олноценную жизнь можно уничтожить, то есть умерщвлять ни в чем не повинных людей, если кажется, что их жизнь не представляет никакой ценности для народа и государства. Страшное учение, оправдывающее убийство невиновных, принципиально допускающее насильственное умерщвление нетрудоспособных инвалидов, калек, неизлечимо больных, престарелых!..
И далее гремел мюнстерский епископ:
- Признать, что люди имеют право умерщвлять своих "непродуктивных" собратьев, даже если пока это касается только несчастных и беззащитных душевнобольных, это значит позволить в принципе убивать всех непродуктивных, то есть неизлечимо больных, инвалидов труда и войны, убивать нас всех, когда мы состаримся и будем немощны, а следовательно, непродуктивны. Тогда ничего не стоит каким-нибудь тайным распоряжением распространить метод, испытанный на душевнобольных, на других "непродуктивных", то есть на страдающих неизлечимой болезнью, на престарелых, на инвалидов по старости, на тяжелораненых солдат. Тогда в опасности жизнь любого из нас. Какая-нибудь комиссия может внести его в список "непродуктивных", которые, по ее мнению, "утратили право на жизнь". И никакая полиция его не защитит, и никакой суд не будет судить его за убийство и не подвергнет убийцу заслуженному наказанию. Кто сможет тогда доверять своему врачу? Может быть, он объявил больного "непродуктивным" и получил указание убить его. Трудно представить себе, какое наступит нравственное одичание, какое всеобщее недоверие, которое проникнет и в семьи, если мы примиримся с этим страшным учением, если согласимся с ним и будем ему следовать. Горе людям, горе нашему немецкому народу, если священная заповедь божья "не убий!", которую господь бог, наш творец, изначально запечатлел в человеческой совести, будет не только нарушена, но с этим нарушением примирятся и будут чинить его безнаказанно...
Епископ фон Гален многое предвидел. Нет, своею проповедью он не остановил топор палача, но он совершил главное: сделал, что мог...
Бывают люди несокрушимые.
...Как ни странно, убрать фон Галена тогда не решились: боялись брожения на фронте среди солдат, уроженцев Вестфалии, волнений в тылу. Ждали удобного случая: может быть, в одну из бомбежек... Но "подходящий момент" так и не наступил. Клеменс фон Гален умер в сане кардинала в 1946 году от приступа аппендицита. До этого он успел вступить в острый конфликт с английскими оккупационными властями...
Мирный договор подписывали не в здании ратуши - носили на подпись посланникам на квартиры.
Потом грянули залпы салютов, взвились в небо ракеты фейерверков, ударили колокола.
За что воевали тридцать лет? В 1648 году первоначальные мотивы войны были почти забыты. Мы читаем у Шиллера: "Бедствия Германии были столь ужасающими, что миллионы людей молили лишь о мире и самый невыгодный мир казался благодеянием небес".
Пустырем отчизна стала,
Слезы выпиты до дна,
Даже смерть - и та устала...
Так окончилась война.
Посланники задержались в Мюнстере до февраля 1649 года.
19 февраля в здании ратуши состоялась церемония ратификации Вестфальского договора, затем был устроен необычайно пышный прием.
После того как разбомбленную, превращенную в груду руин ратушу восстановили в 1948 году, при входе в Зал мира укрепили табличку с латинским изречением:
"Мир - высшее благо".
Миновало страшное тридцатилетие. Наступали десятилетия зыбкого мира.
Логау беспощадно язвил:
Война - всегда война. Ей трудно быть иною,
Куда опасней мир, коль он чреват войною.
Томас Манн писал, что Тридцатилетняя война "опустошила страну и в культурном развитии роковым образом отбросила ее назад".
Однако именно в эти годы Германия дала великих людей: в литературе Грифиуса, в музыке - Шютца.
Андреаса Грифиуса называли силезским Шекспиром.
Он родился в год смерти Шекспира и Сервантеса, в 1616 году, он умер в год столетия Шекспира.
В Глогау заседал магистрат...
"...16 июля 1664 года без четверти пять после полудня его в присутствии всех собравшихся членов магистрата и комиссий поразил столь внезапный и сильный апоплексический удар, что он вскоре скончался на руках испуганных советников, и, таким образом, его жизнь оборвалась в неполных сорок восемь лет без одиннадцати недель при исполнении им своего служебного долга..."
Познал огонь и меч, прошел сквозь страх и муку,
В отчаянье стенал над сотнями могил.
Утратил всех родных. Друзей похоронил.
Мне каждый час сулил с любимыми разлуку,
Я до конца постиг страдания науку:
Оболган, оскорблен и оклеветан был.
Так жгучий гнев мои стихи воспламенил.
Мне режущая боль перо вложила в руку!
- Что ж, лайте! - я кричу обидчикам моим.
Над пламенем свечей всегда витает дым,
И роза злобными окружена шипами.
И дуб был семенем, придавленным землей...
Однажды умерев, вы станете золой.
Но вас переживет все попранное вами!
Андреас Грифиус. "Последний сонет"
КОЛЕСО ФОРТУНЫ
1
Главу эту следует, пожалуй, с самой Фортуны и начинать.
Фортуна помещена в центр своего колеса, в руках держит свитки, где все и предначертано, - судьбы.
