Вечера, когда Андрей приходил в дом Чобану, мало чем отличались от прочих. Винтилэ отправлялся в комнату Лилианы, так как Магда занимала кабинет, Маричика исчезала до или после ужина, Лилиана усаживалась в холле и вязала.
Винтилэ то и дело ощупывал больную печень, чертил свои колонны, фасады, лестницы, мысленно следовал за Маричикой, впрочем, не очень далеко, боясь представить себе слишком отчетливо место, где она могла бы оказаться, сам себе обещал завтра же с ней строго поговорить, сам себя спрашивал, почему все еще нет вызова из Бухареста, потом отмахивался от своих же вопросов и снова возвращался к чертежам будущих вилл.
Время от времени Магда повышала голос, отдавала какое-то распоряжение, время от времени раздавался ее смех, рассекавший приглушенное, однообразное звучание их голосов, ее и Андрея. Иногда Винтилэ оставлял работу и шел в спальню, доставал из кармана жилета ключ и отпирал свой шкаф. Он был здесь один, никто здесь не мог его потревожить. Он снимал с вешалки старую домашнюю куртку с вишневыми атласными отворотами, которую он давно уже не носил, но и расстаться с ней окончательно не решался, может быть, она еще пригодится когда-нибудь позже, так же, как пила и топорик, которые он берег на старость, когда он займется садом, как и отвертка, которую он никому не одалживал, боясь, что она потеряется, доставал яркий малиновый галстук, привезенный ему из Парижа сослуживцем, слишком бьющий в глаза и потому ни разу не надеванный, связку старых писем, которую нужно было бы разобрать, и надорванную меховую шапку, и многое другое. Винтилэ перебирал все это, перекладывал и испытывал странное ощущение удовлетворения. Сюда никто не совал носа, здесь находились его сугубо личные, сугубо необходимые вещи. Затем он закрывал шкаф и прятал ключик в карман жилета.
Лилиана больше не решалась выходить в сад. На деревьях распустились почки, пробилась трава, и вокруг большой старой акации появились фиалки. Бледная, равнодушная луна поднималась в синем небе, но все это можно было увидеть и завтра и послезавтра, когда здесь не будет Андрея. А сейчас она смотрела на него, на его высокий лоб, на голову с волнистыми с проседью волосами, склоненную над столом. Когда он поднимал лицо, ей удавалось увидеть его подбородок, словно выточенный искусной рукой, а иногда и рот с полными, четко очерченными губами. Если она ожидала подольше, иногда очень долго (а Винтилэ, к счастью, забывал, что время позднее и Лилиане нужно ложиться спать), тогда, уходя, он прощался с ней, и было бесконечно хорошо на какое-то мгновение вложить свою усталую руку в его большую ладонь. Этого мгновения стоило дожидаться! Оно надолго придавало ей силы. Дважды Андрею случалось выйти к ней в холл, чтобы передать просьбу Магды, которая не хотела отрываться от работы, сварить им кофе. Тогда он клал ей руки на плечи, как младший брат, который просит о чем-то робко и застенчиво. Это случилось два раза! Стоило оставаться там неподвижной, усталой после целого дня работы, бодрой и усталой одновременно, напряженной от ожидания, надеясь и пытаясь ни на что не надеяться.
В раскрытые окна весенний ветер нес тяжелое благоухание земли, острый запах цветущей акации. Ветер играл легкими занавесками. Этот бескрайний мир, сотворенный недавно, он лежал там, за окном, а его создатель и властелин находился здесь, в доме, и не следовало терять ни одного из тех мгновений, в которые его можно было увидеть, ощутить вблизи.
Однажды под вечер неожиданно приехал Санду. Дома не было никого, кроме Лилианы, которая гладила белье. Он наскоро, боясь долгих объятий, поцеловал ее в лоб, переоделся и ушел в город.
Винтилэ увидел его вдруг на главной улице, возвращаясь с совещания. Вздрогнув от радости, он чуть было не окликнул сына. Но сдержал себя. Санду был высок и красив, но его насмешливая улыбка, его издевательский взгляд искоса, его ленивая и вызывающая походка, весь он, шагающий сквозь толпу спешащих и усталых людей, которых он словно не замечал и которых, казалось, он мог подмять и растоптать, не обратив на это внимания, и даже черный свитер на нем, с высоким стоячим воротником, — все это вдруг испугало отца и вызвало в нем неприязнь. Он еще увидит его дома, он еще, конечно, насмотрится на него достаточно, чтобы разобраться в том, что происходит с сыном. Низко пригнув голову, Винтилэ почувствовал, как кровь отхлынула у него от щек, что случалось с ним всегда, когда он сильно волновался. Тут же дал о себе знать и его недремлющий враг — печень. «А он даже не почувствовал, что рядом прошел отец!» Хотя с чего бы это вдруг в нем сейчас заговорил голос крови? Правильно говорят дети, что мы окостенели в своих старых чувствах и нелепых понятиях. Если бы я окликнул его, Санду, конечно, обрадовался бы, кинулся мне на шею. Он для того ведь и приехал, чтобы повидать родителей. А может, ему снова не хватило денег? Ох, печень!.. Нет, нет, это произошло один-единственный раз, мы несправедливы к нашим детям. И они платят нам тем же. Этот дом построен тоже по моему проекту. Он мне не нравится. Он не смотрится на этой улице, не вписывается в ансамбль старых домов барокко. И о чем я только думал тогда? А еще хочу, чтобы меня уважал Санду, Санду с его обостренным чувством красоты. Но таких ошибок я больше не допущу, сынок, потому, что мне необходимо, чтобы ты меня уважал. Видишь ли, я постарел, и мне нужно твое уважение, без него я беден и несчастлив. Я пойду к врачу, выясню, что там с моей печенью, я не имею права пренебрегать собой, потому что, может быть, и я тебе нужен. Нет, папаша, не обольщайся, не обманывай себя, ни Маричике, ни Санду ты не нужен. Может быть, им и нужен отец — но не такой, трусливый и нерешительный. Вот и наша калитка. Мне бы хотелось никогда больше не входить в нее. Откуда такие мысли? Встряхнись. Все-таки ты строишь неплохо, да, да, время от времени тебе кое-что удается. Может быть, в Бухаресте все изменится. Когда долго живешь в провинции, изнашиваешься, теряешь свое лицо и тебя начинает угнетать мысль, что никто уже никогда не сумеет отличить тебя от других и сказать: «Ты — иной!»
