Проступили всюду пятна.
Ничего не говоря,
Отвалились якоря!
И остались от матроски
Только дырки и полоски!
“Ну и ну, — сказала мама, —
Самый младший — трудный самый.
Все четыре старших брата
Были очень аккуратны.
Старший брат носил матроску,
И второй носил матроску,
Двое братьев предпоследних
Надевали столько раз.
Ты же раз надел матроску,
Только раз одел матроску,
И остались от матроски
Только жалкие обноски
Только жалкие обноски,
Только дырки и полоски!”
ИГРА
Вместо утренней зарядки
мы играли с мышкой в прятки.
Я водил —
считал до ста,
потом искал
во всех местах:
в дырках,
норках,
в каждой щели,
в сумке,
в тумбочке,
в постели.
Я смотрел во все глаза:
нету мышки! Чудеса!..
До сих пор бы я искал,
если б брат не подсказал:
— Ты пока считал до ста,
мышка спряталась в кота.
ТАКСИ
Шум и хохот в гараже:
заяц едет на еже.
Еж у нас теперь такси,
хочешь ехать — попроси!
КТО ВИНОВАТ
Двойку,
двойку,
двойку,
двойку
получила я опять.
Виновата в двойке клякса,
что попала мне в тетрадь.
Как она туда попала,
не могу никак понять.
Виновато одеяло,
и подушка и кровать
в том, что в школу опоздала
Я
опять.
опять,
опять.
В том, что я стакан разбила,
виновато только мыло:
ведь когда стакан я мыла,
мыло слишком скользким было.
Я вчера подралась с братом,
но ничуть не виновата:
ну, с какой, скажите, стати
он пускал по ванной катер?
Ведь собралась куклам платья
в это время постирать я.
Виноват, конечно брат,
только он и виноват.
Виновато все вокруг.
Кто обжег меня? Утюг!
Кто мешал решать задачи?
Телевизор, кот и мячик.
До сих пор мне непонятно,
кто на форму ставит пятна!
Но ведь что бы не случилось,
попадает только мне!
ВЕТЕР
Ветер тучи к нам пригнал,
долго бился у окна
и стучал и хлопал дверью,
гнул траву, ломал деревья
и, свистя,
ревел от злобы.
Нарисуй его!
Попробуй!
НЕ ХВАСТАЙ
Хвастал дым: “Я выше крыши,
из огня живым я вышел! “
Грянул гром ему в ответ,
ветер дунул — дыма нет.
ИЗ ЯНА БЖЕХВЫ
Муха шла по потолку
и сказала пауку:
— Посмотри-ка: там, под нами,
люди ходят вверх ногами!
ПОД ЗОНТОМ
Хлынул дождь. Малышка гриб
крикнул: “Мама, я погиб!”
Но сказала мама-гриб:
“Нам не страшен дождь
и грипп:
наши шляпки как зонты,
под дождем не мокнешь ты.
Мы под солнцем и дождем
и полнеем и растем!”
СТАНУ ВЫШЕ ВСЕХ
Завтра встану рано,
встречу великана,
и как только встречу —
прыг ему на плечи!
Вот когда я стану
выше великана!
ОБ АВТОРЕ
Валерий ШубинскийПОЭТИКА ЛЕОНИДА АРОНЗОНА(тезисы)
Одна из важнейших проблем, возникающих при анализе любого литературного явления последних десятилетий — проблема контекста. По отношению к поэзии Аронзона она замечательно иллюстрируется тремя его книгами, вышедшими посмертно.
Наиболее полное собрание стихотворений Аронзона появилось в 1998 году в издательстве "Гнозис". В предисловии к этому собранию, написанном поэтессой Викторией Андреевой, сказано: "Среди послевоенных теркиных и под бдительным оком отцов-попечителей… самое большее, что могли себе позволить шестидесятые — это конформный тенорок Окуджавы, наигранную искренность Евтушенко, пугливый авангард Вознесенского и пароксизмы женственности Ахмадуллиной да дюжину интеллигентски-робких Кушнеров… По существу это были все те же проявления маяковско-багрицкой советчины… Наряду с этим… дозволенным цензурой искусством возник мир "отщепенцев", поднимавшийся совсем на иных дрожжах."
Легко узнается здесь знакомая схема. "Послевоенные теркины" и "маяковски-багрицкая советчина" выступают в роли ненавистного самодержавия, "пугливые авангардисты" и "робкие кушнеры" (непроизвольно аукающиеся с "глупым пингвином", который что-то там "робко прячет" в утесах) — в роли меньшевиков и эсеров, а андеграунд — в роли ленинско-сталинской партии. Очевидно, что Аронзон при этом оказывается в длинном ряду "старых большевиков", героев эстетического противостояния режиму (пусть и занимает в этом списке одно из первых мест), а о его внутреннем споре с кем-то из собратьев по неофициальной культуре и речи быть не может.
