ается в глубокой противной воде, а Эгон никак не может вытащить ее на берег. «Не хватай за ноги! Не хватай за ноги! Мне больно!» — кричала она, а он отвечал с насмешливой улыбкой: «Что делать, если ты так растолстела!»
Весь следующий день она пролежала в постели и с трудом вышла на кухню, чтобы приготовить себе поесть. У нее поднялась температура, она попросила бы кого-нибудь сходить за Оскаром, но ей не хотелось обращаться за помощью к соседям снизу, с которыми она поссорилась, или к Анне Вебер, с которой после смерти доктора не сказала ни слова.
Ночью Анне Вебер послышалось, что через открытую дверь госпожи Таубер через равные промежутки времени раздаются короткие частые стоны. Она приподнялась на постели и прислушалась: действительно, это были стоны, прерывавшиеся время от времени вздохами. Она быстро набросила халат, надела домашние туфли, пересекла холл и остановилась у двери в комнату Минны. Отсюда было ясно слышно, что в промежутках между стонами старуха что-то бормотала, как бы выговаривая: «Разбилась эта чашка! Разбилась эта чашка, поранила осколками!»
Анна быстро вошла в комнату, зажгла лампу у изголовья, взглянула на искаженное лицо, лихорадочные и бессмысленные глаза Минны, положила ладонь на ее узкий, гладкий, пылающий лоб и принялась за дело: измерила температуру, дала Минне аспирин, поставила банки, сделала растирание. Накануне в ванной комнате она видела мокрую одежду, развешанную для просушки, и ей стало ясно, что Минна простудилась.
Температура немного понизилась, выступил благодатный пот, бред исчез, и Минна, поджав губы, произнесла словно оскорбленная тем, что она ей чем-то обязана:
— Благодарю вас, госпожа Вебер! — и повернулась на другой бок.
На другой день Анна Вебер попросила одного из учеников, отправлявшихся домой, известить Оскара Зоммера, что госпожа докторша заболела.
Оскар прибежал к ней, привел с собой доктора Клаусса, который установил, что у Минны воспаление легких. Когда Анна возвратилась, Оскар церемонно пригласил ее в комнату больной, поставил ее в известность о состоянии Минны и заявил, что хотя ему от всего сердца хотелось бы остаться с сестрой, как этого требует семейный долг, но это сверх его сил, потому что, с тех пор как у него ночная работа, днем сон просто валит его с ног. Что можно требовать от человека в его возрасте, проработавшего всю жизнь? Но он возлагает все надежды на госпожу Вебер, которая живет по соседству, знает медицину, которая столько лет была помощницей доктора Таубера, глубокоуважаемого мужа Минны Таубер.
В это время Минна смотрела своими бесцветными глазами в потолок, словно не слыша и не понимая, о чем идет речь. Она не желала быть обязанной за те услуги, о которых Оскар просил Анну Вебер. Она не хотела ни в чем принимать участия.
Анна кивнула головой, пробормотав что-то невнятное, из чего можно было понять: «Это вопрос человечности… естественно…», и уселась у изголовья больной с целой кучей чулок, которые нужно было заштопать.
К. вечеру у Минны снова поднялась температура. Несмотря на лекарства и пенициллин, который Анна по рецепту доктора Клаусса вводила ей через каждые шесть часов, Минна снова впала в беспамятство. Увидев, что от больной нельзя будет отойти всю ночь, Анна Вебер, суровая, с резкими движениями, принесла постель из своей комнаты и постелила ее на диване, на котором спала Минна в те ночи, когда умирал доктор.
Анна взяла отпуск за свой счет и четверо суток не отходила от Минны. Стиснув зубы от отвращения и ярости, она меняла ей мокрые рубашки, делала растирания. Это бело-розовое тело, еще гладкое и пухлое, в течение многих лет покоилось рядом с доктором, это свежее тело, напоминавшее молочного поросенка, прижималось к его телу, большому и мускулистому, и Анна пыталась в своем воображении отделить доктора от этого розового сала, которое пачкало ее воспоминания. Она усердно ставила банки на округлую спину, жирную грудь, растирала опухшие ноги, старалась ввести шприц под толстый слой жира, обволакивающий ляжки.
В последний день, когда Минна лежала в беспамятстве, произошло событие, которое нарушило их жизненный уклад.
Представители жилищной комиссии долго разговаривали с жильцами нижнего этажа, а потом поднялись наверх с предложением: все нижние жильцы переселятся в разные дома в другой части города, останется только агроном, которому Анна Вебер уступит свою комнату, а обе старые женщины могут прекрасно жить и в одной комнате, огромной, как ангар, как они в действительности уже много дней и живут. На первом же этаже поселится целая семья.
Анна Вебер стояла как пораженная громом. Она энергично протестовала, но напрасно. Комната была большой. Члены комиссии видели, что женщины живут в полном согласии, а при необходимости комнату можно будет как-нибудь перегородить. Анна умоляла, но добилась только того, что переселение было отложено до выздоровления Минны.
Через три дня комиссия пришла снова. За это время все жильцы, кроме агронома, уже переехали. Минна была теперь в полном сознании, хотя очень ослабела. Более трусливая, чем Анна, она не привыкла сама защищать свои интересы и ничего не сказала членам комиссии. Свой гнев она излила на Анну. У нее появился страх, что она так и останется беспомощной до конца жизни, но если Анна Вебер переедет к ней в комнату, она волей-неволей вынуждена будет ухаживать за ней; если они будут жить в одной комнате, то в присутствии Анны ее не будут мучить по ночам кошмары; поэтому, прикидываясь обиженной, после нескольких отказов она дала свое согласие, изобразив на лице презрительную мину оскорбленного благородства.
