Анишоара быстро обходит стол, становится у него за спиной, как она всегда это делала, когда ей нужно было вытряхнуть пепельницу, стоявшую перед ним.
— Что сказал врач?
— Ничего. Он ничего не знает и не будет знать даже после того, как я сделаю бог знает сколько анализов и снимков.
Впервые Винтилэ смотрит ей прямо в глаза. Впервые Анишоара чувствует, как слаб, как беспомощен ее начальник, как он доверяется ей, просит у нее помощи, как он безоружен и растерян.
— Ничего страшного, — говорит она горячо, заглядывая в глубь его испуганных глаз. — Вы уж мне поверьте. У вас совсем не то, что вы думаете. Ту болезнь я знаю, ею у меня болели отец и свекровь. Ту болезнь я распознаю среди тысячи других. А у вас совсем другое, я всегда это знала, я только хотела, чтобы вас врач успокоил, да ни в чем они, видать, толком не разбираются. Пошлите их всех к черту, они понятия ни о чем не имеют! Ни один ничего не знает. Я вам верней сказать могу, потому что я знаю вас давно. Ничего у вас нет! Спазмы в желудке, вот что! У меня это тоже было!
Винтилэ не сводит с нее испуганных глаз. Губы у него еще дрожат, но ее бессвязные слова и горячая уверенность понемногу успокаивают его.
Анишоара испытывает непреодолимое желание успокоить его сейчас, немедленно, пока он еще позволяет себя утешать. Она вдруг берет его голову в руки и прижимается губами к его дрожащим губам. Она чувствует, какие они у него жаркие, безвольно растерянные. И не может, не может оторваться от них.
Две руки резко отталкивают ее. Прикрыв рот платком, Винтилэ поднимается, проходит мимо нее, останавливается у окна. Анишоара, как ящерица, выскальзывает из кабинета.
— Послушай, Вики, — говорит она машинистке, — если меня позовет шеф, зайди ты к нему. Мне нужно спуститься в архив, найти для него кое-что. Может быть, задержусь.
Времени для сна совсем не осталось. Маричика приняла душ, подкрасилась и ушла. Предстояла встреча с друзьями и экскурсия. В этот день с ней приключилось такое, что огорчило, возмутило и вывело ее из себя, — ее, уверенную в своем полном равнодушии к происходящему. Я невозмутима, говорила она себе, я знаю цену жизни и знаю, что ничего нет на свете, из-за чего стоило бы радоваться или огорчаться. А если я время от времени и срываюсь дома, то это скорее ради забавы, для того, чтобы увидеть их испуганные физиономии. Меня уже ничем и никогда не поразишь. Ничем. Пусть хоть прибудут инопланетяне на летающих тарелках, пусть они хоть весь мир вверх дном перевернут — я и не замечу перемены. Разве среди них нет таких же завистников, честолюбцев, лжецов? Разве они не спят вместе и не размножаются? Потому-то я и поступаю так, как мне хочется. И если я могу доставить себе удовольствие на десять минут, то я так и делаю и считаю при этом, что выгадала в жизни десять минут. И так она проходит слишком быстро или, быть может, слишком медленно.
В то майское утро Маричика, гуляя в лесу с Раду, каскадером, и Мирой, познакомилась с Михаем, который прохаживался там с двумя какими-то типами из театра — одним длинноволосым и другим, отращивающим бороду для какой-то роли в кино, как он сообщил. Этих двух из театра Раду знал, он даже как-то выполнял за них несколько трюков в пьесе. Поели все вместе на туристической базе. Раду выпил лишнего. Рядом со своими волосатыми приятелями Михай выглядел чистым, умытым, старательно выбритым. В его голубых продолговатых удлиненных к вискам глазах вспыхивали огоньки. «Не сводит с меня глаз, смотрит, как на зверя в клетке», — подумала Маричика, и это ее волновало. Раду напился, как свинья. Нес всякий вздор, пытался быть остроумным, задевал на ходу деревья и говорил им «пардон», понимая, что это всего лишь деревья, но стараясь всех рассмешить. На берегу озера Маричика увидала Санду, сидевшего на упавшем дереве рядом с длинноволосой брюнеткой с густо накрашенными ресницами и ярким маникюром. Она положила ладони на белые отвороты его рубашки, и ее красные ногти были видны издалека. Девица что-то говорила ему, приблизив к его губам свои толстые, напомаженные какой-то синеватой, мертвенной краской губы.
Маричика встречала ее и раньше, гулявшую по улицам в одиночестве, шагавшую прямо, как столб. Маричика, сама не зная почему, считала ее наркоманкой. Вот как, значит, проводит свои свободные от работы часы этот Санду, перед которым трепещет весь дом! Вот какие у него вкусы! Ладно, пусть он теперь только заикнется дома насчет ее времяпрепровождения! Пусть попробует!
Под вечер они зашли в корчму на окраине села, пили простую крестьянскую цуйку — изрядную гадость! — и Раду опять набрался. Возвращались той же дорогой, через лес. Михай держал ее за руку и все рассказывал про что-то, ей трудно было уследить про что, кажется, про какой-то лес, похожий на этот, лес его детства. Она плохо слушала, у нее страшно болели ноги от туфель на каблуках. И что за глупая мысль взбрела ребятам сегодня на ум, откуда вдруг такая любовь к природе, как будто нельзя было чудесно посидеть в баре или дома у кого-нибудь из них. Она почти не слушала Михая, только следила за его нежными, как у женщины, губами и думала о том, когда же он наконец решится поцеловать ее. Но он все рассказывал и рассказывал, держа ее за руку, как невинное дитя, и в его глазах пробегали огоньки плавленой стали. Выжидает, думала Маричика, играет мною, ждет, когда я сама не выдержу. Раду пьян, он даже не видит, что мы идем, держась за руки, а если и видит, то ничего не понимает. А хоть бы и понял, разве я не свободна поступать, как мне вздумается? Я с ним не обвенчалась! Михай все еще рассказывал о каких-то полях, о каких-то цветах. Бред какой-то. Вот за этим деревом нас, пожалуй, не увидят, размышляла Маричика. Странно, почему это здесь, в лесу, в сумерках, не хочется, чтоб тебя видели посторонние. В комнате Адины, например, такое желание не появлялось.
