— Минуточку, — говорит Санду медленно и тихо, — ты откуда пришла?
— Откуда всегда прихожу.
— А что за босяки с тобой были?
— А что за фифа с тобой была?
— Я — мужчина. Я могу гулять с кем мне заблагорассудится. Но я не хочу, чтобы моя сестра была одной из тех фиф, которых я нахожу себе, когда мне это нужно, бесплатно или за пару грошей.
— И ты сейчас понял, что я такая же?
— Да, сейчас. И чтоб это было в последний раз. Поняла?
Санду смотрит ей прямо в глаза и медленно, без всякой злости, почти изящным движением звонко бьет ее по щекам, еще не оттаявшим ото льда.
Маричика вся сжимается. Она готова броситься на него, даже хватает его рукой за горло, но Санду своими железными пальцами отводит ее руку.
— Пойди в ванную и вымой лицо, — шипит он. — Все краски мира у тебя на роже. Марш отсюда!
И что-то еще добавил вдогонку. Кажется, «шлюха», но Маричика в этом не уверена.
Маричика раздумывает, куда ей открыть дверь, — в сад или в ванную. Нет, уйти он ей не даст. Разразится скандал, сейчас, ночью. Они сильнее нас, эти мерзавцы, в этом их единственное преимущество, и они пользуются им. Но завтра — завтра увидим. Убегу куда глаза глядят. А куда ж все-таки? Все равно. Пойду куда угодно. Как у меня горят щеки. Кажется, лопнут от боли. Как приятна холодная вода. Как приятно свежее мыло. Я даже не умылась после компресса. Он, конечно, прав, эта скотина, я похожа на заплаканного клоуна. Хоть и не плакала. Больше, больше воды! Больше мыла! Завтра видно будет. Что-нибудь придумаю. Здесь нельзя больше оставаться. И какая нелегкая принесла его из Бухареста? Куда мне теперь деваться? Завтра посмотрим.
Винтилэ не спит. Он перебирает в памяти события дня. Страшно болит печень. Пожалуй — это все-таки то самое. А может, что-нибудь другое? А если то? Тогда скорей бы это все закончилось. А театр, а проект, который обсуждали недавно, кто его выполнит? Кто-то другой. Да, всегда кто-нибудь найдется вместо тебя. А губы у нее как жаркий цветок. Хищный цветок. Но речь не об этом. Свято место пусто не бывает. Он никогда не создавал здания театра. Театр у него в голове. Хотелось бы его построить. Подобного театра не было бы во всей стране. Да, да, именно он, Винтилэ Чобану, провинциал, не ездивший по заграницам, не видевший последних достижений, он так изучил свое дело, что сумел бы… Но построят его другие. Печень! Как болит! А может, все-таки не то. Может, какая-то болезнь печени. Анализы, исследования — огромная потеря времени, когда столько работы! Работать — это хорошо, помогает забыть обо всем, даже о детях. Вернее, о том, что ты никудышный отец, не знающий даже, что следует сделать для своих детей. Работа оставляет тебе еще какую-то надежду на будущее. Это длинное шоссе со столбиками на каждом километре, ты их считаешь, минуешь их и видишь перед собой такие же, все новые и новые. Анишоара склоняется над этим усталым лицом. Нет, в Бухарест его уже не вызовут. Или вызовут, но слишком поздно, когда он будет уже ни на что не годен. Да он уже и сейчас в таком состоянии… Винтилэ проводит руками по щекам и ощущает под пальцами свою усталость… Губы опустились, устали, эти губы, которые поцеловала Анишоара. Весь вечер он бежал от этой мысли, стараясь думать об архитектуре, о семье, о своей болезни. И все-таки надо собраться с духом и обдумать то, что случилось. Как же это случилось? Как она поцеловала его? И для чего? Что это ей взбрело на ум целовать эти увядшие губы? Как она решилась? Он никогда не давал ей повода подумать, что… Ну хорошо, решилась, а почему? Но что это был за поцелуй, господи! Жаркий, сладостный и бесконечный, бесконечный, покуда он не ответил на него. Какой стыд! Ответил на ее поцелуй! Какие отзвуки, какие