я размаху, который приобретало строительство, сокрушенно вздыхала за столом, качала молча головой, словно в доме появился умирающий, и патетически повторяла: «Что за идея! Что за идея!»
Эгон же ходил сияющий, обожженный солнцем от долгого пребывания на стройке. Он так уставал и настолько был занят своими мыслями, что ни разу не повысил голоса, и Минна испытывала жесточайшую скуку.
Обед, данный доктором Таубером в честь открытия клиники, был самым блестящим из тех, что давались в этом доме. Минна пела и казалась необычайно счастливой успехом мужа; поздравления она принимала как человек, который наконец-таки достиг своей цели, о трудах и усталости Эгона говорила с теплотой и восхищением.
Однако на другой же день Минна принялась наводить экономию. Она даже решилась обойтись какое-то время без служанки и рассчитала ее под предлогом кражи серебряной ложечки. И все для того, чтобы возместить расходы на банкет.
Постройка клиники доктора Таубера закончилась перед самой войной. Это был большой квадратный дом в два этажа в швейцарском стиле, под черепицей и с треугольными мансардами. Стены были побелены, ставни выкрашены в зеленый цвет, занавески сияли белизной. На втором этаже окна были вдвое шире обычных, так как там располагался операционный зал, оборудованный новейшей аппаратурой и специальными лампами.
Минна наконец успокоилась — капитал вложен и должен теперь приносить доход; муж целыми днями пропадал в клинике, приходил усталый, озабоченный, планов никаких не строил, ничего особенного не происходило.
Вся жизнь доктора сосредоточилась теперь на клинике. Ни о чем другом он не думал. Он никогда не жаловался, что его семейная жизнь скудна и бесплодна, что у него нет друзей, что молодость его проходит впустую. Только однажды он посетовал на Минну. Это было давно, когда клиника только начинала строиться. Оказалось, что проект потребует дополнительных ассигнований, и Эгон провел бессонную ночь, раздумывая, где достать деньги. Минна легко могла бы их получить, продав участок около рынка. Но он не попросил ее об этом, а самой ей это и в голову бы не пришло. Эгон тогда подумал: «И Минна, и кухарка Берта занимают одинаковое место в моей жизни, обе они одинаково обо мне заботятся». Потом ему было стыдно. Муж не имеет права так думать о своей жене. Ни его отец, ни дядя Петер, ни один из уважаемых граждан города ничего подобного не думали о своих уважаемых супругах. Значит, и он не имеет права так думать. И он словно бы хлопнул дверью, отгородившись от таких мыслей, запер их на замок, запечатал печатью, и все свои помыслы устремил к другому.
Но теперь, когда все было налажено, появились другие заботы. Началась война между центральными державами и Антантой. Эгон хлопотал, чтобы его новую, прекрасно оборудованную клинику не отдали под госпиталь. Благодаря связям в городской управе, благодаря удачным операциям, которые он делал влиятельным лицам, благодаря личному обаянию — улыбке, теплому, располагающему к себе голосу, веским доводам (что же делать больным гражданам во время войны?), которые он умел привести, это ему удалось.
Он тоже считался мобилизованным, но отбывал военную службу на месте, работая полдня в городской больнице, превращенной в госпиталь, полдня — в своей клинике. Сознавая свой врачебный долг и дорожа честью, он оперировал в городском госпитале так же хорошо, как и в собственной клинике, и передавал больных на руки другим врачам лишь тогда, когда у него не было времени.
Минна почти совсем не ощущала тягостей войны. Дни проводила сидя у окна гостиной с вышивкой на коленях, положив отекшие ноги на пуф, украшенный кистями и бахромой, и смотрела в сторону клиники, расположенной в глубине парка, наблюдая за экипажами приезжавших больных. Ей не нравились приходившие пешком, которых кто-нибудь медленно вел под руки: у них не хватало денег, чтобы нанять пролетку у Вереша, и, по-видимому, не было и тяжелой болезни, требовавшей серьезного вмешательства.
Когда Эгон возвращался домой, Минна принималась ворчать, и если муж не прикрикивал на нее, то это продолжалось, пока она не засыпала, а просыпалась она с тем же монотонным, упорным ворчанием.
В первые годы после войны произошло несколько важных для семьи Таубер событий.
В конце войны умерли родители Эгона. Умерли они тихо, в достатке, счастливые славой своего сына. Мать не успела перед смертью позвать к себе Эгона — у нее было кровоизлияние в мозг, но старик Таубер, который после смерти жены отказался переехать к Эгону, «чтобы не мешать счастью молодых», призвал к себе сына в последний час, чтобы сказать ему несколько прощальных родительских слов.
Держа руку Эгона холодными костлявыми пальцами и глядя глубоко запавшими глазами в глаза любимого сына, Вильгельм Таубер произнес:
— Сын мой, ты оправдал все наши надежды. Я благословляю тебя! Носи и дальше с честью имя твоих предков и будь счастлив с твоей достойной супругой, как ты был счастлив до сих пор!
