жет быть, встать и, извинившись, сослаться на какое-нибудь дело, ему, мол, нужно, например, написать письма. Или сослаться на головную боль. Он никак не мог решиться что-нибудь сказать, предпринять. Боялся нарушить приличия.
— Нельзя ли мне уйти сегодня пораньше к себе? — наклонившись к Андрашу, спросил он наконец.
— Идите смело, почему бы и нет? Может же у человека начаться понос.
— Однако… У меня слегка болит голова.
— Это другое дело. — И громко прибавил: — Господин Надьреви жалуется на головную боль.
— Как неприятно! — проговорила графиня. — Примите какое-нибудь лекарство.
— Не стоит. Болит не так сильно, — возразил учитель.
— Головную боль легко прекратить в самом начале. Подождите… У меня тут есть какое-то лекарство. Вы когда-нибудь пьете аспирин?
— Нет.
— Тогда аспирин прекрасно поможет. — Графиня вынула из ридикюля коробочку аспирина. — Вот, пожалуйста. Примите две таблетки. — Надьреви взял из коробочки две таблетки. — Впрочем, подождите. Черный кофе тоже помогает. Выпейте две чашечки.
И учителю пришлось выпить две чашки кофе и принять две таблетки аспирина по полграмма.
— А теперь вам лучше всего лечь в постель, — пришел ему на помощь Андраш.
Надьреви, встав, поклонился и ушел из курительной. В свою комнату.
Он зажег лампу и сел на диван. Вздохнул тяжело. Потом принялся ходить из угла в угол. Он был в отчаянии. Что за люди! И не поверишь, что есть такие.
Надьреви долго мучительно размышлял над словами графа Правонски. Убить человека! Страшно даже подумать. Живое существо с душой и телом. Причинить боль, нанести смертельную рану; пострадавший поймет, что с ним случилось, ужаснется, побледнеет, у него пресечется дыхание, он с криком упадет на землю, дернется всем телом и умрет. Живой человек превратится в труп. Пока сознание еще не покинуло его, он, верно, очень страдал от боли и ужаса. Ведь даже обычный обморок приносит болезненные ощущения. Словно безжалостная рука сжимает сердце. И ближнего обречь на такие муки! А потом видеть, как он страдает и гибнет. Жить с сознанием вины. Даже если придет раскаяние, будет поздно. Последует наказание. Тюрьма или казнь. Пронести через всю жизнь воспоминание о содеянном. Знать о страданиях и скорби семьи своей жертвы, матери, сына, жены. Носить клеймо «убийца».
При мысли обо всем этом стынет кровь. Неужели есть человек, готовый пойти на такое? Например, граф Правонски, бездельник, повеса, паразит, сатана. Каких только нет на земле тварей божьих! Палач с противными китайскими усами. Самый обычный франт с моноклем в глазу. Оружие, револьвер — сила слабых, жалких мерзавцев. Такому гаду и пощечину не дашь. Ведь он не ответит пощечиной, а отступит и, выхватив револьвер, выстрелит тебе в живот. Ужасно! Возможно, даже его оправдают. Он же мстил за пощечину. Правомерная самозащита; убийство совершено в состоянии аффекта и прочее. Еще, чего доброго, прослывет храбрецом. Джентльменом, как сказал бы Сирт. Хотя сам Сирт иной породы, — он лишь наивная обезьяна. Этакое подражание джентльменам. При случае надо рассказать ему об этой истории. Но что же, в сущности, произошло? Было произнесено несколько слов, суждение, отразившее внутренний мир отнюдь не оригинального, а вполне типичного человека. Что же сказал этот франт с китайскими усами об уплате компенсации? Компенсация, мол, не полагается пострадавшему. Надо же такое выдумать! И Андраш не возразил ему. Графа Правонски никто не предупредил о возможных последствиях убийства. О том, что существует на земле правосудие, которое запрещает убийство и карает за него. Очевидно, по мнению графа Правонски, этот запрет на него не распространяется и означает лишь, что его самого нельзя убить. Франт с китайскими усами. Конечно, какое правосудие может его покарать? Ведь это было бы не правосудие, а «настоящий абсуг’д».
Видно, крепкий кофе и аспирин усилили возбуждение учителя, который, потеряв сон, метался по комнате. Уйти бы сейчас из усадьбы и отправиться бродить, как бывало в Пеште. Или, чтобы дать выход своим чувствам, стукнуть кулаком по столу; он нуждался в обществе приятеля, с которым можно было бы поделиться, поспорить, поссориться и, наконец, успокоиться самому. Сирта бы сейчас сюда! Постучал бы в дверь и вошел с насмешливой своей улыбкой. Ах, как обрадовался бы он старому другу! Обнял бы его и сразу перешел бы к бурным излияниям. Сирт казался бы в этом средневековье человеком из другого, привычного мира. Надо рассказать обо всем этому веселому гордецу.
Надьреви достал из шкафа бумагу и, сев за стол, принялся писать письмо.
«Дорогой дружище!
Я приехал в Берлогвар и уже два дня провел здесь, но свое будущее пока еще не обеспечил. Однако не теряю надежды. Тут все превосходно, за исключением кое-каких мелочей. Я живу в усадьбе, верней, во флигеле для гостей; у меня прекрасная комната с большими окнами в парк. Стол первоклассный, лучше, чем у Бауера, не говоря уж о тетушке Мари. Пока что я не скучаю, хотя не привез с собой никаких интересных книг. За обедом и ужином прислуживают лакеи; ем я ножом и вилкой, а также ложкой, и шпинатом не мажу себе физиономию. Полагаю, если бы ты на меня посмотрел, то остался бы мною доволен».
