее говоря, сулит упразднение… Несколько дней назад в Вене чего только не сулили восставшему народу, войдя в раж от собственных посулов.
И все же, какие бы сцены ни предшествовали этому акту, он казался великим достижением, и Сечени в тот же день пишет своему секретарю:
«Друг мой, мы переживаем чудесные времена! Судьба нашей национальной отчизны висела на волоске. Первый акт прошел великолепно! Я полон самых радужных надежд. Воистину, полной мерой я наслаждаюсь тем, что произошло в Вене вчера и сегодня. Кажется, будто на нас или на них наконец-то снизошло прозрение! Я не смею усомниться в ярчайшем расцвете нашей нации. Неслыханной, великой роли Баттяни и Кошута я способен лишь радоваться, и, бог свидетель, ни капли зависти не таится в душе моей, я тешу себя сладостной уверенностию, что у политики моей нет иной побудительной силы, кроме как преданность делу.
Приму ли я какое-либо участие в правительстве, пока не знаю. Здоровье мое в плачевном состоянии, я едва держусь на ногах.
О Вене мне сейчас писать несподручно; однако могу поклясться: и моя скромная лепта есть в той заре, что воссияла над нами.
Какими бы ни угадывались второй и третий акт разыгрывающихся событий, необходимо выждать их. Что до меня, то я самым преданнейшим образом стану служить Баттяни и Кошуту.
Моя политика была верной, но медленной. Кошут поставил на карту все и, по крайней мере, до сих пор выиграл для отчизны столько, что мне с моей политикой, пожалуй, и за двадцать лет не удалось бы достичь этого. Если реакция не даст себя знать и если в нас чувство патриотизма одержит верх над завистью, а гражданские добродетели — над честолюбием, то верю: будет прок от венгров, и немалый!
Пожонь, ввечеру 17 марта 1848. Иштван Сечени».
В искренности этого письма не может быть и тени сомнения. Когда придет пора сомнений и теней, мы и обнаружим их в его письмах и в дневнике, который в эту пору откровеннее, чем когда бы то ни было. В следующем, датированном 21 марта письме вновь возникает тема, более всего интересующая нас, поклонников моста: «Что поделывает Кларк, и как там мост?» — справляется он у Ташнера.
Но тогда, в первые дни революции, Сечени, должно быть, не до моста. Он снова излагает свою политическую позицию:
«Сейчас я не пользуюсь ни малейшим влиянием. Ich halte mich bei Seite![87] Всеми силами и честью своею я поддерживаю и защищаю Баттяни и Кошута».
22 марта Сечени назначают министром путей сообщения. «Не принять пост было невозможно», — пишет он секретарю. Но к тому времени восторженный порыв первых дней уже угас. И в дневнике Сечени признается:
«Я подписал свой смертный приговор!»
24 марта он пишет: «Finis Hungariae»[88].
А 8-го говорит Ференцу Деаку:
— Ясно одно: нас повесят либо верхи, либо низы, и я угожу на виселицу, как Пилат — в «Символ веры».
И поддавшись мрачному настроению, Сечени якобы приветствует своих приятелей-вельмож начальными строками стихотворения Петефи:
Как здоровье ваше, баре-господа?
Шею вам не трет ли галстук иногда?
Мы для вас готовим галстучек другой,
Правда, он не пестрый, но зато тугой.
Представьте себе, что́ при этом испытывал бывший лондонский посол, а ныне министр иностранных дел Пал Эстерхази, который с давних пор, когда в Лондоне средь дипломатов он слыл молодой лисой, а у Теккерея предстал в облике вожака-барана, успел подурнеть до безобразия, состариться и стал похож на какой-то чудовищный гибрид облезлой лисы и хворого барана.
Называется это стихотворение: «Магнатам»; оно было написано до «Национальной песни» и не сопровождает, но предвосхищает события. Вот как звучит пятая его строфа:
Баре, вы веками пили кровь рабов,
Нынче вашей кровью напоим мы псов.
Вилами на свалку! Догнивайте там!
Нынче пир великий будет нашим псам![89]
Причин для беспокойства у Сечени хватает. Вена начинает приходить в себя и с помощью манифеста пытается урезать полномочия министерства. Сечени впадает в отчаяние. Он ждал от Габсбургов больше, чем от них следовало бы ждать. Кошут же скатывается влево, — не переходит, но катится в буквальном смысле слова. «Без кровопролития не обойдется!» — заявляет он и требует вооружить молодежь.
Сечени страшится этой меры. Но страшит она и самого Кошута. В особенности боится он радикальной молодежи вроде Петефи или Вашвари. Разве не страхом продиктованы его слова:
«Нечего бояться этих молодых подстрекателей, их и наберется всего сотни три, не более. Стоит мне сказать хоть слово, и они будут сметены».
Позднее Кошут все же признает, что эти «молодые подстрекатели» могли бы стать его подлинной опорой, и на какое-то время он до известной степени подпадает под их влияние.
Сечени же никогда и никоим образом не желал окончательно порвать с Габсбургами, да и Баттяни — председатель ответственного министерства, очутившись на распутье, настаивает на том, чтобы Венгрия военными силами помогла империи в подавлении итальянского освободительного движения. Кошут поначалу колеблется, и, таким образом, временно одерживает верх левое крыло, Петефи — идея революционной солидарности и всемирной свободы. На этой почве снова вспыхивают разногласия между Сечени и Кошутом, утихшие было на короткое время.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Упоминание о Петефи впервые фигурирует в дневнике Сечени 17 апреля 1848 года.
«Кошут от имени нации выступал против правительства, а теперь Петефи и компания выступают против нас также от имени нации».
В этой своей интимной беседе с дневником Сечени высмеивает Кошута, сторонящегося левых устремлений.
А 19 апреля Сечени радуется тому, что «англичане стойко держатся против чартистов».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не знаю, имеет ли в виду Сечени тех англичан, что живут в Пеште, но чартистами он, всего вероятней, называет пештских рабочих и ремесленников. Сравнение не точное, но Сечени мог себе это позволить. Что же касается пештских англичан… Вскоре и до них дойдет черед, а пока несколько слов относительно общей ситуации, поскольку тут переплетаются воедино дело сооружения моста и большая политика.