В этот момент Анна впервые поняла, как трудно скрывать от всех свои переживания. Ни доктор, ни она никогда никому не говорили о своей любви. Про себя Анна всегда смеялась над тем, что женщинам обычно необходимо было рассказывать кому-то о своих романах. У нее были две приятельницы, госпожа Вайсмюллер, старшая сестра, и госпожа Клаусс, жена хирурга, помощника Таубера. Иногда по воскресеньям она ходила после обеда к ним в гости или принимала их у себя, но ни разу не обмолвилась о своей связи с доктором Таубером, а те не осмеливались и намекнуть на нее, потому что даже в отношениях с подругами Анна Вебер, натура энергичная и властная, не терпела возражений и за словом в карман не лезла. Сейчас же ей было так необходимо сказать Эгону хоть слово, услышать его ответ. Но, неподвижно вытянувшись на кровати, она и рта не раскрыла. Она не может скомпрометировать его, не может скомпрометировать и себя, она похоронит их тайну в глубине сердца. Она знала, что о ней сплетничают и судачат за ее спиной. Но от нее никто ничего не узнает.
Длительное безделье, связанное с выздоровлением, пошло на пользу Анне. Она вернулась к работе с удвоенной энергией, с какой-то яростью к делу, горя желанием возместить Тауберу все, что он упустил за время ее отсутствия. Он нашел ее помолодевшей и красивой. Пристально смотрел он на ее исхудавшее лицо, на лысеющую голову, которая становилась похожа на голову бедного Йорика, и думал: «Как она умна! У нее лоб философа!» Но Эгон Таубер никогда не позволил бы себе противопоставить Анну Минне с ее узеньким, покатым лобиком, на который все еще кокетливо падали седые завитушки, за которым не таилось ни одной мысли.
Началась война. Кое-кто в городке словно охмелел от побед и никак не мог протрезветь. Порой на том, густо обсаженном естественными деревьями бульваре, где находилась клиника, звучали грубые победные песни, вслед проходящим воинским частям раздавались восторженные возгласы молодежи, возвращавшейся с военных учений. Персонал клиники теснился у окон, охваченный энтузиазмом или просто из любопытства, но доктор Таубер, погруженный в работу, оставался за своим письменным столом или, склонившись над ящиком с инструментами, готовил их к операциям. Он ждал, чем же все это кончится, он хотел знать, рядом с кем ему радоваться. Он уже пережил одну войну, которая закончилась поражением тех, кто торжествовал поначалу.
Для него так и осталось неизвестным, скольких усилий и какой изворотливости стоило Анне Вебер, как управляющей, добиться того, чтобы клиника и на этот раз осталась частным учреждением, чтобы, за исключением одного небольшого крыла, где находилось инфекционное отделение, куда доктор Таубер, будучи хирургом, даже и не заглядывал, ее не реквизировали в военных целях. Два врача были на фронте. Клаусс и Таубер едва справлялись с операциями.
В кладовых у Минны, как и в прошлую войну, стали портиться запасы продуктов, потому что, когда «подвертывался случай», покупалось всего как можно больше, покупалось все подряд, даже если в кошельке было не так уж густо, потому что не известно было, когда и что удастся купить в следующий раз. Минна много попортила себе крови из-за этих убытков. Если масло, которое начинало горкнуть, можно было перетопить и спасти, если половину свиньи, купленную сразу, можно было закоптить, то когда портились брынза или мука, с которыми ничего нельзя было поделать, Минна заболевала от огорчения. От стольких невзгод она постепенно теряла свою полноту, хотя и продолжала оставаться пухленькой. Она пыталась покупать меньше, но потом, когда на столе чего-то не хватало, когда по две недели приходилось мечтать о сале, она упрекала себя, что упустила случай. Она изучила десятки новых рецептов, узнала, как сохранять яйца, мясо, овощи, но порча обнаруживалась то там, то здесь. Минна чувствовала, что у нее начинается нервное расстройство. Торговцы запрашивали непомерные цены, бесстыдно спекулировали, а война все не кончалась. Нет, Гитлеру не удалось одним ударом покорить всю землю! В городе, когда Минна выходила на улицу, ее пугали уродливые лица, враждебные, блуждающие глаза плохо одетых людей, которые без всякого смущения расхаживали по главной улице: по ночам она стала бояться воров.
— Это невозможно! Разве ты не видишь, что эти люди, которые смотрят на тебя такими дикими глазами среди бела дня, скоро начнут нападать на благородные дома? — твердила она доктору по ночам.
Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, она не знала, что делать: то ли оставаться и охранять дом, то ли спасать свою жизнь в убежище в глубине сада. Она неохотно покидала дом, и зимой и летом одетая в каракулевую шубу, прижимая к груди шкатулку с драгоценностями, и надоедливо твердила доктору, что во время их отсутствия дом обязательно ограбят.
Анна Вебер спускалась в погреб своего дома, чтобы не ставить в неловкое положение господина доктора, который с женой укрывался в убежище.
Однако город ни разу не подвергся бомбардировке, и Минна, регулярно бегавшая в убежище, задыхаясь и сжимая в объятиях небольшую шкатулку, ворчала на доктора, неторопливо следовавшего за ней:
— Что это за мысль убегать из своего дома! Разве ты не видишь, что никогда еще ничего не случалось?
