к его сестре стали более сердечными, что в глазах всего города она выглядит как женщина, избалованная мужем, и что никто ни в чем не может упрекнуть доктора Таубера за его поведение. Это и помогло Оскару сохранять с ним хорошие отношения.
У Оскара была еще и другая радость: Друкер, тот рабочий, который в свое время мутил на фабрике воду, умер в тюрьме, не дождавшись освобождения, как говорили, от плохих условий и туберкулеза. В результате различных мероприятий, которые проводило правительство, и новых тяжких налогов, отразившихся и на чиновниках, в результате безработицы, возникшей в связи с закрытием нескольких фабрик, Оскар получил возможность дешево нанимать рабочих. По всей стране и даже в их городе были проведены аресты, и, после того как возмущение было подавлено, рабочие Оскара работали так, как ему хотелось, то есть не считаясь со временем. Он нанимал и детей (этих уж почти задаром) и заставлял их работать в цехе по очистке кож, от которого имел большой доход.
Он узнал, что жена Друкера устроилась работать на железнодорожной станции, но ему давно уже было известно, что начальник станции — его политический враг. Оскар не чуждался политики, а начальник станции принадлежал к враждебной партии. Этот негодяй начальник, несмотря на то что у него самого было двое детей, выразил желание платить за учение в гимназии также и сына этой мерзкой женщины. Оскар подозревал, что у него, должно быть, шашни с этой худой большеглазой и злоязычной женщиной. Дела у Оскара шли хорошо, ему не на что было жаловаться, и хотя жена его погибла в автомобильной катастрофе на озере Балатон, хотя дети его воспитывались в пансионе вдали от него, от тоски он не худел, вид у него был самодовольный и даже спесивый, как у важного предпринимателя, каким он постепенно и становился.
И вообще дела всего семейства шли хорошо. Минна хотя и ворчала беспрерывно на Эгона, хоть и извлекала каждый месяц семейные реликвии, документы и старинные предметы, свидетельствовавшие о том, что ее предки принадлежали к видным цеховым мастерам города и только благодаря несчастному случаю ее отец стал управляющим имением (управляющим он был хорошим, и не без пользы для себя, доказательство этому — его состояние), Минна тоже была довольна и процветала. Она едва ходила на своих коротеньких ножках, располневших настолько, что жирные складки нависали над широкими туфлями, и дорога из города на кладбище по субботам казалась ей пыткой, но это была необходимая, благородная пытка. Теперь она должна была носить цветы и на могилу жены Оскара, гроб которой фабрикант перевез на кладбище, где были могилы предков. Как-никак они были семьей, не забывавшей традиций!
Эгон Таубер начал сдавать. Он держался все так же прямо и так же важно, волосы его не поредели, голос звучал четко и приятно, но ходить он стал медленнее, по вечерам меньше читал, одолеваемый сном, и во время операций его красивые, синие, бархатистые глаза смотрели через очки. Однако рука его оставалась по-прежнему уверенной и твердой.
В стране появилось новое политическое движение. Многие немцы примкнули к нему и организовали «Этническую группу немцев». Эгона Таубера тоже пригласили войти в нее, даже настаивали на этом. Его национальная гордость была польщена, но из-за врожденной осторожности он воздержался. Хотя Гитлер и обещал захватить весь мир, Таубер, никогда не занимавшийся политикой, побоялся заняться ею теперь, на старости лет. В один прекрасный день дела могли обернуться не той стороной, но, если ничего не изменится, если Гитлер выйдет победителем из войны, к которой он явно готовится, зачем ему, Эгону Тауберу, терять хотя бы часть своих пациентов, которые про себя, может быть, были недовольны политикой фюрера. Политика требует денег, отнимает время, а Таубер не хотел терять ни того, ни другого. Он вежливо, с бесконечными извинениями отклонил предложение, ссылаясь на усталость, занятость и преклонный возраст. Не следовало упускать пациентов и среди этих буйных и напыщенных политиканов. Он умел разговаривать с ними дружески, умел уважать их взгляды. По правде сказать, гордость, что он немец, почти заслонялась гордостью, что он — это он, так что на новое движение он смотрел хотя и доброжелательно, но со стороны.
Минна, у которой было мало личных заслуг, чтобы гордиться ими, и которая искала их, неуверенно колеблясь между понятиями «я из хорошей семьи» и «я жена доктора Таубера», «я благородная женщина» и «я немка», с радостью приняла бы участие в собраниях «Этнической группы», но ей мешали ходить ее опухшие ноги и начавшая мучить ее подагра.
Анна Вебер во всем следовала доктору Тауберу. У нее тоже были дела, тоже не хватало времени, все заботы по клинике лежали на ее плечах. Она жила теперь в золотисто-желтом одноэтажном домике в глубине парка. Доктор с детской радостью наблюдал сквозь окна своего домашнего кабинета, как она перевозила сюда красивую, добротную мебель, и был счастлив, что его Анне не приходилось и не придется жить в нищете.
Страсть, связывавшая их в первые годы, превратилась в глубокое и гармоническое взаимопонимание. Доктор все еще клал голову на колени Анны, ставшие теперь костлявыми, как у старой лошади, и молчал часами или рассказывал, что случалось теперь довольно редко, о проделанных операциях, о вычитанных открытиях. Анна Вебер и сейчас привлекала его голову к своей плоской груди, шепча ему: «Мой ангел», или перебирала его длинные аккуратные пальцы, поглаживая дряблую старческую кожу.
