Но Анну не прошибить.
— В летошнюю страду я была еще хороша. Что ж вы нынче-то загордились? Да я таких, как вы, двоих уморю.
В сердцах Анна всегда обращалась к мужу на «вы».
— В постели само собой, — с еще большим презрением отрубил Стракота. — А в работе? — И он небрежно махнул рукой.
Эржика вспыхнула и выбежала из комнаты. Тут Стракота спохватился.
— Стесняется барышня, — сказал он вполголоса. — Крестьянская девка отцовских слов испугалась. Теперь она слов моих застеснялась, а поди ее выучи, через год либо два, глядишь, и наших армяков застесняется. Да что в хате пол у нас земляной. А потом и нас с тобой, своих родителей, застесняется. Ты ее только выучи.
Сын и сноха о старухе и позабыли. И она, все еще стоя посреди комнаты, снова стукнула палкой об пол.
— Пусть ходит девочка в школу, — с силой сказала она.
Голос был тихий, почти умирающий, но в словах и глазах ощущалась сила.
Разъяренный на тщедушного, невидного учителя, на жену, на дочь, а теперь и на мать, Адам Стракота совсем перестал стесняться.
— А вас какая муха укусила, маманя? — буркнул он с досадой старухе.
Небывалый случай в семье, что старуха выбралась из-за печки. А раз выбралась, то стояла, не уходила.
— Вот кабы я в школу ходила, — продолжала она, — я бы, сынок… теперь-то уж все одно, можно и рассказать Я ведь три месяца всего и ходила. Старых букв не знала… Имя свое не могла… написать.
Голос ее прервался. Сжалась от волнения грудь.
— Вы и так хорошо состарились, — стал ее успокаивать сын. — Ступайте, маманя, за печку, сядьте на ваше место.
В комнату тихонько вернулась Эржика. Хотела услышать, чем кончится спор, и вошла посмотреть, не случилось ли беды.
— Да, состарилась, — согласилась старуха. — Ох, как состарилась. И потому я вам кое-что расскажу… из жизни. — На минуту она умолкла, трудный был для нее разговор. — Ну, все одно, расскажу. Может, вы не поверите, — глядя на сноху, говорила она, — что в девушках хороша я собой была, первая красавица в деревне…
Замолчала старуха, поглядела куда-то вверх, словно подивилась на потолок, и лицо ее стало особенным, как говорят, одухотворенным. Все притихли и усмехнулись. Да и как тут было не усмехнуться, когда такая, можно сказать, уродина и вдруг — на тебе: «Первая красавица в деревне». Такое и вообразить невозможно, глядя на острый подбородок, длинные тонкие губы, крючковатый нос и огромную бородавку с седыми волосками на самом его конце. Уродина… а первой красавицей в деревне была.
Плохо видят подернутые старческой пленкой глаза, и не видела она, как они усмехнулись, и продолжала смущенно и трудно дыша:
— Кучером служил ваш отец у барина. Парадный был кучер для выездов. И надумала барыня женить его на горничной. А он меня крепко любил. Ему хоть дочь самого графа Мендеи сватай, все одно бы не взял, — никого ему, кроме меня, не надо. Должны были мы с ним повенчаться, когда виноград соберем. А я страсть как боялась венчанья, — одна у меня тайна была.
Эржика снова приготовилась выйти, но потом решила — успеет. Адам уставился в землю, а Анна к свекрови придвинулась ближе.
— Я писать не умела, — призналась старуха. — Имя свое написать не могла.
Сноха в тот же миг заскучала, зато Эржика вся превратилась в слух.
А старуха рассказывала, повернувшись подсознательно к девочке.
— Была я страсть как стыдлива. Может, господин ректор и выучил бы меня хотя бы имя в книгу вписать, — нас в те поры священник венчал, — да посовестилась я про неученость свою сказать…
Адам Стракота прислушивался, но не к словам старухи, а к свисту в ее легких, с трудом втягивающих воздух. И он закашлялся, заглушая готовое вырваться рыдание. Старуха же продолжала, словно бы говорила только для Эржики:
— Венчал нас с дедом твоим молодой красивый батюшка. Потом в ризницу надо было войти и написать свои имена. Сперва деду протянул перо его преподобие. Дед писать-то умел, он в солдатах грамоте научился. Завитушку такую вывел, что…
Снова старуха прервала рассказ.
А Эржике не терпелось знать, чем все кончилось.
— Говорите же, говорите, бабушка. Вы будто сказку рассказываете.
— Будто сказку… А ведь все чистая правда… Стою это я, перо сжимаю в руке и на батюшку молодого с мольбой гляжу, — кажется мне, сотворит он чудо. А батюшка на меня поглядел, засмеялся и говорит: «Крест поставьте, душенька. Вы, что же, и крест поставить не можете?» — спрашивает с издевкою… Поглядела я на деда твоего. Лицо его от стыда красным сделалось. Да не того он стыдился, что я вовсе неграмотна, это он уж после рассказывал, а того, что поп перед всем миром меня осмеял…
Словно бы ощутив прилив свежих сил, старуха больше не задыхалась. Помолчала задумчиво и заговорила быстрее:
— Весь день да всю ночь думала я над тою издевкой. На свадьбе кусок в горло не лез. Будто злой дух какой шептал мне все на ухо: «Поставьте крест, душенька». Всю жизнь мою покалечил тот случай. Нет… не могла я… ни перед кем… защитить свою правду. Какая же правда может быть у того… кто имя… даже имя свое написать не умеет?
