Лицо доктора мрачнело еще больше. Оскар бередил его душевную рану.
Для Анны Вебер это тоже был жестокий удар. Она ничего не понимала и могла только молча рыдать рядом с Эгоном. Доктор Шульдкнехт, один из врачей клиники, постигший «принцип» новой власти, объяснил его доктору Тауберу.
— Марксизм гласит, — просвещал он его, как ребенка, — что любое накопление богатства возможно только при эксплуатации. Любой помещик, арендатор, фабрикант, любой собственник не мог бы накопить капитала, если бы не пользовался чужим трудом.
— Ну, а я чьим трудом пользовался? — недоуменно спросил Таубер.
Шульдкнехту было неудобно прямо высказать истину, как он ее понимал.
— То есть я хочу сказать, что не труд одного человека создает богатство, а эксплуатация других.
— Хорошо, хорошо. Но кого эксплуатировал я? — настаивал раздраженный доктор. — Оскар, скажем, имел сотни рабочих и не так уж много делал собственными руками, а я?
— В первую очередь богатство господина Зоммера, по коммунистической теории, было создано трудом крестьян из графского имения.
— Как? Значит, старик Зоммер почивал на диване? А мое личное богатство? Мое? Мой труд?
— Они говорят, что вместе с вами работал целый штат врачей и сестер, получая только заработную плату, в то время как вы, будучи хозяином, смогли накопить капитал.
— Конечно, хозяин копит, а служащие получают жалованье, — оскорбился Таубер. — Разве я оставлял кого-нибудь без жалованья? Или, по-вашему, они, служащие, должны скопить капитал и мне, хозяину, должны выплачивать жалованье? Так должно было быть?
Шульдкнехт смущенно замолчал: ведь он тоже был нанят Таубером. Но тот не унимался:
— А государство, разве оно не будет платить жалованья? Служащие будут делить между собой все доходы? Ни один больной не будет платить за лечение? Как это?
— Нет, государство — это другое дело…
— Почему?
— Потому что оно… Потому что это государство, это страна, и никто не имеет права иметь капиталы, кроме него.
Но и это не было понятно Тауберу. Весь мир перевернулся вверх дном. Кто же теперь будет создавать различные учреждения, строить роскошные магазины, клиники, фабрики? Может быть, государство? Посмотрим, как это будет! Его они обездолили, это ясно.
Несмотря на преклонный возраст, доктору Тауберу было предложено работать в городской больнице. После войны ощущалась нехватка врачей, кроме того, доктора Таубера весьма ценили как хирурга; политикой он не занимался, и его убеждения не могли служить причиной, чтобы отстранять его от работы.
Он поблагодарил и вежливо отказался; он всегда умел ретироваться, сохраняя любезность; он заявил, что уже стар, что глаза у него плохо видят, что настало время сидеть ему в кресле у камелька.
Нет, он, бывший хозяин и владелец клиники, стал бы работать простым служащим! Он, Таубер, имел бы над собой начальство, был наравне с другими, отчитывался перед кем-то в своей работе? Это было невозможно, лучше уж отойти от всяких дел.
Через некоторое время ему назначили пенсию, чем он был весьма приятно удивлен, поскольку никогда не был на государственной службе, но пенсия по сравнению с его былыми доходами была маленькой, и каждый раз, получая ее, он горько и иронически улыбался.
— Какое свинство! — ворчала Минна. — Разве это пенсия? Стыд и позор!
Национализация клиники породила и другую драму, нанесла еще одну глубокую рану доктору: теперь он уже не мог быть постоянно рядом с Анной Вебер.
Теперь она сама изредка приходила в дом Тауберов, чтобы сообщить последние городские новости, до которых столь падка была Минна, мнение того или другого старого пациента доктора об «ужасах», сочувственные комментарии по поводу той несправедливости, с какой отнеслись лично к нему, рассказать о том, как она ищет себе работу.
Но Эгону было недостаточно этих редких часов, особенно потому, что он никогда не оставался с ней наедине. Для того чтобы случайно оказаться у нее на пути, когда она уходила в город или возвращалась оттуда, он целые дни проводил теперь в саду, открыв в себе новую страсть — цветы, которые, оказывается, он любил и понимал.
По ночам ему снилось, что он оперирует, что в «его» клинике кипит работа, что очень много хлопот, что больных некуда помещать, что он получает огромные суммы денег, которые спокойно передает ему Анна Вебер, а Минна дрожащими руками прячет в шкаф, что он быстро перебирает новые блестящие инструменты. Потом он просыпался и, мрачный, подавленный, уходил на целый день в сад, блуждал по аллеям, волнуемый какими-то мыслями, на которые отвечал сам себе:
— Ах! Нет! Никогда!
Вскоре Анна Вебер нашла себе работу: она поступила экономкой в школу. Теперь она возвращалась поздно, уже в сумерках, и Минна, заметив уловки своего мужа, с шести часов начинала суетиться возле дома, словно у нее были какие-то дела, а в восемь принималась кричать, поднимаясь на крыльцо:
— Эгон, ужинать! Эгон, уже восемь часов!