Когда выдавались спокойные ночи, она в темноте сползала с постели, нащупывала опухшими ногами туфли и, вздыхая, тихо постанывая, отправлялась проверить, хорошо ли заперты двери. Ее преследовала навязчивая идея, что в ворота парка может войти кто угодно. Доктор не соглашался поставить забор между клиникой и домом, чтобы не портить вида на парк, и в те, другие, ворота, которые вели к клинике, ночью, конечно, мог пройти кто угодно, ведь сторож Ласло — старик и, конечно, по ночам спит, вместо того чтобы караулить.
— Эгон, прогони Ласло! Выгони его, ведь он старик! Пусть его содержат дети, ты и так содержал его двадцать лет.
Но заменить старика было нелегко, молодых людей, оставшихся дома, было мало, а довериться первому встречному доктор не мог.
В ходе войны начал намечаться перелом. Лица, которые до сих пор расплывались от удовольствия, стали вытягиваться. А другие, недавно еще хмурые и замкнутые, становились светлее и доверчивее. Минна с удивлением замечала, что некогда пугавшие ее суровостью лица улыбаются, хотя одежда по-прежнему оставалась выцветшей и ветхой, а кожа обтягивала кости.
Когда кончилась война, доктор Таубер внутренне поздравил себя с тем, что он не ввязывался в политику. Несколько недоразумений, которые возникли у него вначале, быстро разрешились, так как весь город знал, что он не был фашистом.
Год, два и три все шло по-прежнему. Приходили больные, доктор их оперировал. Анна Вебер взимала с них деньги. Только у Минны были бесконечные затруднения с карточками, которые все еще не отменяли. Хотя она и приобретала на них все, что полагалось, однако в основном продукты она покупала втридорога на черном рынке после унизительной торговли.
— Разве ты знаешь, что такое трудности? — спрашивала она мужа. — Попробуй вести хозяйство, потом будешь говорить. Ты приносишь деньги и все, а потом приходишь обедать. Мне бы очень хотелось так легко доставать деньги и являться к готовому столу.
— Легко? — гремел Эгон. — Легко — делать четыре-пять операций в день? Хватит, Минна! Довольно!
Минна опускала голову, полная того сладостного чувства, которое она испытывала всю жизнь, когда на нее кричал муж, и бывала тихой как овечка до следующего дня.
У нее были свои поставщики, крестьяне, приезжавшие из самого Арада, где засуха не была такой жестокой, и привозившие все необходимые продукты.
Страшный, болезненный удар пережила Минна в тот день, когда было объявлено о национализации крупных предприятий. Отобрали и фабрику Оскара, как будто не Оскар ее построил, вложив в нее всю свою изворотливость и ум, как будто она была построена не на деньги Эгона! Что означали все эти новые теории о том, что любой капитал — это достояние народа? Кто построил фабрику, народ или Оскар Зоммер? Самое большее, на что способны были все рабочие, это работать и терзать душу ее брата: то они требовали повышения заработной платы, то хотели меньше работать. Хорошо же они будут теперь руководить фабрикой! В конце концов они доведут ее до полного краха! Весь род дельцов Зоммеров возмущался в ней.
— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила она Эгона.
Хмурый Эгон пожал плечами. Он тоже ничего не понимал.
— Общество утратило свою здоровую основу! — произнес он менторским тоном. — Нравы пали, добропорядочность исчезла, экономика рушится. Нам остается только одно: спасать нашу внутреннюю жизнь и удивляться собственной честности, которая не была и не будет в разладе с совестью.
Честностью он именовал то, что за хорошее вознаграждение он добросовестно делал операции, и то, что не бросил жену, хотя всю жизнь любил другую женщину.
Но однажды и на доктора обрушился свод небесный: его клиника отошла к государству.
«Почему? Почему?» — спрашивал он себя, растерянный, возмущенный, раненный в самое сердце. Разве клиника не была построена на земле, унаследованной Минной от Зоммера, купившего ее на собственные деньги, накопленные, когда он управлял графским имением? Разве она не была построена на деньги, заработанные им, Таубером? Разве он получал от кого-нибудь деньги, не заработав их? Разве он залезал кому-нибудь в карман? Неужели его клиника, так же как и фабрика Оскара, — это народное добро!
Оскар приходил к ним и часами стонал и жаловался:
— Негодяи! Сколько я тратил сил, сколько трудился, сколько мне стоило каждое капиталовложение, каждая сумма, полученная из банка. А теперь они банки тоже национализировали. Можешь ты мне объяснить, как они будут руководить ими? Кто будет ими руководить и зачем ему руководить хорошо, если у него не будет личной заинтересованности в прибылях, если он будет работать за одно только жалованье? А я, что я буду делать? Нужно было подложить динамит неделю тому назад! Но кто же знал! Вот и у тебя отобрали клинику. Надеюсь, что теперь-то ты меня понимаешь! Ты довольно перевидал ихнего брата за последние годы. Ты не сожалеешь, что лечил их и оперировал? Дать бы им отравы, мышьяку, словно крысам! У тебя не было мышьяку?