Имя Крофи долетело до ушей учителя. Он прислушался. Граф Берлогвари говорил о своем приказчике с бароном Фадди.
— Ты видел того цыгана? — в раздумье покачав головой, спросил барон.
— Нет. Знаю обо всем только со слов сына.
— Как ты поступишь теперь с приказчиком?
— Сам еще не знаю.
— Но это, изволишь видеть, скверная, очень скверная история. Так зарваться…
— То-то и досадно, что он меня скомпрометировал. В моем поместье ничего подобного не может происходить.
— И все-таки произошло.
— Вот именно. Представь, это и в газеты может попасть. Поэтому мне не хочется, чтобы начался судебный процесс. Не знаю, пожаловались ли уже цыгане или только собираются, но заминать дела я не желаю.
— И не следует.
— Тогда пусть все идет своим чередом. Во всяком случае я не возражал бы, если бы мне разыскали этого цыгана. Я постарался бы уговорить его, и, полагаю, он удовлетворился бы небольшой компенсацией.
— Я не согласен с тобой, Андраш, — покачал головой барон.
— Что же мне делать? — разведя руками, спросил граф Берлогвари.
— Прогони приказчика.
— Наказать — я его накажу, это твердое мое решение. Прогонять его мне не хочется, он хорошо работает. Неплохо наладил хозяйство в Топусте, трудолюбив, кое-что знает и продолжает учиться. Правда, слишком грубо обращался с батраками, но я запретил ему это.
— Запреты твои тщетны: видишь, что он сделал с несчастным цыганом. Просто неслыханно!
— Это же не батрак, а цыган.
— Цыгане тоже люди.
— Да, люди. Но нельзя их защищать. Ленивый, вороватый народ. Некоторые цыгане грабят, возможно, и убивают. Например, случай в Даноше, Кто знает, какие грешки водятся за этим Шуньо?
— Хорошо ты сказал, кто знает. Это же значит, что мы не знаем о нем ничего плохого. Пустое предположение еще не дает оснований так жестоко поступать с ним. Да и не приказчик ему судья. Вот что важно, Андраш.
— Крофи большой дурак, — сердито отмахнулся от, него граф Берлогвари. — А может быть, и сумасшедший. У своего прежнего хозяина он тоже совершил какую-то подлость, поэтому остался без места. Когда я брал его на работу, он клялся мне, что подобное не повторится. Видишь ли, и такого червяка надо понять. Этот Крофи маленького росточка, с противными отвислыми рыжими усами, с прерывающимся писклявым голосом. Если в руки человека попадает власть, он переходит границы дозволенного. Крофи рассказал мне, что с ним случилось у прежнего хозяина, Темеши. Он замучился с одним лентяем, на которого не действовали ни добрые, ни грубые слова, ни угрозы. На каждое замечание был у него готов ответ; он лишь отлынивал от работы, делал все спустя рукава, причинял вред и других подстрекал. Видишь ли, в поместье нельзя гладить людей по шерстке. Иной человек — скот, да и только. Вол лишь тогда тянет плуг, когда его тычут вилами в бок. Ты, конечно, никогда не занимался хозяйством, потому что отдаешь свои земли в аренду. Но если бы тебе пришлось иметь дело с батраками, приказчиками, то…
Барон Фадди теперь с некоторым сочувствием покачал головой. Жизнь, мол, трудна, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
— Я говорю, Крофи просто сумасшедший. Я собирался было посадить его на место Чиллага, но вскоре отказался от этой мысли.
— Неужели? А что с Чиллагом? Он болен?
— Отменно здоров. Я подозреваю, что он крадет сверх всякой меры. Хочу отправить его на пенсию.
— Ну и ну!
— Крофи, разумеется, не может стать его преемником. Молод еще и мало прослужил у меня. К тому же по своей наружности он не подходит на должность управляющего. Управляющий должен быть представительным.
— Ну, конечно. И после того случая…
— Теперь уже и речи не может об этом быть.
— Что ты говорил о Чиллаге? — наклонившись к собеседникам, спросил граф Каранди графа Берлогвари.
— Лишь то, что я ему не доверяю.
— Насколько я слышал, тебе нужен новый управляющий.
— Вероятно.
— Возьми у меня Сеницея. Я продаю свое галлайское поместье.
— Сеницей? Что он из себя представляет?
— Надежный, грамотный, честный человек.
— Словом, крадет умеренно!
— Совсем не крадет.
— Этому уж я не поверю. Значит, очки втирает.
Тут в курительной наступила полная тишина. Все услышали слова графа Берлогвари. Его высказывание «кто не крадет, тот очки втирает», вызвало кое у кого смех. Граф Эстераг охотно признался, что любит воровать карандаши. Графиня Мендеи рассказала, что одна ее знакомая, женщина богатая, нескупая, при случае не упускает возможности украсть какую-нибудь мелочь. Потом она возмещает пострадавшим убытки, преподносит им подарки куда более ценные, чем то, что она присвоила. У нее, у графини Мендеи, пропала однажды книга, цена которой в магазине две или три кроны; подозрение упало на прислугу. Выяснилось, кто вор, лишь когда эта дама подарила ей собрание сочинений Йокаи[37].
Все смеялись.
— У нее тут винтиков не хватает. — Граф Правонски дотронулся до своей головы.
— Да. Клептомания.