Она не ленилась и двадцать раз выйти на порог, чтобы позвать его все тем же тусклым, тихим, глухим голосом. В конце концов доктор, грустный, молчаливый и продрогший, входил в дом.
Такое положение не могло долго продолжаться. Таубер нашел выход. Отдельные дома, где жили малочисленные семейства, передавали семействам многодетным или учреждениям, нуждавшимся в более просторном помещении. Бывших жильцов переселяли в меньшие дома или оставляли им полквартиры. Таубер начал исподволь готовить к этому свою жену.
— Вот увидишь, нам придется покинуть дом. По их мнению, он слишком велик для двоих. Кто знает, в какую даль нам придется перебираться.
— Это из нашего дома? — спросила разъяренная Минна.
— Да, да! Вот увидишь. Надо бы принять меры.
— Какие?
— Мы поселимся в верхнем этаже, а на первый пустим жильцов.
— В наш дом пустить чужих людей?
— Если не хочешь, то они поселят сами.
— А кого ты хочешь поселить?
— Не знаю.
После бесконечного повторения этого разговора, который всегда заводил Эгон, ему вдруг пришла блестящая мысль:
— Госпожу Вебер.
Минна на минуту застыла, открыв рот от удивления и возмущения.
— Кого?
— Госпожу Вебер! — спокойно ответил муж: он уже был готов отразить атаку.
— Эту… эту мужичку? Эту кобылу? Твою приятельницу?
— Хорошо. Если ты не хочешь принять достойного, аккуратного, порядочного и воспитанного человека (Эгон подчеркивал каждое слово), тогда мы подождем, когда нам поселят семью, где будут дети, которые поднимут невероятный шум и все переломают. Пусть живет семья, с которой ты будешь ссориться каждый день, которая будет ходить на кухню во время твоего отсутствия, воровать из кладовки продукты и не платить за квартиру. А то и вовсе отберут дом и переселят нас куда-нибудь на окраину! Хорошо, подождем!
Минну поразила картина, нарисованная мужем. Хотя она и протестовала, но постепенно стала свыкаться с его предложением. Да, он, конечно, прав, госпожа Вебер платит за квартиру вовремя, гости у нее бывают редко, она чистоплотна и одинока. От целого семейства только и жди, что беспорядка и грязи. Кроме того, она целый день на работе, ей некогда будет долго разговаривать с Эгоном, который к вечеру устает и рано ложится спать. Быть может, она будет делать и кое-какие закупки, ведь теперь у них не стало кухарки, а у нее, Минны, так болят ноги.
Наконец Минна заявила, что она решилась, но хочет обсудить этот вопрос с самой Анной Вебер и поставить ей некоторые условия.
Анна Вебер была уже в курсе дела. Когда Минна Таубер второй раз в жизни вошла в желтый домик в глубине сада, уже без шляпы, но с тем же воинственным и надменным видом, Анна торжественно приняла ее, детально обсудила с ней этот важный вопрос, делая вид, что не совсем согласна с ее условиями, на самом же деле соглашаясь со всем, на чем особенно настаивала Минна.
Семья Таубер перенесла мебель из столовой в холл второго этажа, ликвидировала врачебный кабинет, продав все оборудование, и соединила гостиную с рабочей комнатой. Самой сложной проблемой оказалась кухня, Минна хотела содрать со стен кафельные плитки и облицевать ими кладовую на втором этаже, намереваясь устроить в ней вторую кухню. Она настаивала на своем до тех пор, пока приглашенный для этого рабочий не сказал ей, что по меньшей мере половина плиток будет разбита; тогда она удовольствовалась тем, что сняла со стен полочки. Анна Вебер должна была понести самые большие расходы в своей жизни: купить другие полочки и установить под лестницей цинковую ванну.
Однако все шло не так, как предполагала Минна. Эгон на ее зов не являлся из сада, а когда возвращался домой, подолгу задерживался на первом этаже. Голос его жены методично, как бой часов, звучал на лестнице:
— Эгон, ужинать! Эгон, уже восемь! Эгон, уже четверть девятого!
Но Эгон не отвечал и не торопился подняться наверх. Потом он наконец одолевал лестницу своими отяжелевшими ногами и терпеливо сносил бесконечные попреки Минны.
Анна снизу слышала ее непрерывное ворчанье и изредка голос доктора, звучавший громко и гневно:
— Хватит, Минна, довольно!
После этого наступало молчание.
— О чем ты говоришь с ней, о чем говоришь? О чем ты можешь разговаривать с этой примитивной женщиной? — зудела до бесконечности Минна. — Разве ты не знаешь, что я готовлю, что ужин остывает, становится невкусным. Ну о чем можно с ней говорить?
Иногда доктор снисходил до того, что отвечал монотонным голосом:
— Она прекрасная женщина, умная, прекрасно воспитанная. Она очень уважаемый человек.
Минна пожимала плечами и иронически улыбалась.
— Поэтому она и не нашла себе мужа. А может, она и не хотела устроить свою семейную жизнь.
Доктор брал книгу или газету, в которую он даже не пытался вникать, потому что скоро утомлялся.
Однажды представители жилищной комиссии посетили розовую виллу и заявили, что помещение на первом этаже слишком велико для одного человека, да и на второй этаж можно еще кого-нибудь поселить.