О чем же шла выше речь? Да, о женщинах. Что ж, я сочувствую тебе, если ты вынужден там чахнуть, но, признаюсь, и мы в Пеште совсем зачахли, все мы, кроме Роны, поскольку у него, бедняги, туго набит карман. На днях наша банда устроила большой кутеж; банда — это я, Лакатош и Гергей. Итак, один джентльмен и два пролетария. У Гергея завелись кое-какие деньжонки, — где он стащил их, пока еще не выяснилось, да все равно; мы поужинали у Брауна, он платил, потом зашли, конечно, в «Япан»; был прекрасный летний вечер, светили звезды, луна. Лехнер с французской учтивостью приветствовал даже уличных девок; нам не хотелось идти домой, поэтому мы забрели в «Казино де Пари» и пили там если не шампанское, то хотя бы вино. И привлекательных женщин видели, то есть видел я, ибо Гергей и Лакатош не в счет, но выяснилось, что я тоже ненастоящий джентльмен. Признаю, дружище, что и джентльмену необходимы деньги. Поскольку наша троица не пила шампанского, то одним этим умалила себя и добровольно записалась в разряд чиновников и прочих. Вокруг шампанское лилось рекой, и феи, мягко говоря, нас игнорировали. Я все-таки приударил за одной крошкой; тебе она пришлась бы по вкусу: хорошенькая, стройная и бог не обидел, — есть на чем сидеть. Увидев мой маркграфский костюм, крошка сначала была любезна со мной, но плебейские манеры Гергея и Лакатоша ее смутили; однако потом я успокоил красотку, шепнув ей на ухо, что они мои лесничии — эту мысль почерпнул я из твоего письма, — и я захватил их с собой, чтобы они повидали свет. Передо мной чуть было не открылись блестящие перспективы, но крошка со своей ангельской невинностью поставила меня в дурацкое положение. Не отрицаю, я впал в тоску, как гимназист, или как некий Надьреви, и нашей банде не оставалось ничего другого, как развлекаться всю ночь по-бедняцки, то есть шататься по улицам, нагружаться сверх меры едой и сверх всякой меры вином, — так мы и кутили, а счета всюду оплачивал Гергей. Из Варошлигета мы приплелись в пивную «Эрдейи», пили там пиво — после вина — и ели фасолевый суп с колбасой. Уже рассвело, можно сказать, наступило утро, когда мы потащились в кафе «Миллениум», куда собираются по утрам все кутилы. В ту пору из разных увеселительных заведений Варошлигета уже мчались шикарные экипажи, в них сидели веселые, хорошенькие девушки и возле них настоящие джентльмены, не мне чета: биржевики, коммерсанты, домовладельцы, казнокрады и самые большие аристократы — маклеры по продаже книг или досок. Не особенно приятно в прекрасную летнюю ночь оставаться статистом.
Короче говоря, жизнь здесь не для всех рай; так что сиди спокойно в Берлоге и последовательно добивайся какой-либо стоящей цели. Твоя цель: обрести где-нибудь твердую почву под ногами. Учи своего недоросля, занимайся и сам; если появятся у тебя со временем деньги, то в ином свете увидишь ты мир, и я тоже. Не пойми меня превратно, я увижу мир в другом свете, если и у меня появятся деньги, а не только у тебя. «Geld regiert die Welt»[44], слышу я часто от доброго дедушки Шварца, от которого я, Сирт, конечно, теперь уже отрекаюсь.
Прощай, я написал тебе пространное письмо, длинней, чем ты, — значит, мы квиты; обнимаю тебя с любовью и дружбой; до свидания, которое пусть произойдет как можно поздней, ведь если я вскоре увижу тебя, это ничего хорошего не будет сулить.
К письму, которое Сирт сочинял, наверно, в кафе, Гергей приписал несколько строк:
«Здравствуй, Иштван!
Я хочу только сказать тебе, что ты абсолютно прав. Пепельницу швырять барону в голову, пожалуй, не следует, но надо с отвращением отвернуться от него и больше с ним не разговаривать. Вот и все. Словом, не слушай Сирта, он настоящий осел, ты же знаешь. А маленький компромисс не повредит. Может быть, тебе удастся сохранить за собой место, в чем-нибудь авось повезет. Лакатош уже оттачивает свое перо, чтобы попросить тебя в письме одолжить ему денег. Обнимаю тебя.
Надьреви, не отрываясь, читал письмо, и улыбка то и дело появлялась у него на лице. Да, он как бы чувствовал себя уже дома, среди друзей. Под конец, пробегая приписку Гергея, покачал головой: как похоже на него, графа Правонски он величает бароном. Да, память у него неблестящая. Когда заводятся деньги, и память, наверно, Становится лучше.
Прибежав к графине Берлогвари, граф Правонски рассказал ей о случившемся. Он говорил запинаясь, с крайним возмущением. Этого субъекта надо удалить из усадьбы. Выгнать его. Он совершил беспримерную, отчаянную дерзость. Ничего подобного он, граф Правонски, даже не слышал. Чтобы какой-то… какой-то учителишка отважился на такую наглость!
Изумленная графиня не знала, что сказать. Не хотела верить графу Правонски. Видно, он ошибается. Молодые люди боролись шутки ради, и Андраш случайно упал. Да просто невероятно то, что рассказывает граф Правонски.
— Запихнул в камовку и запег’ его! Честное слово, — заверял ее граф Правонски.
«Нет, невозможно поверить, — думала она. — Этот юноша, с виду скромный, порядочный, не мог решиться на такой поступок».