Эгону казалось, что ее длинные костлявые ноги красивее коротких пухлых ног Минны, что уж лучше страдать от расширения вен, чем от подагры, что гораздо лучше худеть, чем толстеть; лучше быть высокой и костлявой женщиной, чем маленькой и задыхающейся от полноты; лучше иметь суровое, грубое, мужское лицо, чем лунообразную физиономию без морщин, искаженную гримасой вечного недовольства; лучше громко кричать, как капитан корабля или площадной зазывала, чем бесконечно бубнить на одной ноте, словно глухо постукивая молоточком.
У Эгона уже не было сил расстаться с Анной Вебер, хотя бы на месяц, чтобы отправиться с женой на курорт. Он посылал Минну одну, снабдив ее деньгами, а сам проводил свой отпуск дома, по-прежнему работая в клинике, чтобы его ни в чем не заподозрили. Он возвращался, как обычно, к обеду домой, чтобы служанки не разносили сплетен, вел такой же образ жизни, как если бы Минна оставалась дома, радуясь только тому, что в часы работы он находится рядом с Анной. Во время отъезда Минны, по вечерам, в часы, которые он всегда проводил с Анной в кабинете клиники, он ощущал особое счастье, как будто они были одни в целом мире, свободны и молоды.
Страх перед общественным мнением превратился у доктора в манию. Таубер никогда не нарушал правил, установленных им с самого начала. В домик, где жила Анна Вебер, он вошел лишь однажды, когда она праздновала новоселье и пригласила весь высший персонал клиники. Доктор Таубер явился тогда суровый, держа под руку свою жену. Минна была в шляпе и парадном платье и сидела неподвижно, словно раскормленная гусыня, сохраняя на лице улыбку, которая должна была казаться доброжелательной, но таила в себе капельку яду. Она принесла Анне две розы, выбранные в саду: «За вашу исключительную, более чем двадцатилетнюю службу на благо клиники». Через четверть часа они ушли, такие же строгие и церемонные.
Один раз, всего лишь один раз Анна Вебер была больна. Ее свалил тиф. Таубер поместил ее в отдельную палату и ухаживал за ней, как за самым дорогим больным. Пока она лежала в клинике под его наблюдением, было вполне естественно, что он заботился о больной, и все шло хорошо. Но когда Анна стала поправляться и перебралась в свой домик в глубине парка, доктор стал жестоко страдать от тревоги, беспокойства и тоски. Только теперь он испугался страшной болезни, которую перенесла Анна, только теперь ему стали чудиться самые невероятные осложнения, словно он был не врач, привыкший к болезням, а самый простой обыватель.
Действительно, у Анны были кое-какие осложнения. Врач, которому было поручено два раза в день навещать ее, регулярно докладывал ему о ходе болезни. Таубер выслушивал его с тем же выражением лица, с каким читал любую историю болезни в клинике, с той же профессиональной оптимистической улыбкой, которой он покорял всех больных, но которая для врачей ничего не значила, он никогда не спрашивал больше, чем ему докладывал врач, но в душе его царили тревога и страх.
В конце концов однажды, когда он почувствовал, что задыхается от тоски и страха, он организовал целую экспедицию в домик Анны. Он захватил с собой двух врачей и трех сестер, и так, в белых халатах, со шприцами и аппаратом для измерения кровяного давления они прошествовали по аллеям парка при ярком свете солнца. У Таубера было неподвижное бесстрастное лицо, твердый шаг, озабоченный взгляд; остальные, сами не отдавая себе отчета, подражали своему шефу, и Минна через окно в гостиной увидела только торжественную и длинную процессию. Ее сердце забилось от радости при мысли, что ее сопернице приходит конец, и от страха, что в клинике никогда больше не будет такого управляющего, если с «кобылой» что-нибудь случилось.
Эгон внимательнейшим образом осмотрел Анну и успокоился, убедившись, что она действительно идет на поправку, и дал своим спутникам точные указания в отношении режима. Он говорил тем высоким торопливым тоном, каким говорил с пациентами, когда хотел от них избавиться, а сам пожирал глазами комнату, где лежала «она», комнату с блестящей полированной мебелью, узкой высокой кроватью с белым подзором, книжной полкой и письменным столом, на котором он увидел выщербленную чернильницу, некогда принадлежавшую ему и замененную потом более дорогой, полученной в подарок от одного из пациентов. Она выпросила у него эту чернильницу, чтобы иметь хоть одну вещь, принадлежавшую ему, когда он, охваченный великодушием, хотел отдать ее для лотереи в пользу Красного Креста. Его большие синие глаза вобрали все, чтобы унести с собой, чтобы потом он думал о ней такой, какой увидел: высокой, костлявой, с редкими волосами, падающими на выпуклый лоб, с широкими кистями рук, впервые отдыхающими на кружевной, оборке простыни среди привычной для нее обстановки, в которой она жила, когда была вдали от него. Он забрал с собой и ее благодарный взгляд, взгляд, который говорил ему, что, все будет хорошо, потому что она знает, что нужна ему, потому что она должна еще побыть с ним, помогать ему, утешать его и любить.