— В народе своеобразное представление о краже, — заговорила графиня Берлогвари. — Собственными ушами слышала я одну историю, — не поверила бы, услыхав из чужих уст. Вчера среди дня поехала я в деревню, повезла мою горничную Магду к доктору…
— Чтобы вылечить ее от клептомании?
— Нет, нет. Магда честная душа. Я очень люблю ее. Она проходит какой-то курс лечения, и, чтобы не запустить болезнь, я вожу Магду к доктору. Коляска остановилась перед домом врача, Магда ушла, я осталась ждать ее в экипаже, Янош сидел на козлах. Не было ее минут пятнадцать, и в это время я оказалась невольной свидетельницей чужого разговора. Несколько крестьян обсуждали какую-то кражу. Из их слов я уяснила себе суть дела. Накануне ночью у одной вдовы украли сливы. Обворовали несколько деревьев в ее саду. Вдова очень бедная, и сливы для нее большая ценность.
Надьреви слегка улыбнулся: «Сливы для нее большая ценность». Да, конечно, сейчас беседуют господа, не крестьяне. Но даже нескладное выражение «обворовали несколько деревьев» в устах графини показалось ему милым.
— Женщина плакала, рыдала, обнаружив утром пропажу. Вот и весь случай. Его обсуждали крестьяне. Они страшно негодовали и клеймили вора, а один из них сказал: «Если б хоть у богача украл, я бы смолчал, а у бедной вдовы воровать грешно».
Найдя мнение крестьян забавным и необычным, все громко засмеялись.
— И остальные признали его правоту, — продолжала графиня Берлогвари. — Меня так поразило это странное заблуждение, что я просто остолбенела. Ничего подобного я не слыхивала. Чему же учат этих людей в школе? Преподают ли им закон божий? Неужели не вдалбливают десять заповедей? Не укради! А кто крадет, совершает грех. Независимо от того, у кого крадет.
— Да, поистине странное заблуждение, — подхватила графиня Мендеи. — По их мнению, если из моей сумочки украдут сотню крон, то надо сосчитать, сколько в ней осталось; если окажется порядочная сумма, значит, кража и не имела места.
— В самом деле, у вас украсть невозможно, — улыбнулась графиня Берлогвари. — По крайней мере, совершить небольшую кражу. Если встать на их точку зрения. Не знаю, все ли в народе придерживаются такого взгляда или только несколько крестьян так думают. Приходилось вам слышать что-нибудь подобное, господин Надьреви?
Вопрос был задан учителю, возможно, потому, что он занимался юриспруденцией, готовился к адвокатской или судейской карьере, а возможно, потому, что в этом обществе он был единственным бедняком, ближе стоял к народу и больше знал о нем.
— Народ рассуждает совершенно правильно, — набравшись вдруг смелости, ответил Надьреви. — Правда, уголовное законодательство не делает в таких случаях различия, но, так сказать, при гуманном подходе к делу украсть у бедняка куда большее преступление, чем у богача.
— Да что вы! — посыпались со всех сторон удивленные, скорей даже, полные веселого недоумения возгласы.
Только граф Правонски возмущенно воскликнул:
— Как можно так говог’ить?
Ему Надьреви ничего не ответил. Учитель готов был уже отступить, но графиня Берлогвари продолжала его расспрашивать:
— Как вы это понимаете? Объясните.
— Если для вас неприемлемо мое мнение, то объяснить мне будет трудно, — с некоторым колебанием проговорил Надьреви. — Полагаю, что объяснения и не требуются, поскольку справедливость этого тезиса несомненна. Однако попробую.
— Напг’асно. Нет никакой необходимости, — сказал граф Правонски.
— Ну, пожалуйста, — обратилась к учителю графиня Берлогвари, но, заранее отказываясь признать его правоту, добавила: — По-видимому, я склонна заблуждаться. Меня занимает ваша аргументация.
Граф Берлогвари, как и все прочие, прислушивался к этому разговору.
Барон Фадди тихо заметил:
— Спор не лишен интереса.
Зубкович, улыбнувшись, подумал: «Ну и осел этот славный малый, лучше бы промолчал».
— По правде говоря, я и не знаю, что тут странного, — пытался отбиться Надьреви. — Нищий побирается, ходит из деревни в деревню с узелком в руке, и в нем весь его скарб, все его достояние. Если украдут этот узелок, цена которому, предположим, двадцать крон, нищий все потеряет. Может быть, даже погибнет. И вот кто-то обворовывает его и чуть не доводит этим до смерти. Какое жестокое преступление! Не больший ли это грех перед богом и людьми, чем украсть двадцать крон у того, у кого останется еще много денег, кому кража причинит лишь небольшой материальный ущерб и легкое раздражение. Нищий плачет, причитает, отчаивается, сокрушается, — никогда не сможет он приобрести то, что потерял. Разве кража у нищего не более жестокий проступок, чем любая другая?
— Ах, вы неправильно рассуждаете, — покачала головой графиня Берлогвари. — Для нас непреложная истина, что любая кража преступление. Преступление, и только.
— Уголовное право и то различает разные случаи воровства, — не сдавался Надьреви. — Не принимается во внимание, у кого совершена кража, насколько богат пострадавший, но кража суммы, если не ошибаюсь, до двухсот крон — проступок, не влекущий за собой тяжелого наказания, а свыше двухсот крон строго наказуемое преступление.