Трое мужчин заговорили о политике. Тиса уже готовит проект изменения парламентского регламента и осенью представит его парламенту. К сожалению, Тиса проявляет мягкотелость. Оппозицию надо душить железной рукой.
После пирожного на стол поставили сыр в двух огромных блюдах, — настоящий натюрморт. Можно было выбирать любой: швейцарский, зеленоватый — горгонцола, желтый с красной коркой — эдамский, камамбер в серебряной обертке и прочие. Тетя Шари любит только вонючие сыры. Значит, у нее мужской характер, — да так оно и есть. После сыра подали ранний виноград. Все положили себе по кисти. Виноград макали в воду, налитую в стеклянные вазочки, и потом ели, выплевывая кожуру на тарелки. Надьреви впервые видел, чтобы так ели виноград. Он тоже стал выплевывать кожуру. Делал это слегка неловко, смущаясь. А капитан Хаунер, как он заметил, отступая от правил, глотал ягоды целиком. Решив последовать его примеру, учитель почувствовал облегчение. Наклонившись к своему соседу, он тихо сказал:
— Господин капитан, я слышал, что вы однажды потерпели кораблекрушение.
Капитан молча смотрел на него налитыми кровью глазами. Ждал продолжения.
Учитель подумал, как лучше задать вопрос. Потом заговорил, чуть запинаясь и не доверяя понятливости капитана:
— Скажите, господин капитан, что вы чувствовали, когда плавали по волнам, цепляясь, кажется, за кусок доски. Полное одиночество, кругом ни души, суши не видно, только вода да небо. — Капитан по-прежнему молча ел. — Вы подвергались смертельной опасности, ведь если бы не подоспела помощь, вы бы погибли.
Надьреви ждал ответа. Капитан опять поглядел на него, глаза его еще больше налились кровью, нижние веки покраснели, но он не понимал, о чем его спрашивают.
— Что? — осведомился он поощрительным тоном.
— Какое у вас было ощущение?
— Неприятное, — ответил капитан Хаунер, продолжая есть виноград.
Надьреви с изумлением смотрел на него: ну и остолоп! Ничего не почувствовать, находясь между жизнью и смертью! Но он и завидовал капитану. Ведь невозмутимость, которую тот сейчас выказывал, и тогда, наверно, его не покидала. Как бы то ни было, учитель замолчал, отвернувшись.
В курительной беседа еще больше оживилась. Пили кофе, курили сигары и сигареты; дамы сидели кружком. Барон Фадди курил сигару, но мысли его еще заняты были ужином, потому что, не обращаясь ни к кому в отдельности и одновременно ко всем, он воскликнул:
— Какая странная жизнь!.. Где справедливость? Мы сегодня час с четвертью уничтожали прекрасные кушанья, мясо, пирожные, сыры, фрукты и съели гораздо больше, чем нужно человеку при нормальном питании. А есть бедные люди, у которых нет, наверно, и куска хлеба.
Так думал, так говорил барон, с наслаждением покуривая сигару и попивая кофе.
Немного странное впечатление производил контраст между его образом мыслей и поведением. Учителя удивило его высказывание. Долго не сводил он глаз с барона. Это был человек с орлиным носом, седыми усами и маленькими колючими глазками; лицо его казалось строгим. И вот как он рассуждает. По крайней мере, и такая мысль у него возникла. «Хорошо бы поговорить с ним, — подумал Надьреви. — Начать с того, что существуют на свете лишения, бедность, нужда, страдания. Потом послушать, как будет развивать свои идеи старый барон. Интересно понять и то, как он дошел до этой мысли. Он, вероятно, хороший человек. А если в самом деле хороший, то каковы его поступки? Способен ли он делать добро людям? Однако и хороший человек поедает вкусные блюда и курит дорогие сигары».
— Поистине героический народ, — восторгался японцами один из гостей. — Без колебания, бесстрашно идут на смерть. Тысячами. Есть чему нам поучиться.
— Восточный народ. Экзотический.
— Нам сродни.
— Постольку, поскольку это восточный народ, — насмешливо заметил Зубкович.
— А ты молчи. Сам-то хорват.
Хозяйка дома тихо беседовала с графиней Мендеи. Никто их не слышал. Графиня Мендеи непрерывно улыбалась, показывая красивые белые зубы. Иногда громко смеялась. Графиня Берлогвари лишь улыбалась. Надьреви не спускал глаз с графини Мендеи. Она так нравилась ему, что он весь загорелся, предавшись безнадежным мечтам о ней. Кто знает, а вдруг… Бывали разные случаи. Однажды благородная дама вступила в любовную связь с кучером. Хотя со времен князя Арпада такое могло случиться раз десять, не больше, и подобные истории получали громкую огласку. Надьреви ощутил всю безнадежность своих мечтаний, подумав: «Было и быльем поросло».
Графиня Мендеи невольно разжигала страсть в душе молодого учителя, так как, улыбаясь, она обводила всех глазами, и на него тоже падал ее взгляд, и тогда казалось, что улыбка предназначается ему. Однако трезвым умом Надьреви понимал, что верить этому глупо.
— Кто такая эта графиня Мендеи? — спросил он вдруг у сидевшего рядом Зубковича.
— Вдова графа Адама Мендеи. Очень богатая женщина. У супруга ее было огромное состояние, поместья, дома в Пеште и в Вене; она все унаследовала, детей у нее нет. И сама графиня по богатству не уступала своему мужу. Два года она вдовеет. Веселая вдовушка. Было у нее дюжины две женихов, но всем она отказала. Графиня Берлогвари очень любит ее. Видите? Они могут шептаться так целый вечер. Ну как, лакомый кусочек?