Анна Вебер должна была перетащить кровать, шкаф и письменный стол в комнату Минны, откуда та, конечно, руками Анны, потому что сама лежала в постели, будучи еще не совсем здоровой, ворча удалила диван. Минна приказала Анне Вебер воздвигнуть из шкафов нечто вроде стены, разделяющей их, но, так как эта перегородка не достигала двери, Анна Вебер решительно поставила в общий ряд и свой шкаф.
Вскоре Минна почувствовала себя совсем здоровой и полной сил. Она стала сожалеть, что дала себя уговорить разделить комнату с Анной. Анна стала ей больше не нужна! Только ночью, когда она просыпалась от страха перед ворами, когда напрягала слух и до нее доносилось громкое, ровное, почти мужское дыхание Анны, она радовалась, что слышит его. Если бы этот агроном, который спал в гостиной, явился ограбить ее, или маляры, которые красили стены на нижнем этаже и днем, конечно, все высмотрели в доме, решили бы ее обворовать, то такая крепкая женщина, как Анна Вебер, дала бы им отпор.
Иногда она спрашивала себя, не нанесет ли ей самый жестокий удар в ее отсутствие, когда она уходила получать пенсию или на базар, именно эта Анна, которая всю жизнь водила за нос ее мужа. Оставшись одна, Минна закрывала дверь на два поворота ключа, садилась на постель, ставила на колени шкатулку с драгоценностями и начинала раскладывать их на подушке, чтобы пересчитать их еще раз и еще раз порадоваться им. Все драгоценности оказывались на месте. Этому она всегда удивлялась, улыбаясь иронически и недоверчиво, словно перед ней находился какой-нибудь человек, веру которого в Анну Вебер она хотела поколебать, хотя сама себя чувствовала успокоенной. В шкатулке лежали и толстая золотая цепь, подаренная отцом в день ее восемнадцатилетия, и жемчужное ожерелье — подарок Эгона в день пятилетия их свадьбы, которое она часто носила, и бриллиантовый крест, полученный в день двадцатипятилетия супружеской жизни, который она никогда не носила, боясь потерять какой-нибудь камешек, и перстень с большим алмазом, подаренный Эгоном к тридцатилетней годовщине, надетый ею лишь раз в тот торжественный день, и сапфировые серьги, составлявшие вместе с ожерельем и кольцом гарнитур, и маленькие броши, опаловые, бирюзовые, аметистовые, жемчужные и коралловые, которые она любила надевать, и часы, усыпанные бриллиантами, не заводившиеся никогда, тщательно упакованные, чтобы не поломались, — все это она приберегала к старости: Минна гордилась, что она не продала ни одной драгоценности. Иногда она отсылала на базар какое-нибудь старое платье, извлеченное из сундука, стоявшего на чердаке, радуясь, что была так предусмотрительна с первого же года супружеской жизни и сумела все сохранить. Она втолковывала женщине, которой поручалась эта продажа:
— Это последняя вещь, больше у меня нету. Уже ничего хорошего не осталось. Господин доктор слишком много тратил на свою клинику, на инструменты, лекарства, на пищу больным и на жалованье служащим. Он совсем не заботился, чтобы отложить что-нибудь про черный день.
Так было лучше, осмотрительнее: пусть эти женщины рассказывают в городе, что у госпожи докторши ничего нету, пусть не зарятся те, кто хотел бы прийти и ограбить ее.
Когда женщина приносила мало денег, Минна смотрела на нее недоверчиво и начинала гневаться.
— Говорят, они вышли из моды, госпожа докторша. Что делать, если их кроили лет пятьдесят назад?
— А что, им нужны модные платья? Бедный человек все должен носить. Пусть идут в государственный магазин и покупают модное, если уж совсем сошли с ума! Скромности теперь не стало, теперешние люди, кроме себя, знать никого не хотят. Господин доктор показал бы тебе, как приносить так мало денег.
И бедная женщина дрожала от страха перед гневом господина доктора!
На первый этаж переехало целое семейство, как и говорили представители жилищной комиссии: муж и жена, оба врачи, ребенок и девушка, ухаживавшая за ребенком и помогавшая по хозяйству. Минна выглянула в окно, чтобы посмотреть на мебель, и осталась весьма недовольна: все новые вещи, купленные здесь, в городе, или в другом месте, ничего пышного, ничего солидного. Через двадцать лет эта мебель потеряет свой блеск или вовсе сломается. Ребенка, мальчика лет четырех, укутанного, как медвежонок, несли на руках. Когда его проносили под веткой, отяжелевшей от снега (два дня подряд валил снег), он потянул свои ручонки и со смехом ухватился за нее. Да, трудно ей придется, очень трудно, если родители разрешат ему и летом виснуть на ветвях, рвать цветы и есть в саду ее фрукты! Во всяком случае, Минна уже не думала пугаться их, как предыдущих жильцов, и решила вести себя с ними строго. Новый жилец, доктор, был худым, подвижным молодым человеком. Подняв глаза, он увидел в окне Минну и вежливо поздоровался с ней. Минна едва кивнула в ответ и с надменным лицом отошла от окна.