На вершине колеса в глупом самодовольстве - человек в короне, со скипетром, над ним начертано слово regno - царствую, правлю. Справа от него карабкается к вершине колеса будущий удачник с лицом, исполненным вожделения: regnabo - буду править!.. Слева - по ходу вращения колеса - уже летит вниз тот, к кому относится regnavi - я правил. В самом низу, сброшенная колесом, лежит фигура поверженного: sum sine regno отцарствовал.
Рисунок "Колесо Фортуны" выполнен цветной тушью, им открывается рукопись сборника поэзии вагантов, который в 1803 году при секуляризации церковных земель обнаружили в баварском монастыре Бенедиктбейерн: пролежала она в тайнике шестьсот лет.
Слезы катятся из глаз,
арфы плачут струны.
Посвящаю сей рассказ
колесу Фортуны.
Над словами невмы - нотные знаки, подобия ударений.
По названию монастыря сборник назвали "Carmin Burana".
Выпала мне судьба: с Фортуной, с колесом судьбы встретиться.
Лирику вагантов я начал переводить в 1967 году, внутренне даже этому противясь. Отпугивало меня то, что там в основе латынь, какими-то грамматическими упражнениями отдавало, не мог к немецкому началу пробиться, да и все эти слова: "веселие", "питие", "братия, возрадуемся!", которые лезли на меня из комментариев и статей, из обрывочных, для хрестоматий сделанных чужих переводов, угнетали книжностью. Все было пылью присыпано: "обличие папской курии", "земные, плотские радости", "приятие жизни". Какое уж там приятие, если, например, читал в хрестоматии Шор в переводе Осипа Румера:
Осудивши с горечью жизни путь бесчестный,
Приговор ей вынес я строгий и нелестный.
Создан из материи слабой, легковесной,
Я - как лист, что по полю гонит ветр окрестный...
Нет, мертвое все это было. Не мое. Чужой пир. Книжный.
И вдруг вник в немецкий текст, затем в латинский:
С чувством жгучего стыда
я, чей грех безмерен,
покаяние свое огласить намерен.
Был я молод, был я глуп,
был я легковерен,
в наслаждениях мирских
часто неумерен...
Предшественник переводил:
Мудрецами строится дом на камне прочном,
Я же легкомыслием заражен порочным.
С чем сравнюсь? С извилистым ручейком проточным,
Облаков изменчивых отраженьем точным...
Я спорил, давал свою версию:
Человеку нужен дом,
словно камень прочный,
а меня судьба несла,
что ручей проточный,
влек меня бродяжий дух,
вольный дух порочный,
гнал, что гонит ураган
листик одиночный...
Из тьмы в семь веков поманил меня к себе король бродячих поэтов клириков и школяров - Архипиит Кёльнский. В семивековом отдалении, глухой, темный как ночь, виделся мне монастырь Бенедиктбейерн. Узилище, в которое заточили великую рукопись.
Шли, шли ко мне оттуда те песни.
Выходи в привольный мир!
К черту пыльных книжек хлам!
Наша родина - трактир.
Нам пивная - божий храм.
Горланили, ревели:
Ночь проведши за стаканом,
не грешно упиться в дым.
Добродетель - стариканам,
безрассудство - молодым!..
Сначала воспринимал я это как хор.
Именно в ту пору услышал я кантату Карла Орфа "Carmina Burana": три хора - мужской, женский, детский - вздымали голоса к небу, светло пели солисты, все гремело, било в барабаны, в тамтамы, в литавры, в тарелки, звенели колокольца и колокола.
О Фортуна!..
Нет, не только веселье, не только удаль, другое: над весельем, над удалью, над бесшабашностью, над жалобой и плачем, надо всем - Фортуна. Судьба. Рок. Как еще повернется колесо?
Испытал я на себе
суть его вращенья,
преисполнившись к судьбе
чувством отвращенья.
Мнил я: вверх меня несет!
Ах, как я ошибся,
ибо, сверзшийся с высот,
вдребезги расшибся
и, взлетев под небеса,
до вершин почета,
с поворотом колеса
плюхнулся в болото...
Переводил - не думал, что о себе. Не думал, что упаду, что сбросит меня. Меня-то не сбросит. Других сбрасывает, вот они и лежат внизу на рисунке тушью. А я удержусь...
Были 1967-1968 годы, для меня время больших удач. Я поехал в Мюнхен, где чудом, как во сне, одна за другой удались мне фантастические потусторонние встречи; в архивах, в библиотеках сами как бы шли ко мне в руки редкие тексты вагантов. И дома, в Москве, все было хорошо. Даже трагические стихи хорошо переводить, когда все в порядке... И лишь изредка посматривал я на того, кто в самом низу, под колесом...
Вот уже другого ввысь
колесо возносит.
Эй, приятель! Берегись!
Не спасешься! Сбросит!..
И вдруг вопросец, тайный вопросец в меня закрался. Хитрый вопросец. Корыстный. "А вновь на колесо Фортуны тем, кого сбросило, забраться можно? Возможна еще одна попытка? Или только раз, всего один раз прокатиться можно?.. Или - еще, еще раз позволят тебе взять билет на колесо Фортуны, как на "колесо обозрения" в парке культуры?.."