Эржебет вздрогнула. Она не прислушивалась к словам Иолан, поглощенная своими невеселыми думами. Она покраснела и сказала то, что первым пришло ей в голову:
— Счастье? Чтобы им обладать, нужно быть особенным существом.
У Телегди сжалось сердце. Чего не хватало его дочери, чего не было у нее, принадлежавшей к древнейшему роду? Почему она не считает себя созданной для счастья? Ведь их предки известны с 1360 года, с 1360!
Иолан заговорила с каким-то нервным возмущением:
— Как это так? Каким бы ни был создан человек, он жаждет счастья! Можно быть лишенным духовных качеств, можно быть некрасивой, можно иметь волосы цвета мамалыги, а глаза как глиняные бусины, можно быть немощным и даже бедным, но если хочешь быть счастливым, отгоняй от себя несчастье и завоевывай счастье! Но вы, такая красивая и такая остроумная, вы еще сомневаетесь, что имеете право на счастье?
Сердце графа Бароти забилось сильнее. Несмотря на легкий хмель, затуманивший его сознание, каждое слово Иолан, словно удар кулака, отдавалось в его голове. Глаза как глиняные бусины, волосы цвета мамалыги — это же Эржебет, это понятно каждому. Но потом Иоланка преподнесла ей несколько комплиментов, назвав ее красавицей и остроумной! Остроумие бедной Эржи! Может, оно и есть, да только его не видно! Хорошо еще, что Иолан ничего не сказала про длинные зубы Эржи! Во всяком случае, она ловко ее поддела. Пока еще для обид причины нету, но если так будет продолжаться, то скандал с Телегди, управляющим императорскими имениями, неизбежен, и это сейчас, когда ему, Бароти, больше чем когда-либо нужны связи при дворе, так как вот-вот начнется процесс из-за имения около Хунедоары! Граф вытер пот со лба. Иолан не переставала говорить.
— Это абсурд — воображать, что бог создал человека для того, чтобы он был несчастным. Если пожелаешь стать жертвой, то, естественно, ничто тебя не спасет.
— Вот это философия, которую я принимаю! — воскликнул лейтенант Шофолви.
Телегди пытался понять слова хозяйки. Следует ли ему обижаться? А Пал, Пал Эрдейи, как он относится к этому, наливая золотистое вино в бокал Эржебет, растерянно улыбаясь и думая о чем-то своем? К ним домой этот Пал приезжает как влюбленный, присылает цветы!
— Эржике, дорогая моя, как бы я хотела быть такой юной и свежей, как вы! Начать жизнь сначала, но не для греховных радостей, как можете подумать вы, господа, — ведь в мужской душе гнездится много вульгарных, нечистых представлений, — а для того, чтобы слиться с природой, музыкой, со всем прекрасным в мире, с тем чувством свободы и страсти, которое мне дала зрелость.
«Как она ловко вывернулась! — облегченно подумал Бароти. — С каким восхищением все смотрят на нее, даже старик Телегди, который должен был бы ее ненавидеть сегодня больше, чем когда-либо. Она снова хотела бы сделаться юной, чтобы я еще раз пережил молодые годы, загубленные ее тиранством и капризами. Эх! Как я рад, Иоланка, что ты стареешь! Немного тебе осталось, несколько лет поблистать, и все! А какой уродливой бабой ты станешь с этим огромным носом и длинной морщинистой шеей! Какая безобразная, страшная старуха получится из тебя!»
Грохот отодвигаемых стульев заставил его очнуться. Гости поднялись, чтобы стоя выпить за здоровье хозяйки.
«Хоть бы принесли скорее торт и кончился этот ужин, мужчин можно было бы усадить за карточные столы и разбить этот кружок, образовавшийся вокруг нее!»
Музыканты, перебравшиеся теперь на террасу, играли в темноте страстные романсы. Стол обносили все новыми и новыми блюдами.
Берта и Маргит приносили чистые тарелки и убирали грязные, ставили на стол полные графины и удалялись на цыпочках.
Маришка на кухне, подобно капитану корабля, отдавала краткие приказания. Пряди ее черных волос выбились из-под наколки и прилипли ко лбу; покрасневшее, нахмуренное и озабоченное лицо склонялось то над противнями, то над огнем. Сложную операцию перемещения жаркого с противней на большие серебряные блюда производила она одна, заботливо и искусно.
— Ну, что они там говорят? — время от времени спрашивала она, поднимая свое морщинистое лицо, когда Берта и Маргит проносили грязные тарелки в комнату за кухней, где Ибике мыла их.
— Все очень довольны, все хвалят!
— А она?
— Ей некогда, она все говорит!
— А курчавый? Слушает?
— Курчавый совсем растаял.
— А лысый?
— Молчит.
— Бедная Эржике Телегди!
В задней каморке с каменным полом, откуда и дверь, и окна выходили во двор, наклонившись над огромным эмалированным чаном, Ибике мыла посуду. Слева от нее возвышалась, как башня, стопа грязных тарелок, справа — стопа чистых, которые Берта и Маргит быстро вытирали и уносили в дом.
Около открытого окна на стуле сидел Ленци, кучер Телегди, стройный парень в черных блестящих сапогах, в черном, плотно облегающем его фигуру длинном кафтане с сияющими металлическими пуговицами. Опустив голову, он молчал. Ибике тоже молчала, жирная вода кофейного цвета стекала с ее ловких пальцев.