забытые чувства, давно утраченные ощущения пробудил в нем ее поцелуй и в одно мгновение вернул ему все, все. Что за буря, что за волнение в этом теле, молчавшем столько лет! Как он сможет теперь находиться как ни в чем не бывало в своем кабинете, — серьезный и строгий, несмотря на то, что все еще чувствует на губах ее поцелуй и тем самым унижен в ее глазах! Придется быть с ней еще строже, быть просто суровым, чтобы она поняла, что главный архитектор — человек серьезный, человек, обремененный семьей, делами, ответственностью, который мог, конечно, на минуту забыться, но только на минуту, не больше! И он допустил еще ошибку — попросил Санду отругать Маричику. Попросил дурака поучить уму-разуму другого дурака. Отец, показавший свою слабость, уступивший свое место сыну, которому не доверяет! Надо будет намекнуть Санду, что ом передумал, что он сам еще в состоянии справляться со своими обязанностями. Санду теперь в холле. Сидит в кресле и ждет Маричику. Винтилэ слышит в открытую дверь, как Санду зажигает спичку, закуривает. Шел бы лучше спать! Какой у них сейчас может выйти разговор? Время уже далеко за полночь. Магда спокойно посапывает рядом. Лилиана давно уснула. Только лишний шум поднимут. Надо выйти в холл отослать его спать. Только как бы это сделать получше? Как выйти к нему в измятой от бессонницы пижаме, как сказать ему этими губами, полными воспоминаний: «Знаешь, Санду, я передумал…» А потом еще хочешь, чтобы дети уважали тебя! Он слышит, как открывается наружная дверь, это пришла Маричика. Только б они не стали орать, не растревожили всех. Нет, оба говорят тихо, шепотом. И не слышно — о чем. Что это? Он бьет ее? Что мне делать? Бежать ей на помощь, защитить ее? Потом он слышит, как открывается дверь в ванную, она пошла умываться. Надеюсь, Санду оставил ее в покое. Нет, слышно, он прохаживается по холлу, гасит свет, идет к себе. Вот, значит, как он понял просьбу отца! Вот как они решают теперь все проблемы! А может, так и надо? Винтилэ чувствует, что покрывается потом. Сердце колотится в груди. Я никогда не бил своих детей. Может, потому они и отбились от рук? Завтра посмотрим, завтра посмотрим, что делать с Маричикой. Еще одна забота на мою голову! А на работе — Анишоара… Как я посмотрю ей в глаза? Как она посмотрит мне в глаза? Боже мой, с личной секретаршей! Когда-то у меня было любовное приключение, но давно, когда дети были еще малы, а я проводил отпуск один в Борсеке, но в тот раз речь шла о женщине из другого города, с другого конца страны, которую потом я никогда больше не встречал. Да и сам я был молод, красив, полон сил. Не я, а другие тогда говорили, что я красив. А сейчас — усталый, растерянный человек. И на тебе — со своей секретаршей! Боже мой! Это немыслимо. Меня давно уже не занимают такие дела! Какие змеи заворочались во мне, в крови, когда она поцеловала меня. Нет, решено. Анишоару — в плановый отдел. А вместо нее возьму Сэндулеску. Предлог найти нетрудно. Скажу, что Анишоара за свою ставку не обязана перерабатывать изо дня в день, а ей приходится. Тем более, у нее дети. А Сэндулеску одинока. И по правде говоря, безобразна, как старый башмак. Тем лучше! Вот и Маричика уже вышла из ванной. Прошла в комнату Лилианы. Все как обычно. Только сердце у него никак не хочет успокоиться. Сейчас она ляжет. Надеюсь, без слез. Завтра посмотрим. Приму-ка я снотворное. Да, сегодня приму снотворного. Оно где-то здесь, на столике. Я купил его несколько месяцев назад, но до сих пор не прикасался к нему. Если у меня в самом деле рак, то мне предстоит еще выпить немало этой гадости, так что не следует заранее приучать организм. Но сегодня одну таблетку можно, только одну — и усну как убитый.
