Кивком головы я указал на улицу. За моей спиной стайкой выкатившиеся из бара остолопы во все глаза таращились через улицу на нас.
Свет я выключил, вернулся и еще пару минут мы стояли на веранде, разговаривали. Он выразил надежду, что все это не слишком испугало Руфь. Еще раз пригласил меня в пекарню, но я отказался.
Набив трубку табаком, он нервно ею запыхтел.
— Не могу выразить, как я восхищен вашим самообладанием, мистер Бигелоу. Со своей стороны… боюсь, что я… А ведь я всегда считал себя человеком выдержанным и спокойным, но…
— Но так оно и есть, — заверил его я. — Вы были просто супер. Просто вы не привыкли общаться с пьяными.
— Вы говорите, ваш отец… гм… а?
Странно, чего ради я упомянул отца? Не в том смысле, что это может как-то повредить, но все это было так давно — больше тридцати лет назад!
— Да я, в сущности, ничего о нем и не помню, — сказал я. — Дело было в тридцатом году, я в те времена сосунком был; но вот мать… — То была ложь, которую требовалось вбить покрепче: мой возраст.
— Ц-ц-ц! Бедная женщина. Представляю, как ей приходилось ужасно.
— Он работал на угольной шахте, — продолжил я. — Около Макалестера, в Оклахоме. Профсоюз в те годы ничего не значил, к тому же — не мне, как говорится, напоминать вам — грянула депрессия. Работу можно было найти только на диких выработках, где ни разведки, ни инспекции. На толщину столбов между штреками вообще ноль внимания…
Я помолчал, вспоминая. Что я помнил? Помнил сгорбленную спину, свирепый взгляд полубезумных от страха глаз. Помнил сдавленные звуки по ночам, скрываемые рыдания.
— Он вбил себе в голову, что мы хотим его смерти, — рассказывал я. — Перевернешь ли тарелку с едой, порвешь одежду или еще что-нибудь такое сделаешь, отлупит почем зря… То есть других своих детей, я хочу сказать. Я-то был еще маленький.
— Да? Я только не совсем понимаю, почему…
— Это просто. Во всяком случае, ему это казалось очевидным. Он убедил себя в том, что мы стараемся покрепче привязать его к шахте. Сделать так, чтобы он никогда оттуда не вырвался. Как можно быстрее тратим все им заработанное, чтобы он подольше оставался под землей… пока не окажется там похоронен.
Мистер Кендал опять поцокал, потом говорит:
— Кошмар! Бедняга. Надо же как сам себя заморочил! Как будто от вас что-то зависело.
— Да нет, не зависело, конечно, — кивнул я, — но ведь ему от этого не легче. Хочешь не хочешь, должен был идти работать в забой: ведь когда человек вынужден — что ему остается? Хотя… все равно от этого не легче. Можно даже сказать, еще в два раза тяжелее. Потому что он видит себя не храбрым, благородным, дерзновенным или еще каким-то, каким каждому хочется себя видеть. Он просто крыса, загнанная в угол, и вести себя начинает соответственно.
— М-м-м. Похоже, вы необычайно вдумчивый молодой человек, мистер Бигелоу. Вы, кажется, сказали, ваш отец умер от пьянства?
— Нет, — сказал я. — Он умер в шахте. Его завалило такой толщей породы, что пришлось неделю откапывать.
После еще нескольких «ц-ц-ц» и «какой ужас» мистер Кендал отвалил в свою пекарню, а я пошел обратно в дом. Там я невзначай забрел на кухню.
Она стояла, склонившись над раковиной и сжимая костыль под мышкой, мыла посуду, которой там громоздилось чуть не тысяча предметов. Все время, пока прислуга отсутствовала, миссис Уинрой, похоже, копила немытые тарелки (как и прочие виды грязных и неприятных работ).
Я повесил пиджак на стул и закатал рукава. Взял большую ложку и принялся ею скоблить сковородки.
То, что удалось выскрести, собрал в одну и пошел с нею к двери черного хода.
С самого момента моего появления Руфь ни разу на меня не посмотрела; и теперь не взглянула тоже. Зато — ну надо же! — заговорила. Слова брызнули торопливым фонтанчиком, будто она ребенок, отважившийся прочесть стихотворение, — он знает, что лучше оттарабанить его быстро, а то собьешься и ничего не выйдет вообще.
— Мусорный бак у самого крыльца — вот прямо сразу, сбоку.
— То есть хозяева не держат кур? — удивился я. — Странно, столько еды пропадает, могли хотя бы кур завести.
— Д-да, — неуверенно согласилась она.
— Разве можно едой так разбрасываться? Когда на свете столько голодающих!
— Я… я тоже так думаю, — чуть задохнувшись, проговорила она.
Больше она в тот момент ничего произнести не смогла. Вспыхнула, как перегретый овин, и головой так низко наклонилась к раковине, что я уж думал, она туда нырнет. Я вынес объедки на крыльцо и неспешно вывалил в бак.
Я знал, что она чувствует. Мне ли не понимать ощущений того, кто всю жизнь будто не человек, а анекдот ходячий, кого окружающие не принимают всерьез и считают, что так и надо. Привыкнуть к этому невозможно, но к тому, чтобы не ожидать ничего иного, — привыкаешь.
Когда я вновь вошел в дом, она еще пребывала в потрясении оттого, что я заговорил с нею. Однако при всей своей потрясенности вполне явно показывала, что этому рада. Сказала, что мне не с-следует помогать ей вытирать посуду… и тут же сунула в руки полотенце. Сказала: «М-может, фартук наденете?» — и сама мне его повязала (при этом явно не спеша оторвать от меня дрожащие пальчики).