Эгон склонил голову, старик положил на нее руку, и через несколько мгновений сын почувствовал, как рука эта конвульсивно сжалась.
Он поднял глаза: старик умер.
Его похоронили рядом с его покойной женой в самом центре кладбища среди пышных памятников.
Вскоре умер и старый Зоммер. После себя он почти ничего не оставил. Его сын был вице-директором фарфорового завода в Клуже и держал акции, но все потерял во время войны, а остатки отцовского состояния прожил.
Теперь Оскар переехал в город, где жили Тауберы, и, когда доктора дома не было, сидел у Минны часто и подолгу.
В один прекрасный день Оскар при поддержке Минны, которая стояла рядом с братом, прямая, строгая, мрачная, словно судья, решился заговорить с Эгоном. Он просил в долг весьма значительную сумму, собираясь открыть в городе небольшое кожевенное производство. По его словам, отец отдал Минне весь сад, хотя Оскар по праву должен был унаследовать половину, и теперь доктор владеет прекрасной доходной клиникой, которая выстроена на земле его шурина. Долг Эгону Оскар обещает выплачивать по частям, и, если Эгон потребует, даже с процентами, но сейчас, в трудную минуту, Эгон не имеет права отказать Оскару в помощи. Минна подтвердила, что сад должен был быть разделен на две части.
У Таубера не было такой большой суммы денег: на постройку клиники и ее оборудование ушли все его сбережения. Во время войны он зарабатывал немного, правда, мода на удаление аппендицита в 1918 году принесла ему порядочный доход. Эгон признавал правоту Оскара и соглашался, что Минна в ущерб брату получила большую часть отцовского имущества, и считал, что Эгон Таубер не может поступить некорректно, потому что он уважает себя и пользуется уважением окружающих. Оскар может поднять шум, по всему городу пойдут разговоры! Доктор Таубер называл совестью заботу о собственной популярности и страх перед общественным мнением. Эта «совесть» вытеснила в нем все человеческие страсти, которые, по его мнению, обезображивают человека, она скрашивала его одиночество и позволяла думать о себе лучше, чем он был на самом деле.
Он отдал без процентов шурину все свои наличные деньги, а недостающую сумму получил под залог в банке. Но на душе Эгона остался неприятный осадок. Возможно, его жена Минна стояла за справедливость, но почему так враждебно была настроена по отношению к нему, Эгону? Вздумай он противиться и отрицать права Оскара, она пошла бы на него войной. Его коробила нетактичность, с какой Минна встала на защиту брата. Все-таки она его жена и должна быть такой же выдержанной, как и он, ради его доброго имени. То, что Минна, повинуясь голосу крови, встала на сторону брата против мужа, раздражало Эгона. Он постарался забыть об Оскаре, не думать о нем. Перед богом и людьми Минна — его жена, и, может быть, даже к лучшему, что она так горячо вступилась за брата.
Некоторое время он хмурился: с тех пор как он женился, он не привык жить, не имея солидного банковского счета.
Теперь он чаще и резче покрикивал на Минну, а она, словно эти отрывистые, необидные окрики ее подстегивали, становились все ворчливее, капризнее и придирчивее.
Однажды Эгон вернулся из клиники мрачный.
— Меня обокрали! — коротко сообщил он.
Обычно, приходя, он не говорил ничего. Минна так и застыла со сложенными на коленях руками. Ужас случившегося превосходил ее воображение.
— Как?! Кто?!
— Эконом Шульцер. Я обнаружил приписки в книге расходов.
Синие глаза Эгона потемнели от гнева, веко подергивалось.
— Откуда ты взял? Ты уверен в этом? — Минна пыталась отвести от себя неприятности.
— Сестра из родильного отделения доказала мне это как дважды два. Она там старшая. Она сравнила рыночные цены и цены, приведенные в счетах. Этот Шульцер вор, он из-за войны помешался. Все это послевоенное поколение сумасшедшие и жулики. Все пустились в аферы.
— Что ты думаешь делать? Пригласить полицию?
Эгон пожал плечами.
— Выгоню вон. Полиция тоже помешалась, с тех пор как…
Он собирался сказать, с тех пор как в Трансильвании новая власть, но остерегся произнести это громко, потому что с румынами у него тоже установились хорошие отношения, и если теперь они у власти, то клиника Таубера не могла отказаться от румынской клиентуры.
Таубер прекрасно понимал, что шовинизм ему невыгоден, и заглушал его в себе так же, как и неудовлетворенность семейной жизнью, которой иногда так мучился.
Растерявшись, Минна с минуту молчала. Она презирала всех, кто не был немцем, и одним из главных своих достоинств почитала то, что была урожденной Зоммер.
— А кого же ты возьмешь на место Шульцера?
— Ту самую девушку, которая обнаружила воровство. Кажется, она весьма энергична.
Минна навострила уши. Женщина-экономка? А если она будет красть еще больше, чтобы одеться, чтобы скопить приданое? Зачем ей идти в экономки, когда у нее есть другая работа, более подходящая для простой женщины, вынужденной зарабатывать себе на хлеб?