Она остановилась. Михай, замешкавшись, тоже остановился, и Маричика вдруг прижалась к нему, «как умеешь только ты» — вспомнила она слова Раду. Она почувствовала его минутное сопротивление, потом две руки обняли ее, она запрокинула голову и закрыла глаза. Подошли остальные. Мира усмехнулась и прошла дальше под руку с бородачом. Раду остановился и уставился на них. Он быстро трезвел, молчал и выпрямлялся, как будто вырастая на глазах. Кто-то попробовал пошутить. Раду резким взмахом руки оборвал смех и стал медленно и угрожающе приближаться к дереву. Уж не сцену ли он хочет устроить? Но по какому праву? А кроме того это было бы глупо. В их компании, включая новичков, уже давно пары часто менялись партнерами, как в кадрили, и никто особенно не сожалел об этом. Раду стоял перед ними, смутно очерченный в сумерках. Он закрывал собой горизонт. Две страшные пощечины оглушили Маричику, что-то взорвалось у нее в голове или где-то снаружи, и она отлетела к соседнему дереву, больно ударившись поясницей о ствол. Подняться не было сил. Мира подбежала к ней и кричала что-то, но этот крик она слышала как сквозь сон. Потом Мира и бородач склонились над нею, а в стороне слышался хриплый, исступленный голос Раду и еще один голос, сдержанный, укоряющий, извиняющийся.
— Вставай, Раду ушел, пойдем, — повторяла Мира, постепенно успокаиваясь. — Пойдем ко мне, я положу тебе холодный компресс. Михай уже отправился в город за машиной. Мы должны подождать его у шоссе на обочине, он подъедет за нами.
Она поднялась и пошла. Ничего страшного. Ей и прежде случалось получать пощечины и удары, но скорее любовного характера, раззадоривавшие и ее и мужчину, но совсем не оскорблявшие ее, да еще на людях. И потом, она всегда отвечала на них, ударом на удар. В голове у нее гудело, как будто десятки колоколов звучали все отдаленней, все тише. Она старалась идти прямо, сохранить невозмутимое выражение лица. Пусть никто не подумает, что она оскорблена.
В ожидании машины все уселись на траве у дороги и пытались рассмешить ее историей о какой-то прошлогодней пьянке, когда один из них забрался на чердак и проспал там два дня, пока хозяин и гости искали его по всем кабакам округи.
Наконец подъехал Михай. Они устроились на заднем сиденье — Мира, бородач и Маричика. Михай остался на своем месте, рядом с шофером. Длинноволосый пошел пешком, вдоль шоссе, залитого лунным светом. Подъехали к дому Миры. Михай быстро вышел и открыл дверцу. Потом наклонился, поцеловал у Маричики руку и сказал:
— Простите меня, пожалуйста…
Ей показалось, что он хотел было прибавить «но вы сами виноваты». Лунный свет проникал в его большие глаза, словно в окна, и теперь они были прозрачные, оледенелые. Он уехал вместе с актером, на той же машине. Мира отвела ее к себе, принесла льда из холодильника, завернула его в марлю и положила ей на виски и щеки.
— Чтоб синяков не осталось, — сказала она, — меня только это беспокоит.
Страшно ныла поясница, но Маричика не жаловалась. Ей все было противно. Хотелось скорее домой, как в детстве, когда она задерживалась с родителями в гостях и ее начинало клонить ко сну, и тогда ей ничего больше не нужно было, кроме кровати и Лилианы, сидящей рядышком. Как бы то ни было, она должна сегодня вернуться домой затемно. Она всегда звонила им, если оставалась где-нибудь на ночь. Небрежным, категорическим тоном она сообщала: «Остаюсь у Адины», или что-нибудь в этом роде. Но ведь у Миры нет телефона, к тому же она сегодня утром умудрилась столкнуться в калитке с отцом…
— Может быть, хватит? Думаешь, видно будет? Ничего, скажу, что упала на лестнице.
— Сразу на обе щеки? — спрашивает Мира. — Понимаешь, от этих пощечин остаются следы под глазами.
— Ничего, — решает Маричика, — надену темные очки, вроде у меня конъюнктивит. Все. Я одеваюсь.
Она слышит свои шаги на тротуаре, быстрые, гулкие. Эти проклятые туфли на каблуках! Пройдя немного, она снимает их и шлепает в одних чулках. Каждый шаг отдается болью в пояснице. Весь дом погружен во тьму. Хотя нет. Из сада видно, что в холле еще горит свет. Маричика шумно, как всегда, поворачивает ключ в двери. Все они спят и ничего не слышат, а если слышат, то пусть думают что хотят, как всегда. Наверно, забыли погасить свет в холле. Но, войдя, она вдруг видит там Санду, который сидит, развалясь в кресле, и курит. Маричика не здоровается с ним. Они давно уже отказались от этих кривляний. Она прямо направляется в комнату Лилианы.