— Только бы не дошло до мужа! Упаси боже! Я и не представляю, что тогда будет. Он такой вспыльчивый!
Но было уже поздно. Граф Берлогвари тоже узнал о случившемся. Стоя в дверях дома, Ференц видел конец сцены и из злорадства с притворным негодованием рассказал обо всем камердинеру, а тот донес графу Берлогвари.
— Зажать всем рты! — нахмурившись, приказал камердинеру граф Берлогвари. — Понял?
— Слушаюсь.
— То-то же. — После короткого раздумья он спросил: — Знает об этом кто-нибудь еще, кроме тебя и Ференца?
— Его сиятельство граф Правонски. Он отпер дверь в каморку.
— Так. Предупреди немедленно Ференца. И позови ко мне графа Правонски.
— Его сиятельство сейчас у ее сиятельства.
«Так. Значит, и она знает», — подумал граф Берлогвари. Но на этот раз ничего не сказал камердинеру. И поспешил к графине. У нее в комнате был и граф Правонски.
— Расскажи, Эндре, как это произошло.
Граф Правонски еще раз, очень подробно рассказал обо всем.
— Я еще смеялся, когда услышал гвохот и квики. Г’ешил, что учитель попал в камовку. Но вдг’уг до меня дошло, в чем дело, и в моих жилах застыла квовь. Ведь это был голос Андг’аша.
— Значит, Надьреви сидел на скамейке в парке. Там нашел его Андраш, — выслушав рассказ, проговорил граф Берлогвари.
— Да.
— Они, разумеется, объяснились. Ты слышал или, может быть, видел их?
— Издалека. По пг’авде говог’я, я не г’ешался подойти близко, не г’учался за себя. Ведь если бы там что-нибудь случилось, если бы этот гвубиян отважился на новую наглость, то я, насколько я себя знаю, выхватил бы г’евольвев и, не г’аздумывая, пустил бы пулю пг’ямо ему в живот.
— Хорошо, хорошо. Мог их там кто-нибудь еще видеть или слышать?
— Этого… этого я не могу сказать. Но, полагаю, садовники или дг’угая челядь. Вполне вег’оятно.
— Значит, весь дом уже в курсе дела, — сердито махнул рукой граф Берлогвари. — А если даже сейчас, предположим, и не знает, то через полчаса наверняка узнает. Неслыханно!
— Слишком деликатно вы, дядюшка, выг’ажаетесь, — пыхтел от возмущения граф Правонски. — Неслыханно — это мягко сказано. Ужас! Возмутительно! Я… Я не могу… я вне себя. Как такая мысль пг’ишла в голову этому… этому негодяю? Ничего подобного я даже не слышал. Ничего подобное не случилось в нашей стг’ане со вг’емен князя Аг’пада.
— Что теперь нам делать с учителем? — довольно спокойно спросил граф Берлогвари свою жену.
Графиня покачала головой. Потом, слегка вздохнув, проговорила с трудом:
— К сожалению, он не может здесь оставаться.
— Не может, — подтвердил граф Берлогвари. — Сегодня же я откажу Надьреви. Обед пусть подадут ему в комнату.
— Отнеситесь к нему все же снисходительно.
Последовало продолжительное совещание. Граф и графиня Берлогвари, а также граф Правонски держали совет. То, на чем сошлись граф и графиня Берлогвари, не одобрял граф Правонски. Он размахивал руками, поправлял готовый упасть монокль, кадык его подпрыгивал. — граф Правонски требовал мести. Ничего иного не допускает честь графов Берлогвари и его самого.
— Ведь слух об этой безобг’азной истог’ии пг’ойдет по гвадам и весям, об этом заговог’ит вся стг’ана!»
— О какой мести ты думаешь? — спросил граф Берлогвари.
— Ну… ну, самое лучшее, если бы Андг’аш в паг’ке пг’иствелил бы его, как собаку.
Графиня неодобрительно покачала головой.
— Опомнись, — уговаривал его граф Берлогвари, — Андраш не мог пристрелить его, он не носит с собой револьвера. К тому же тот, кто убил, пусть даже паршивого репетитора, попадет в тюрьму.
— Абсуг’д! Азия, да и только! — воскликнул граф Правонски, воздев к потолку руки.
— Даже если бы тебя кто-нибудь застрелил, то и его наказали бы, — чуть иронически заметил граф Берлогвари.
— Но не может же Надьг’еви остаться безнаказанным, — пропустив последние слова мимо ушей, продолжал граф Правонски. — Повег’ьте, дядюшка, никак не может.
— Значит, дуэль?
— Да. Если нет дг’угого выхода, то дуэль. Пусть этот субъект постоит певед дулом пистолета.
— Опять ты чепуху городишь. Значит, мой сын посвятит его в рыцари? Этот юнец все равно не стоял бы перед дулом пистолета, как ты говоришь. Если бы до того дошло дело, он попросил бы прощения. Что ты сделаешь, если он попросит прощения?
— Абсуг’д! Абсуг’д! — кричал граф Правонски и в волнении метался по комнате.
— Ты хочешь, чтобы составили протокол? Учитель попросил в письме прощения, и формально, но не по существу уладили дело, так ведь?
— Незачем думать о таких крайностях, — вмешалась графиня. — Надьреви уедет, и таким образом все уладится. Мне, впрочем, жаль беднягу. Он незлой, а только несчастный юноша, не получивший дома хорошего воспитания.
— Незлой? — возразил граф Правонски. — Пг’оходимец, защищающий вог’ов. Осмеливающийся г’аспвостг’аняться в благоводном обществе о том, что кважа не преступление.