Небольшая книга, составленная Владимиром Эрлем и вышедшая в 1990 году (это первое издание Аронзона в России) задает более узкий контекст. Главными именами "новой русской поэзии", помимо Аронзона, являются, с точки зрения составителя Станислав Красовицкий, Роальд Мандельштам, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Иосиф Бродский, Алексей Хвостенко, Константин Кузьминский. Список весьма субъективный, но задающий определенные эстетические рамки. Стоит заметить, что в нем представлены лишь поэты, родившиеся между 1930 и 1940, хотя сам Эрль принадлежит к следующему поколению.
Третья книга (первая по времени) была составлена в 1979 Еленой Шварц и вышла в самиздате приложением к журналу "Часы"; в 1985 она была переиздана в расширенном виде в Иерусалиме И.Орловой-Ясногородской, а в 1994 в еще более расширенной редакции — в Петербурге в серии книг ассоциации "Камера хранения" "ХХХ лет". В этой серии, кроме того, вышли сборники Олега Григорьева и Сергея Вольфа — поэтов, ни в коем случае не принадлежавших к официозу, при советской власти печатавшихся лишь как детские писатели, но и со "второй культурой" никак не связанных.
Для такого сопоставления были и некоторые биографические основания: дело в том, что Аронзон (так же как, кстати, и Бродский) в организованном литературном быту андеграунда (сложившемся лишь в 1970-е гг. — я имею в виду самиздатские журналы, квартирные чтения и т. д.) участвовать не мог просто хронологически. Но, разумеется, он был теснее связан не с Вольфом и Григорьевым, а с другими поэтами — А… Альтшуллером, одно время В.Эрлем и др. В числе молодых поэтов, вхожих в его дом во второй половине 1960-х годов, был Александр Миронов. Впрочем, наверное, не стоит преувеличивать значение биографического элемента: имя Тютчева стоит для нас рядом с именем Баратынского, с которым он не был знаком, а не с именами А.Н. Муравьева или Раича. И если мы сегодня вообще вспоминаем, скажем, «круг Малой Садовой», то лишь потому, что в этом кафе пили свой «маленький двойной» (или тогда это называлось иначе?) Аронзон и Миронов. А не наоборот…
Но если уж мы выходим за рамки "второй культуры", может ли разговор об Аронзоне идти в контексте чуть более широком — в контексте поколения? Можно ли рассматривать Аронзона как шестидесятника? И да и нет.
Сознание этого поколения строилось вокруг простой дуальной оппозиции "советский-несоветский". То же, конечно, можно сказать и о следующей генерации. Но если для людей, сформировавшихся в 1970-1980-е гг., совок (в политическом, философском, бытовом, эстетическом смысле) изначально означал нечто чуждое и враждебное — подлежащее вытеснению в себе и отстранению во внешнем мире, то для сверстников Аронзона дело обстояло несколько сложнее. Мир точно так же делился для них на "советскую" и "несоветскую" половины — но первая из них, как бы к ней тот или иной человек ни относился, составляла изначальное ядро личности и в этом качестве осознавалась, а вторая, включавшая православие и верлибр, йогу и Ренуара, сексуальную революцию и Баратынского, Хемингуэя и декабристов, Цветаеву и Энди Уорхола, Ремарка и Кафку (все, не адаптированное и не санкционированное прямо официозом), воспринималась как "чужое", пугающее и в то же время необыкновенно привлекательное, постепенно становящееся "своим". Шестидесятники еще помнили, кто они и откуда, и не мифологизировали себя в той степени, в какой это было свойственно следующим поколениям нашей интеллигенции. Та самая "маяковско-багрицкая советчина", которую так третирует В.Андреева, была основой поэзии Бродского в первый период (1958–1960), а Слуцкий и Мартынов — его учителями. Лишь затем началось освоение Серебряного Века. Аронзон тоже, вместе с другими, взахлеб открывал для себя и осваивал наследие, прежде всего, Мандельштама, Пастернака, Хлебникова, Заболоцкого. Острота восприятия и удивительная способность мысленно достраивать пропущенные детали картины сближала его с поколением. Но, вероятно, он был единственным в ту эпоху, на кого почти не повлияла советская поэзия и для кого сама коллизия "советский-несоветский" не имела большого смысла. В этом смысле он не был шестидесятником.