Тут Надьреви остановился. Дальше дело не шло. Ему не нравилось начало письма. Что ж получилось? В душевном волнении он искал общества друга, чтобы излить ему свои мучительные переживания. Хотел дать волю своим мыслям, обвинять и жаловаться в серьезном, трагическом тоне, — вот каковы были его намерения. А в письме заурядный мрачный юмор. Подтрунивание над собой. Он готов был разорвать свое послание и начать сначала. Но все-таки продолжал:
«Почти все это время я провел с моим учеником. Увы, к занятиям мне пока что не удалось его приохотить. И удастся ли вообще — большой вопрос. А от этого зависит, буду ли я четыре раза в год продавать убойный скот с Топусты, стану ли юрисконсультом высокородного графа Берлогвари или управляющим в его поместье и буду ли ездить в фаэтоне, заложенном парой лошадей.
Господский дом стоит в центре довольно обширного и очень красивого парка. В каком стиле построен дом, ты, наверно, мог бы сказать, увидев его, поскольку тебя интересуют барские хоромы, а я в таких вещах, насколько тебе известно, разбираюсь как свинья в апельсинах. Хозяева мои, то есть господа, настоящие джентльмены в хорошем и плохом смысле этого слова, наверно, даже еще больше джентльмены, чем ты, если только подобное возможно; денег у них, во всяком случае, куда больше, чем у тебя.
Мой ученик, некий граф Андраш, фигура довольно примечательная. Он и в самом деле не дурак, — так отозвался о нем Пакулар, мой предшественник, рекомендовавший меня на свое место, я рассказывал тебе о нем, — а дикарь из дикарей. Зажженный фитиль, правда, он еще не засовывал мне в ухо, ржавый гвоздь не забивал в стул, скорпиона в кровать не подсовывал, но уже пытался свернуть мне шею, хотя, если бы намерение его осуществилось, он и сам оказался бы со свернутой шеей».
«Черт подери этого Сирта, — думал с некоторым раздражением Надьреви, — не могу разговаривать с ним, тем более писать ему в серьезном тоне. Ну, да все равно, перейду к сути дела».
«Сегодня утром состоялся первый урок римского права. Он прошел следующим образом: молодой граф основательно отчитал меня за то, что я не знаю английского, французского, немецкого, итальянского, шведского языков и не имею постоянно в кармане одной или двух тысяч крон. На этом урок закончился, продолжение занятий по взаимной договоренности состоится на следующей неделе. После полудня, сев в экипаж, мы поехали на прогулку на соседний с усадьбой хутор, так называемую Топусту; пара диких лошадей тащила коляску, дикарь, то есть граф Андраш, погонял их. Мы мчались напрямик, не разбирая дороги, по холмам, низинам и ухабам, через рвы и овраги; фаэтон то, оторвавшись от земли, проносился по воздуху, то чуть не опрокидывался, и мы, сделав сальто, шлепались на сиденье. Словом, барчук хочет меня испытать, но он просто осел, — пытается напугать, а мне не страшно; вот если бы он, к примеру, засунул лягушку мне в карман, тогда меня хватил бы удар, и я теперь писал бы тебе уже с того света.
Итак, мы побывали на хуторе, и я осмотрел хозяйство. Видел паровой плуг, скотный двор и много коров, волов и быков, таких же, как ты. Пойми последнюю фразу правильно, не таких, каких ты видел, а таких же упрямых, как ты сам. Но все это пустяки, а важно то, что потом я увидел. А увидев, так взволновался, что даже забыл обо всех прочих своих впечатлениях. Вот об этом-то, собственно говоря, я и хотел тебе рассказать, этому и посвящаю остальную часть письма. Прежде всего, надо сообщить тебе, что я видел цыгана с путами на руках и ногах, которого, привязав к конскому хвосту, приволокли на хутор и заперли в темном сарае. Ну, что ты на это скажешь? Хотел бы я незримо присутствовать при том, как ты читаешь мое письмо, эти его строки, и наблюдать за твоей физиономией. Усмехаешься, удивляешься или осуждающе качаешь головой? Цыгана, собиравшего в лесу хворост, очевидно, для того, чтобы унести его домой, приказчик поймал с поличным. Короче говоря, он уличил цыгана в краже и за одно это привязал его к конскому хвосту. Приказчику по его распоряжению помогал лесничий.
Не пугайся понапрасну, — цыгана не убили. Возможно, потому, что мы живем все же в тысяча девятьсот четвертом году от рождества Христова, а скорей потому, что он застонал в сарае, когда мы с графом Андрашем обходили хуторские строения. Да, мы нашли цыгана в сарае. Но в каком виде! На лице у него вздулся огромный шрам, — след от удара хлыстом. Веревка на руках впилась в тело. Запястья в кровавых ранах. Возмутительное зрелище, возмутительный случай! Мы, конечно, освободили несчастного от пут. Я, правда, не мог активно участвовать в этом, но граф Андраш распорядился это сделать; на его решение, вероятно, повлияло и мое скромное присутствие, — история с цыганом слегка смутила его. Что теперь будет с этим негодяем, то есть с приказчиком, — его зовут Барнабаш Крофи, — понятия не имею. Между прочим, как тебе нравится его имя, Барнабаш Крофи? Возможно, приказчик поплатится, а возможно, волос с его головы не упадет, хотя даже предположить такое ужасно!»