В каждой комнате батрацкого дома, просторной, с двумя окнами, разгороженной занавесками, ютилось по нескольку семей. Подойдя к освещенным окнам, Крофи заглянул в комнату.
— Остальным спать не дает, — проворчал он.
Сидя на краю постели, старик мазал чем-то ноги. Не торопясь, спокойно. Наверно, собачьим салом, чтобы не кашлять. Глупый народ. Сколько ни толкуй им о паутине и прочих их снадобьях, все понапрасну.
Приказчик побрел дальше. Дождь уже перестал накрапывать. Луна пробилась из-за туч, и свет ее залил хутор. Снова залаяли собаки. Не мешало бы их пугнуть выстрелом. Он хотел уже вернуться домой. Осмотр закончен, ничего не обнаружено. Но передумал. А запрещенная дойка! Только ночью, когда все спят, могут доить коров. Баба какая-нибудь спрячется во дворе, а потом проберется в хлев и подоит двух-трех коров. Возможно, не одна баба, а несколько. Батраки, среди них и Марци Карикаш, потворствуют бабам, значит, они их сообщники. Может статься, даже зарабатывают на своем молчании. Все тут разбойники, нет среди крестьян ни одного честного человека.
Крофи опять пошел в хлев.
«Ну, что он здесь потерял? — подумал один из батраков. — Уж больно подозрительный. Надо бы предупредить баб, чтоб они…»
— Корнерезку до сих пор не вымыли, — ворчал приказчик. — И в корзинах осталась сечка. Может, вы и своим свиньям хозяйский корм подсыпаете? Или сами его жрете? — Батрак молчал. — Скажи-ка, Михай, этих коров доят, так ведь?
— Никто их не доит, господин приказчик.
— Разве?
— Нет. Молока они уже не дают. Вымя у них сморщилось.
— То-то и дело, что у некоторых еще не сморщилось.
— Как же доить их, господин приказчик? Кому доить и когда? Мы тут неотлучно.
— Мне лучше не говори. В прошлом году поймал я тут бабу, вы тоже тогда здесь были…
— Меня, правда, не было.
— Тебя не было. Ты же в прошлом году еще не работал в хлеву. Но Резеш здесь был. И я его выгнал. Тогда тоже доили коров, а потом, чтобы замести следы, мазали им вымя навозом. Принеси-ка сюда коптилку. — И, не дожидаясь коптилки, он зажег спичку. — Гляди! А я что говорю? Вымя у нее набухло. Смотри у меня, не то прогоню вас всех четверых.
— Ничего я не знаю, господин приказчик. Не виноват я.
«Батрак всегда виноват, не чист на руку, — думал Крофи. — Не успеет родиться, как уже ломает голову, что бы такое украсть. Да как хозяина обмануть… Ну, да ладно. Пусть сам дьявол их караулит. Когда-нибудь вскроется нарыв. Разругаются, и один донесет на другого».
— Спокойной ночи, господин приказчик.
Крофи вышел во двор. Но, вместо того чтобы идти домой, спрятался за хлевом. Долго стоял в засаде. Наверно, час целый. Терпения у него на это хватало. Уж очень хотелось поймать преступника с поличным. Иначе не уснет он.
При свете луны виден был весь хутор, двор, дома. Собаки замолкли. Где-то в отдалении тявкнула разок-другой какая-то гуляка, убежавшая с хутора. Должно быть, полаяла на луну. Приказчик ждал. Он не чувствовал ни усталости, ни скуки, ни холода, и спать ему не хотелось. Верил в свое счастье, хотя и много неприятностей свалилось на него за последние два дня. История с этим паршивым цыганом. Да еще граф Андраш вогнал его в краску в присутствии батраков и этого городского хлюпика. История с цыганом, наверно, плохо для него кончится. Все ведь зависит от того, в каком настроении будет граф Берлогвари, когда ему донесут о ней. Хотя если и донесут, не беда. А старый цыган угрожал. С такими дикарями ничего нельзя знать наперед… Ах, вот оно что! Из дома выскользнула женщина. За ней следом мужчина. Ну, конечно, эти подлецы не действуют в одиночку. Да ведь это Марци Карикаш. В том доме живет Марика. Ну и ну!
Мужчина и женщина направляются к скотному двору. Скрываются за дверью. Нет их и нет… Приказчик подождал еще немного, потом осторожно подкрался к хлеву. Вошел туда. Сидя на скамеечке, мать Марики доила корову.
Крофи заговорил тихо, почти шепотом. Дело сделано, чего же теперь кричать, что он прогонит всех, что все воры. Баба плакала и клялась, что доит сегодня только второй раз. И то лишь потому, что Марика отнесла ему кувшин молока и дома не осталось ни капли. Приказчик и не сердился. Прекрасно, значит, во всем виновата старая ведьма, мать Марики, и Марци Карикаш замешан в деле.
Теперь уже Крофи мог спокойно идти домой спать. Он лег в постель, стал думать о случившемся. Ну и прохвосты! Бед с ними не оберешься. Кого хочешь до белого каления доведут. Если не следить за ними, не гонять их, растащат именье. Работать не станут, рук ни к чему не приложат и все разворуют. Даже от домов камня на камне не останется. И за все он в ответе. Что ни случись, он виноват. И когда работа не ладится, и когда что-нибудь пропадает, и когда запаздывают с уборкой урожая, и когда дождь льет не вовремя, и когда зерно намокает, и когда начинается падеж скота. А какое у него жалованье? Едва на жизнь хватает. Какую получит он благодарность? Никакой. Он же слышал, не нынче-завтра закатится звезда Чиллага. Видно, совсем скоро. Как пригодилось бы ему жалованье управляющего! Он смог бы посылать побольше в Веспрем старушке-матери и бедной сестренке. Сам жил бы по-барски. Не воровал бы, как Чиллаг.