Совсем выдохлась, ослабела старуха. За целую жизнь, наверно, не говорила так много сразу. Закружилась у нее голова, и она просительно смотрела на сына. Большой, угловатый человек взял ее на руки и понес в угол за печку. На стул усадил, сам рядом стал и молча бережно обнял.
Так же молча жена его стелила старухе постель. Потом заботливо подвела к постели, раздела и, как дитя, уложила спать. Сухонькая старушка почти потерялась в подушках, а из-под пухового одеяла, когда ее укрыли, торчала седая, на птичью похожая, голова.
Разные смутные мысли теснились в голове у Адама Стракоты. Учить надо девочку… И еще кооператив… Много, ох, много книг у учителя. Надо бы попросить почитать. Что там написано в этих книгах?..
— Отвезу завтра Эржику в город, в школу, — наконец сказал он. Потом низко наклонился к матери и добавил: — А вам, маманя, куплю мягкое кресло. Как у врача в приемной.
Он долго смотрел на мать: слышит ли, что обещает ей сын?
Но старуха не слышала. Не знала она уже и того, что лежит здесь, в доме, в комнате с низким бревенчатым потолком. Она шла по лугу, которому ни конца, ни края, не шла даже, а парила над ним. Воздух был там прозрачен и свеж, и вокруг толпился народ. Все знакомые. Вон ее муж, погибший в четырнадцатом году, а вон девочки, мальчики, с которыми ходила в приходскую школу. Недолго она ходила, а все же их помнит. А вот летит перед ней большое стадо гусей, тех самых, которых она пасла, когда было ей всего-то лет семь. Какие гладкие у них перышки! Она выдергивает одно из хвоста гусака, очиняет и улыбается. И весь луг, облака, все синее небо исписывает своим именем. А молодой священник, который ее венчал, стоит перед ней и ласково, одобрительно улыбается…
— Гляди, какое лицо у нее красивое, — сказала Анна Стракота мужу.
— Совсем молодое стало, — сказал Адам, и глаза его застлали слезы.
Эржика выбежала из комнаты. Было слышно, как во дворе она плачет.
1952
Перевод Е. Терновской.
Продается дом
Это произошло более двух лет назад. Балинт медленно выздоравливал после серьезной болезни. Ему уже разрешали вставать, и ежедневно он выходил немного погулять возле своего дома в одном из кварталов особняков в Буде.
Однажды он, как обычно, отправился на прогулку. Был конец августа, листья на деревьях пожелтели и опадали. На улицах стояла непривычная тишина. Не было видно ни играющих детей, ни прохожих, и только у калитки сада одной из вилл стояла, словно поджидая кого-то, старая женщина в черном платье. Когда Балинт приблизился, она шагнула ему навстречу и сказала:
— Простите, сударь! Не сердитесь, что докучаю вам, хотя мы незнакомы. И не удивляйтесь, что обращаюсь к вам по старинке, — ведь я старомодная женщина, знаете, из того старого, недоброго мира!.. — И она иронически улыбнулась.
Балинт остановился, приподнял шляпу и молча, серьезно слушал. Он с любопытством разглядывал старуху. Она была небольшого роста, снежно-белые волосы обрамляли ее лицо, по которому разбегались мелкие морщинки. Глаза ее горели молодым огнем.
— Моя фамилия Тани, — представилась женщина. — Я вдова Белы Тани. Мой муж был главным инженером на государственной железной дороге. Этот домишко принадлежит мне, — взглядом она указала на виллу, возле которой они стояли. — Я живу на доходы с этого дома, если тут вообще может идти речь о доходах, и на пенсию.
— Словом, вы живете неплохо, — утвердительно сказал Балинт.
— Какое там — неплохо! Я влачу нищенское существование! Да, да, именно так! Знаете, в мирное время, в старое, доброе, мирное время…
Балинт перебил ее:
— И теперь время мирное. Мы для того и боремся, чтобы сохранить мир.
— О, — сказала вдова Тани, — я слышала о вас и представляла себе более умным человеком. Вы серьезно так думаете, как говорите?.. Или… и меня хотите агитировать?
— Вас ни в коем случае! Вижу, это было бы бесполезно.
Тани спокойно продолжала:
— Вы директор Д-ского завода.
— И это вы знаете?
Тани ответила вопросом:
— Вы хотите сказать, что у нас хорошо поставлена информация? Это правда. О, мы многого избежали бы в прошлом, если бы…
Балинт теперь уже раздраженно перебил:
— Я вас не понимаю! Вы для того и остановили меня, чтобы поболтать об этом?
— Да нет же, нет! Впрочем, я говорю глупости. Да о чем и говорить несчастной старухе, у которой уже никого нет на свете?
Тани поглядела на Балинта, глаза ее затуманились, словно от набежавших слез. Все же она улыбнулась и продолжала:
— У вас такое доброе лицо! Я часто слежу за вами из окна, когда вы возитесь с детьми. Кстати, эти невоспитанные щенки не заслуживают сахара, который вы им раздаете…
«Щенки!» — возмутился Балинт, но не проронил ни слова. Теперь ему было очень любопытно узнать, чего хочет от него старуха.