Мы стояли рядом, вместе вытирали тарелки, наши локти то и дело соприкасались. Сперва она при этом вздрагивала, отдергивая руку так, словно коснулась горячей плиты. Довольно скоро, впрочем, дергаться перестала. Был даже такой момент, когда мой локоть скользнул по ее груди, и мне показалось, что она к нему вроде как привалилась плотнее.
Исподволь за нею наблюдая, я увидел, что насчет ее левой руки я был прав. Пальцы действительно кривые. Этой рукой она владела не в полной мере и старалась ее от меня прятать. Но несмотря на руку и ногу (что бы там ни было у нее с ногой), как женщина она одарена была неслабо.
От тяжелой работы и дыхательных упражнений с костылем ее грудь поднялась и налилась так, что о-го-го. Ходьба на одной ноге сделала ее зад мощным и твердым. Взглянуть на него в отдельно взятом виде — чистой воды гузно шетландского пони. Это я не к тому, что он был так велик. Но как ладно он был к ней пристроен, как ловко состыкован с плоским животом и узкой талией! Словно с нею таким образом расплатились за все, что недодали в других местах.
А я ее и разговорил! И рассмешил! Второе кухонное полотенце обернул вокруг головы и заходил, завыступал перед ней, закуролесил; а она стоит, облокотясь на сушилку, и, раскрасневшаяся со смеху, машет руками:
— С-стой, Карл, стой! — Ее глаза сияют. В них словно взошло солнце и льет на меня жар и свет. — Д-да перестань же ты, ну хватит!
— Что — хватит? — возражал я, ничуть не унимаясь. — Что ты хочешь, чтобы я прекратил, Руфь? Вот это или вот это?
Продолжая дурачиться, я все время наблюдал за ней, и по ходу дела насчет кое-чего передумал. Решил, например, что не стану наставлять ее по поводу одежды. Не следует также снабжать ее ни пудрой, ни румянами. Потому что, хотя ей и неплохо бы примарафетиться, с этим она вполне справится сама, да и не очень-то ей это на самом деле нужно.
Тут ее смех внезапно смолк. Она застыла — стоит, смотрит на что-то у меня за спиной.
Куда она может смотреть, я догадался. Сейчас что-то будет, это я уже давно чувствовал. Медленно повернулся, особенно следя за тем, чтобы держать руки подальше от карманов.
То ли он позвонил в дверь, а мы звонок не услышали, то ли вошел без звонка, неизвестно. В общем, стоит — высокий костистый парнюга в седеющих кофейно-пегих усах и с цепким взглядом голубых глаз (впрочем, скорее дружелюбных, если приглядеться).
— Веселитесь на приволье, а, ребятишки? — вместо приветствия начал он. — Что ж, молодцы. Сердцу любо, когда видишь, как молодежь радуется жизни.
Руфь открыла рот. Закрыла. Я улыбался, ждал.
— Давно собираюсь съездить, навестить ваших родных, мисс Дорн, — продолжал он. — Слышал, у вас там прибавление, ребеночек народился… А вас, молодой человек, я вроде бы прежде не встречал. Я Билл Саммерс. Шериф Саммерс.
— Рад познакомиться, шериф, — сказал я, и мы пожали друг другу руки. — Я Карл Бигелоу.
— Надеюсь, я вас не слишком напугал. Заскочил посмотреть на пацана по имени… а, Бигелоу! А вы как сказали? Так вы и есть Карл Бигелоу?
— Да, сэр, — сказал я. — А что, шериф, что-то не так?
Он медленно смерил меня взглядом. Нахмурившись, оценил фартук, кухонное полотенце на голове — с таким видом, словно не может для себя решить, то ли усмехнуться, то ли выругаться.
— Есть мнение, что нам надо бы поговорить, Бигелоу… Будь он неладен, этот Джейк Уинрой, достал уже!
4
Мы пошли в мою комнату. Миссис Уинрой, явившаяся через пару минут после шерифа, так демонстративно распыхтелась, что пришлось нам удалиться наверх.
— Я, вообще-то, не понял, — сказал я. — Мистер Уинрой знал о моем приезде за несколько недель. Если я ему здесь не нужен, на кой же черт он…
— Ну, во-первых, он вас тогда еще не видел. А как увидел, да сопоставил с одним именем, которое по звучанию схоже с вашим… В общем, я могу понять, откуда у него взялось некоторое… скажем, беспокойство. Совсем не удивительное для человека в его положении.
— Если тут кто и вправе беспокоиться, так только я. Это я вам ответственно заявляю, шериф. И вообще, если бы я знал, что Джеймс Си Уинрой — это тот самый Джейк Уинрой, меня бы сейчас здесь не было.
— Да уж конечно. — Он сочувственно покачал головой. — Правда, с этим мне тоже не все ясно, сынок. Зачем вообще ты сюда приперся? Это ж от самой Аризоны и в такую дыру, как Пиердейл!
Я пожал плечами:
— Отчасти именно потому, что далеко. От Аризоны. Поскольку, если уж решил начать жизнь заново, надо как следует отряхнуть прах. Не так легко ведь сделаться чем-то в глазах людей, которые знают тебя и помнят, что ты был ничем.
— А-га. Вот оно как.
— Дело, конечно, не только в этом, — сказал я. — Здесь дешево и разрешают записаться вольнослушателем. Не так много колледжей, где это допускается, вы ж понимаете! Если у тебя нет аттестата средней школы — всё, отвали. — Я издал короткий смешок, постаравшись, чтобы он прозвучал мрачно и подавленно. — И надо же как вляпался! А ведь мечтал годами — чуточку подучиться, найти приличную работу и… Н-да, не надо было, видимо, строить иллюзии.