Дверь в комнату Лилианы была закрыта. Лежа на спине, у окна, раскрытого в сад, и ощущая на лице мягкий свет ночи, Лилиана ждала, когда придет к ней сон, и не слышала ничего из того, что произошло в холле. Когда вошла Маричика, она не открыла глаз, им не о чем говорить, им давно уже не о чем говорить. Прежде, когда Маричика была подростком, они могли болтать ночами напролет. О чем? Лилиана уже не помнит. Маричика расспрашивала обо всем с любопытством, с пылом, и она, Лилиана, рассказывала ей о своей юности, о людях, которых она когда-то знала, о веснах, которые она еще помнила, даже о школе — Маричике это было особенно интересно — и о давних своих подружках. Теперь они не разговаривали даже днем, с тех пор как Маричика позволила себе несколько грубых и оскорбительных выходок. С этой чужой девушкой, которая ушла когда-то милым невинным подростком, а недавно снова вернулась к ней в комнату, у Лилианы не было ничего общего. Ничего общего, хотя Лилиана и сама еще не излечилась от грозного недуга юности, хотя именно этой весной в ее скорбную кровоточащую душу вошло великое счастье. Этой весной.
«Как это случилось? — спрашивает себя Лилиана, закрыв глаза и стараясь не слышать, как ворочается в постели Маричика. — Вчера я еще не знала этого, а сегодня утром мне все стало ясно. Оно еще налетает иногда, как порыв ветра, и снова уходит. Я была большим пламенем и боялась, что все вокруг увидят, как я горю и свечусь. Я вспоминаю теперь, что я была пламенем, но я забыла, что значит гореть. Я снова стала высохшим стеблем, щепкой. Я так ждала его весь вечер, я надеялась восстать, как Лазарь из гроба, когда он откроет дверь. Он вошел. И ничего не случилось, совсем ничего не случилось. Я осталась на дне моей могилы, и оттуда я слышала его голос, ровный, мягкий, глубокий. На какой-то миг этот голос пробудил во мне крик, крик, которым уже несколько дней была я сама. Или недель. Нет, дней. Крик счастья. А потом крик затих. Господи, почему ты отнял у меня счастье? Я была богатой, богатой и молодой, моложе всех на этой необъятной земле. А сейчас обеднела. Я вдруг постарела истинной старостью, старостью моих лет. Как до чуда. Нет, еще больше, еще глубже. И не осталось на свете ничего достойного любви, ничего, ничего. А я должна шагать дальше по этой высохшей пустыне».
Маричика лежит, прижав ладони к щекам. Подлецы! Негодяи! Ни один из них не лучше ее, и оба посмели поднять на нее руку. Но завтра я найду способ рассчитаться с обоими. И со всеми остальными. Со всеми этими добропорядочными и сильными личностями, вооруженными крепкими кулаками, которыми они защищают свои пресловутые «принципы» и уязвленное самолюбие. А Михай, который, кажется, просил прощения у этой скотины, Раду. Какое еще прощение! Не знал, что я — его собственность? Он думал, что я — чужая собственность, что я могу быть чьей-то? Неужели он не понял, что я свободна, свободней любой девушки, какую он когда-либо знал. Он хорошо воспитан, этот недотепа. Действительно хорошо воспитан. В нем есть этакая деликатность. Мне даже понравилось, как мы держались за руки в лесу… И надо же, чтобы именно на его глазах меня так унизил Раду! А какой он добрый. Вообще-то мне не нравятся добрые мужчины. Притворяются. Но Михай, кажется, искренне добр. А глаза у него как два продолговатых сапфира, в которых вспыхивают синие молнии. Глаза у него совсем не добрые. А что же — губы! Или руки? Лучше б я не останавливалась под деревом, повременила бы с объятиями. И не потому, что эта свинья Раду побил меня. Но как хорошо было бы подождать несколько дней, подумать, помечтать о его объятии. И чтобы он, Михай, тоже захотел обнять меня, как оно и должно быть. Это было бы действительно хорошо. Я давно уже ничего не жду. Но на этот раз, кажется, подождала бы… Только бы не расчувствоваться сейчас, а то я возненавижу себя. Как осторожно он обнял меня, словно взял в ладони что-то очень хрупкое. Теперь я все вспомнила, в голове у меня прояснилось, а то гудело, как мотор. Сперва он сопротивлялся, да-да, сопротивлялся, хотя и не слишком. Может, он и обнял-то меня только из вежливости, только потому, ч