Придя домой, Винтилэ долго ждал Санду. Он откладывал ужин, делал вид, что у него срочная работа, жаловался на полное отсутствие аппетита, выдержал все нападки Магды, которая в этот вечер пришла с Андреем и торопилась поужинать, чтобы потом уже не отрываться от дела. Нетерпение Винтилэ росло, и он никак не мог унять его. Невероятно, семь месяцев сын не был дома, наконец вернулся, но вовсе не торопится повидаться с родными. Винтилэ старается скрыть от других свою растерянность, но замечает, что Лилиана и даже Андрей, посторонний, в сущности, человек, бросают на него грустные, сочувствующие взгляды, а Магда вдруг взрывается:
— Слушай, хватит его дожидаться, у парня, видать, срочные дела, а может, и друзей повстречал… Но спать-то он домой придет, вернется.
— Да я его и не жду, просто есть не хочется! — бормочет Винтилэ.
Опять лжет, думает Маричика. И глаза отводит. Целый день, день за днем отводит глаза и молчит. Молчит. Как он только не взрывается. Но когда-нибудь он подавится невысказанными словами, как рыбьей костью, — и поделом! Может, тогда хоть заговорит. И надо же, именно сегодня меня никуда не пригласили! Сижу, как говорится, в лоне семьи, ждущей возвращения блудного сына. Коко уехал в Клуж, у Джили — желтуха, Адина сбежала со своим Билли Бой в горы. Остальные никак не очухаются после вчерашней выпивки. Ага, телефон! Как бы отец не опередил! Звонят, конечно, мне. Нет, не успела.
— Алло, да, квартира Чобану. Муки? Таких не знаю. Ах, да! Маричика. Она занята на кухне. Спокойной ночи.
Господи! Какая решительность! Что-то неслыханное для него. Мне это почти понравилось. Его, конечно, Санду завел. Теперь он будет мучиться мыслью, что слишком строго меня наказал. Блажен, кто верует… Если бы он только знал, как мне все безразлично, ничего не хочется, ничего не нужно! Да у него бы желчь разлилась, как у Джили. Ничто не трогает меня. Если бы я хоть чему-нибудь обрадовалась, я бы заорала так, что весь мир оглох, но я не могу радоваться, как они, деньгам или «почти» достигнутым целям. Какое там к черту «почти»! Придумают себе что-то, сами себя обманывают. А меня от всего этого тошнит, как от майонеза. Ну вот, так, пожалуй, и вечер пройдет, никто больше мне не позвонит. Сейчас бы выпить. Да покурить. И есть жутко хочется. Сидим и ждем наше выдающееся дитя, вернувшееся из Бухареста. А оно, поди, за какой-нибудь юбкой увязалось.
Наконец появляется Санду. Он пришел поздно, когда уже и Винтилэ не выдержал и решил, что пора садиться за стол. Санду вошел, улыбаясь, швырнул плащ на вешалку, похлопал отца по плечу, поцеловал мать в лоб, приветливо махнул рукой Андрею и занял свое привычное место за столом, рядом с Маричикой, состроив ей рожу так, словно он никуда отсюда и не уезжал.
— Люблю салат из сельдерея.
У Винтилэ застревает комок в горле. Как, и это первые слова их сына после столь долгой разлуки?
— Рассказывай, Александру, — дружеским тоном говорит Магда, — рассказывай, как дела?
Вот как надо разговаривать с детьми, думает она. Не следует показывать, что обижаешься на их маленькие проступки и дерзости, как это у нас происходит с Маричикой. Ведь они — другое поколение, другой мир, и чтобы стать им ближе, нужно отказаться от старых манер и привычек.
— С каких это пор ты зовешь его Александром? — ворчит Винтилэ.
А разве не этим именем подписывается он под стихами? «Санду» исчез, его больше нет, сегодня к нам приехал поэт Александру Чобану. Или ты хочешь, чтобы его и другие называли этим мальчишеским именем?
— Моего сына зовут Санду.
Лучше бы я этого не говорил. Лучше бы я вообще ничего не говорил. В этом доме мне не следует произносить ни слова. Вон как он посмотрел на нас обоих, наш сын, с какой издевкой и наглостью. Вернулся домой, как в старый провинциальный цирк, где дряхлые клоуны еще пытаются кувыркаться. Теперь он ждет, когда мы продолжим. Сегодня я не произнесу больше ни слова.