В воскресенье весь день съезжались в усадьбу гости. Во время обеда, кроме графа Правонски, за столом сидело еще двое гостей, графиня Мендеи и старый барон Фадди, бывший губернатор комитата. Несколько господ приехали позже, среди дня; остальные — вечерним поездом. Ужин отложили до восьми часов. Столовую осветили ярче, чем обычно. Раздвинули обеденный стол. Граф и графиня Берлогвари распределили места за столом. Гостей надо было рассадить, принимая во внимание их возраст и положение в обществе. Редким гостям, не состоявшим в родстве с хозяевами, но достаточно именитым, предназначались более почетные места.
Перед ужином в курительной собралось четырнадцать человек. Общество разбилось на небольшие группы, и шла оживленная беседа. Все были веселы или напускали на себя веселость. Надьреви чувствовал себя одиноким. Недалеко от него сидел пожилой господин, некто Зубкович; он иногда посматривал на учителя своими малюсенькими глазками, но безнадежно молчал. Надьреви не успел предварительно осведомиться о людях, в общество которых попал. Он лишь осматривался и постепенно, по каким-то признакам догадывался, кто тот или иной господин, та или иная дама. Зубкович, как он выяснил, был старым другом дома, человеком небогатым и незнатным; на чем держалась его дружба с хозяином именья, оставалось загадкой. Убеленный сединами, с длинными усами и бакенбардами, он носил спортивный костюм с таким видом, будто мог себе позволить и такое. Мужчин называл на «ты» и Андраша тоже. Графиня Мендеи выделялась здесь своей красотой. Она предпочитала стоять, изредка величественно прохаживалась по курительной, упиваясь устремленными на нее восторженными взглядами. Зубкович тоже посматривал на нее и вдруг, наклонившись к Надьреви, шепнул ему:
— Прелакомый кусок, эта графиня Мендеи! Чтобы провести с ней часок, я не пожалел бы сотню!
Ничего подобного в этом избранном обществе Надьреви еще не слышал, игривый тон Зубковича немного развеселил его, но он лишь смущенно улыбнулся.
— К сожалению, я не могу заплатить ей по двум причинам, — продолжал шептать ему на ухо Зубкович. — Во-первых, у меня нет для этого сотни, потому что вообще нет денег, во-вторых, сотни ей мало. Она либо согласилась бы даром, либо запросила бы сто тысяч.
И Зубкович тихо засмеялся. Скрипуче и, как говорится, плутовато. Показались его крупные желтые зубы, маленькие глазки, превратившись в щелочки, спрятались среди морщин.
Надьреви подумал, что извлек некоторый урок из слов Зубковича. Значит, любовное приключение может быть бесплатным, а может обойтись в сто тысяч.
В восемь часов все перешли в столовую. Быстро расселись за столом. Место учителя было теперь не рядом с хозяйкой дома, а на другом конце стола, среди неименитых гостей. Его соседом оказался капитан Хаунер. О нем он уже слышал кое-что от Андраша. Однажды капитан, плавая по Индийскому океану, потерпел кораблекрушение. Цепляясь за обломок доски, полтора дня качался он на волнах, пока наконец его не подобрало какое-то судно. На учителя большое впечатление произвел этот рассказ, и он хотел непременно расспросить обо всем капитана. Но дело оказалось нелегким, потому что капитан Хаунер, коренастый человек с маленькими черными, точно приклеенными усиками, был угрюмым и на редкость молчаливым. Он словно боялся пошевельнуть хоть одним мускулом лица, чтобы усы не отклеились. Надьреви бросал взгляды на капитана, но тот ел, уставившись в свою тарелку, и иногда покашливал, точно собираясь отдать команду на казарменном плацу.
Страдая от чувства одиночества, Надьреви наблюдал за прислуживающими у стола лакеями, смотрел по сторонам. Только теперь он заметил, что на стенах столовой висят картины в позолоченных рамах, мужские и женские портреты. У всех мужчин усы, у некоторых бороды. Лица суровы, одеты они в красивые гусарские мундиры с галунами; женщины — в бархат, кружева, украшены драгоценностями. Все это — предки графа Берлогвари, хотя ни он, ни его сын на них не похожи.
Гости наслаждались вкусным ужином. Изредка перебрасывались отдельными фразами с соседями по столу. Одни говорили тихо, так что видно было лишь движение их губ; другие, слегка повысив голос, обращались к своим визави. Прислуживало несколько лакеев. Тамаш ходил вокруг стола с таким же деревянным лицом, как у остальных слуг, но взгляд его сохранял чуть насмешливое выражение. Это заметил, наверно, только Надьреви, потому что их взгляды однажды встретились, и Тамаш словно улыбнулся ему глазами. Как выглядит его хозяин, учитель знал уже. Высокий, плотный, с привлекательным лицом, граф Каранди слегка напоминал трактирщика, и Надьреви смотрел на него с неприязнью, вспоминая рассказы Тамаша, то есть Томи, об осаждающих графа женщинах. Неприязнь эту вызывал, конечно, не сам граф Каранди, а женщины.
Из того, что говорилось на другом конце стола, до учителя долетали лишь отдельные слова. После двух жарких интерес к еде немного остыл, и беседа оживилась. То и дело обменивались замечаниями о разных блюдах. Любимое кушанье тети Шари — жареная баранина, нашпигованная салом. Но нашпигованная особым образом. Альфонз — кто это такой? — никогда не ест супа. Янош Д. избегает рыбы, потому что в детстве у него в горле застряла рыбья косточка, и он чуть не задохнулся. Извините, пожалуйста, рыба хороша только с костями, а если вынуть из нее кости, она теряет вкус.