Перед этим ответственным шагом Вильгельм Таубер вызвал сына в комнату, служившую одновременно и кабинетом, и гостиной, и, усадив сына на стул и усевшись сам в потертое плюшевое кресло возле выгоревших гардин и кадок с искусственными пальмами, заговорил сдержанно и серьезно:
— Сын мой, ты видел девушку, о которой я тебе говорил и на которую мы возлагаем свои надежды. Ты теперь образованный человек, врач. С детства ты был разумным и понятливым, всегда серьезно смотрел на жизнь, и я прошу тебя хорошенько подумать, прежде чем ты мне ответишь. Подходит ли тебе эта девушка? Будете ли вы счастливы? Брак заключается один раз в жизни и не расторгается. Она всегда будет тебе женой, как родители, данные тебе богом, вечно пребудут родителями.
Эгон помолчал минутку, потому что так было нужно, посмотрел на дрожащую руку отца, которой тот придерживал очки, на его разбитые ботинки со шнурками, на широкую седую бороду, которая тоже, казалось, слегка вздрагивала на его груди, и, открыто взглянув ему в глаза, твердо произнес то решение, которое было принято им сразу же:
— Да, папа, я сознаю всю ответственность, которую возлагает на меня брак. Я хочу взять в жены Минну Зоммер и уверяю тебя, что… — Он хотел сказать, что она ему не противна, но без колебаний произнес: — Ценю ее и буду с ней счастлив, а она будет счастлива со мной.
— Мы с твоей матерью всегда понимали друг друга. И ты, мой единственный сын, знаешь, что в нашем доме царит согласие.
Сын снова ясными глазами посмотрел на отца.
— Обещаю тебе, отец, что последую твоему примеру.
Отец положил руку на голову сына, и разговор был закончен.
На другой день оба Таубера в черных костюмах отправились к Зоммеру. Сын поддерживал отца под руку, стараясь прикрыть потертый локоть отцовского сюртука. Эгон торжественно попросил руки Минны, не мигая, выслушал наставления старика Зоммера, склонился под его отеческое благословение и подарил невесте самую светлую, самую ослепительную из своих улыбок. Было решено, что первое время после свадьбы молодые будут жить вместе с семейством Зоммер: в их распоряжение отводился целый этаж.
На деньги Минны Эгон сразу же намеревался начать строительство особняка в том огромном саду, который дали за ней в приданое. У Зоммера возникали на этот счет кое-какие опасения, но спокойная уверенность, с какой его зять смотрел в будущее, переубедила его. Эгон, никому об этом не говоря, мечтал обставить дом роскошной массивной мебелью, какую видел у своего профессора в Вене, и купить ее намеревался тоже в Вене, желая как можно скорее преобразить комнаты, набитые дешевыми безделушками, картинами, ковриками, подушечками и салфетками, собственноручно вышитыми Минной.
Свадьбу праздновали пышно. Приглашены были многочисленные друзья Петера Таубера, друзья Вильгельма Таубера и друзья семейства Зоммер. По дороге из собора в дом невесты все приглашенные разбились на группки и каждая держалась особняком, с недоверием поглядывая на остальных, так как принадлежали они к разным кругам, и точно так же вели себя в городке. Веселья не было, не было и разгула. Эгон дежурной улыбкой улыбался друзьям молодой жены, был сдержан и торжествен и за обедом вел себя так церемонно, словно все еще стоял перед алтарем при звуках органа. Иметь друзей дома, которые потом станут бесплатными пациентами, ему не хотелось, заводить случайные знакомства не хотелось тем более.