Берта и Маргит быстро вытерли дюжину тарелок и понесли их в дом. Ленци вздохнул и поднял голову.
— Ибике!
— Ах, Ленци, лучше ничего не говори. Я такая несчастная, Ленци!
Ленци подошел к ней. Ибике пристально смотрела в чан с грязной водой, мыла большое блюдо, а круглые слезинки быстро сбегали по ее щекам.
— Ибике, а отец-то твой ничего не сказал?
— Она и отца убедила. Сидит на террасе, помахивает двумя розами и говорит ему: «Я тебе пообещала пять югаров[1] хорошей земли за мельницей, если твоя дочь верой и правдой прослужит мне пять лет. А она через четыре года вздумала выйти замуж. Пусть выходит на здоровье, жалованье я ей заплачу, а земли не дам. Пусть уходит!»
— Бог с ней, с землей, Ибике!
— А как жить, Ленци? Ни у тебя нет земли, ни у отца. А она еще говорит: «Если бы у Ленци было на что жить, то Денеш не послал бы его работать кучером. Ты бедняк и Ленци бедняк, будет жить твоя дочь, как побирушка».
— Если она тебя выгонит, пойдем со мной, я тебя устрою у Телегди.
— Отец мне не позволит уйти, Ленци.
— Почему не позволит?
— Если я уйду, Ленци, барыня так рассердится, а она и без того злая, что не даст отцу работы. Земли у нас нету, четверо детишек да отец, ты ведь знаешь, только здесь мы и можем себе на хлеб заработать.
— Подождем еще год, Ибике, как ты и говорила сначала.
— Все напрасно, дорогой, напрасно, сердце мое. Барыня сказала: «До сих пор я о ней пеклась, хотела ее выдать за Яноша Вереша, потому что он богатый. А если ты этого не желаешь, я ни о ком из вас и слышать не хочу». Отец и покорился. На что проживешь с четырьмя детьми, если не работать здесь?
Ибике не могла больше говорить, слезы душили ее, только руки быстро-быстро двигались в жирной коричневой воде. Ленци смотрел на ее круглое личико, на продолговатые глаза и загнутые ресницы, на которых теперь нависли слезы, и чувствовал, как сердце его наполняется горечью, растерянностью, неизведанной еще болью. Ему хотелось погладить ее поникшую голову, откинуть черные завитушки, упавшие на лоб.
— Поберегись, поберегись! — хриплым голосом проговорила Ибике, хватая обеими руками чан, чтобы выплеснуть из него воду.
— Дай-ка мне! — бросился к ней Ленци.
— Нельзя, ты испачкаешься! Ведь ты такой красивый!
Ленци тихо отступил в сторону. Действительно, он мог бы запачкать новый, только что сшитый костюм, который получил, после того как шесть лет носил старую, засаленную одежду, доставшуюся ему от кучера, служившего еще деду теперешнего хозяина. Новая одежда принадлежала помещику, пачкать ее не следовало.
Ибике выплеснула воду, прислонилась к дверному косяку, прильнула к нему щекой и заплакала, часто-часто всхлипывая. Ленци обнял ее, стараясь не касаться ее грязных рук, погрузил лицо в ее пышные волосы и молча застыл. В кухню доходил аромат цветущей акации, роз, окружавших дом, и прохладной, глубокой ночи. Время от времени порыв ветра доносил то мелодию зажигательного вальса, то меланхолического романса. Небо над их головами было чисто и бездонно. Млечный Путь, казалось, хотел спуститься прямо в лес, находившийся перед ними, и луна, еще не поднявшаяся над домом, освещала только конец крыши.
— Почему она такая злая, Ибике? Она вроде хорошо к тебе относилась.
— Барыня-то? Да не знаю, Ленци. Она ведь сюда, в судомойну, не заглядывает, а раньше, Ленци, я ее одевала. Уж такая она сердитая, такая сердитая, будто я у нее поперек дороги стою. Маришка говорит…
— Чего она говорит?
— Да, наверно, все глупости. Говорит, что, не будь ты кучером у Телегди, она разрешила бы выйти за тебя замуж.
— Если у нее что-то есть против бар, то слуги-то здесь при чем?
— Откуда мне знать? Она про них слышать не хочет из-за этого самого Пала. Думает она… да не знаю, что она думает. Не хочет она видеть людей из их имения, и чтобы от нас туда кто-нибудь уходил — тоже не хочет. Пусти меня, Ленци, нужно посуду мыть.
Ибике высвободилась из объятий Ленци и вошла в каморку. Она наполнила чан горячей водой и снова принялась отмывать грязные тарелки от коричневого и красного соуса, от липкого жира. Ленци уселся около окна, положив на колени украшенную перьями и лентами шляпу, и стал вздыхать редко и равномерно, как человек, поднимающийся на крутую гору. Ибике снова тихо заплакала, роняя слезы в чан с тарелками. Берта и Маргит прибежали с кучей грязной посуды, схватили несколько чистых тарелок, сочувственно поглядывая то на Ибике, то на Ленци, и молча убежали.
Ибике не замечала, что делают ее руки. Глаза у нее покраснели и были полны слез. Она ничего не видела, кроме грязной воды и огромной кучи грязных тарелок, норовивших выскользнуть у нее из рук. А ей все время подносили и подносили тарелки, она выплескивала и вновь наполняла чан, и слезы ее все время капали в помои. Тяжелые равномерные вздохи Ленци доносились до нее сквозь гул, стоявший у нее в голове.