— Очень красивая женщина.
— Красивая женщина? Нет, молодой человек, скажите, не церемонясь, лакомый кусок! Вот что важно. Вы тоже не пожалели бы дать за нее сотню, не так ли?
— У меня нет сотни, — засмеялся Надьреви.
— Ну, дружок, если бы за этим дело стало, я одолжил бы вам сотню. Правда, у меня ее нет, как я уже говорил, но ради такого случая я попросил бы у кого-нибудь взаймы. Хотя бы у нее самой, хе-хе-хе… Неплохо, а? Потом, когда пришло бы время отдавать долг, я сказал бы, что она уже получила деньги, что я с вами послал, ну как? Хе-хе-хе. Неплохо, а? Видите, какую прекрасную шутку можно было сыграть при случае.
— У русских в этой войне нет хорошего полководца, — раздался чей-то безапелляционный голос. — Будь у них Наполеон, они разбили бы японцев.
— Сомнительно. Теперь уже Наполеоны не идут в счет.
Надьреви курил, не скучал: он слушал и смотрел на людей, собравшихся в курительной. Диковинные звери в зоологическом саду. Все, конечно, изящно одеты, выхолены, на лицах невозмутимость и сознание собственного достоинства.
Обычному представлению об аристократах больше всего отвечает внешний облик графа Правонски. У него тощие длинные ноги и каменное лицо, которое невозможно представить без монокля в глазу. Графиня Мендеи просто красивая женщина, а Андраш красивый юноша. Если бы их всех раздеть, — например, в усадьбу ворвались бы разбойники и выкинули такой номер, — то голых дам и господ можно было бы принять за служащих какой-нибудь конторы. Если заставить их немного поработать, женщин — помыть пол, мужчин — порыхлить землю мотыгой, то за несколько часов они приобрели бы вполне демократический вид. Граф Берлогвари едва ли отличался бы чем-нибудь от своего батрака. Барон Фадди и того меньше. Граф Каранди после некоторой метаморфозы вполне сошел бы за ночного сторожа. Графа Эстерага незачем и заставлять землю рыхлить: после небольшого переодевания и грима он превратился бы в великолепного парикмахера. У него, между прочим, лисья мордочка. Да, люди похожи на животных. Кто — на лису, кто — на бульдога, кто — на обезьяну. Граф Берлогвари не лиса, не бульдог и не обезьяна, а бык. С бараньей головой. Андраш нагишом чувствовал бы полную растерянность. Стеснялся бы своих кривоватых ног. Трагедия. Именно потому, что в остальном сложен безупречно. Баронессе Вештарп надо только взъерошить волосы, и она станет цыганкой, гадалкой. Интересно, даже в ее манере говорить есть что-то цыганское. Она то и дело вставляет «честное слово», божится, клянется. Может быть, речь, поведение человека определяются его внешностью? Странно. Но как бы то ни было, граф Эстераг с лисьей мордочкой — это появившийся инкогнито парикмахер, вежливый, услужливый. Даже лакею, наверно, дал бы он сигарету, если бы тот курил. «Не прикажете ли причесать?» — так и ждешь от него вопроса.
— Наполеон был авантюг’ист, — заявил граф Правонски. — Можно сказать, мошенник.
— Если и не мошенник, то все-таки сын адвоката.
— Мошенник! Он не завоевал, а опозог’ил Евг’опу.
— Но он был императором.
— Я не пг’изнаю его импег’атовом.
— Вот как! Ты, Эндре, преувеличиваешь. Неоспоримые факты нельзя отрицать. Не стоит, по крайней мере.
— Для меня он не импег’атов. Для меня сын адвоката не может быть импег’атовом. Он авантюг’ист именно потому, что пг’овозгласил себя импег’атовом. И во что бы то ни стало хотел пг’имазаться к монаг’хам.
Поднявшись с места, граф Берлогвари достал из курительного шкафчика еще несколько коробок сигарет и положил их на столики. Потом сел около барона Фадди недалеко от Надьреви.
— О вкусах не спорят, — сказал он. — Мы курим «Принцесас». Не люблю дешевые сигареты.
— Я предпочитаю сигары.
— Но он был талантливый человек, — продолжался спор о Наполеоне.
— Все авантюг’исты талантливы. Талант — не заслуга. Все зависит от того, на что идет этот талант.
— Сомнителен и его талант, — вмешался третий голос. — Он же был под конец позорно свергнут. То, что он создал, развалилось, и карьера его кончилась на острове Святой Елены.
— Да, — согласился граф Правонски. — Он потег’пел настоящее фиаско. Правильно ты заметил, дог’огой кузен.
— Его талант неоспорим. Он руководил сражениями и почти все выигрывал. Ввел свои порядки. Кодекс Наполеона не шутка.
— Пустое! Его сочиняли юг’исты и пг’очие писаки.
— Я лишь того считаю талантливым, кто до конца побеждает. Пусть даже не в битвах. Талантливый человек тот, кто, благополучно прожив жизнь и минуя беды, спокойно умирает в старости. Разве не так?
— Об этом можно поспог’ить.
«Граф Правонски, конечно, довольно неприятный тип, — подумал Надьреви, — но он не так глуп, как кажется с первого взгляда».