Гости скоро разошлись, молодожены удалились в свои комнаты и того раньше. Молодой супруг на минуту задержался на балконе, выходившем в сад, не желая стеснять жену и дать ей возможность раздеться. Тут он впервые вспомнил Мици, которой сам так ни разу и не написал (письма же от нее перехватывала его мать). Закурив одну из немногих в своей жизни сигар, к которым он прибегал лишь в минуты крайнего волнения, он увидел мысленным взором черные блестящие глаза своей бывшей возлюбленной, каштановые завитки на лбу, подвижную, тонкую стройную фигурку. Ему послышался ее звонкий смех, заглушавший бульканье картошки в котелке, когда она с его разрешения приходила к нему по субботам и хозяйничала в его каморке, ее щебетанье, стук каблучков по деревянному полу, звон ее бесчисленных бус, когда она наклонялась над тазом, стирая его носки, тепло ее объятий, ее слезы при расставании.
Он бросил окурок в траву и долго смотрел, как постепенно меркнет огонек, потом, вздрогнув от ночной прохлады, вошел в заставленную мебелью комнату, увешанную салфетками с маками и васильками, вышитыми той, что ждала его, спрятав лицо в подушки, немного стыдясь и немного волнуясь, почему ее муж не торопится к ней.
На другой день утром Эгон проснулся первым и с минуту разглядывал пухлую, белотелую женщину, спавшую рядом с ним. Ночью ему снилась Вена, он сдавал трудный экзамен и одновременно наблюдал за постройкой большого здания. Только стряхнув с себя остатки сна, он вспомнил вчерашний свадебный пир, неприятный прокуренный воздух нижних комнат, запахи кухни, вина, духов, вспомнил, кто эта женщина, лежащая возле него. Эгон не знал — встать ли ему или дождаться, пока она не проснется. Если он встанет, то что ему делать одному в чужом доме? К счастью, Минна проснулась, открыла глаза, улыбнулась, слегка опустив ресницы, словно застыдившись, и подставила ему лицо для поцелуя.
Потом она, как и всякая рачительная хозяйка, принялась энергично выбивать на подоконнике подушки, стирать с мебели пыль, суетливо бегая по комнате, и все это со значительным, почти торжественным видом.
Девушка в красной пышной юбке, с улыбкой до ушей на круглом удивленном лице и с косичками, завязанными пестрой лентой, сделав книксен, поставила на стол кофе с молоком.
— Барышня, когда кофе попьете…
— Госпожа докторша, — прервала ее Минна, и в голосе ее не было ни малейшей иронии.
После кофе Эгон пошел в город за газетами.
В последующие дни он развернул бурную деятельность. С архитектором вместе он разрабатывал проект особняка. Он точно знал, что ему нужно, каждая деталь, казалось, давно запечатлелась в его мозгу, и здание получалось капитальным и вместе с тем изящным. Мебель для кабинета, спальни, гостиной и столовой он заказал в Вене по своим эскизам. Строя дом, заказывая мебель, Эгон думать не думал, что у них могут быть дети, а Минна стыдилась сказать ему об этом. В будущем он видел только себя и как свою тень — Минну, в гостиной, спальне, в столовой, словом, там, где присутствие ее было уместно, одну только Минну и несколько вещиц, характерных для ее времяпрепровождения: корзинку для рукоделия, какую он видел у жены своего профессора, изящный, кокетливый туалетный столик, кухню со всеми кухонными принадлежностями.
В октябре дом был готов. Это был двухэтажный розовый особняк с широкими террасами, стоявший посреди сада, где, казалось, не спилили ни одного дерева и где опытный садовник проложил извилистые дорожки, обсадив их розами.
Ближе к зиме стала поступать мебель. Она прибывала в огромных ящиках, которым дивился весь город. Никто не посмел бы сказать, что деньги Зоммера нашли себе плохое применение. Оставалось только узнать, что представляет собой Эгон Таубер в качестве врача. Наконец он повесил на воротах черную табличку с золотыми буквами и стал ждать пациентов. На третий день, после того как была повешена табличка, оповестившая всех об открытии кабинета, на прием явилась молодая дама, жена главного прокурора. Она когда-то дружила с Минной и теперь горела любопытством узнать, не составила ли та лучшую партию, чем она сама.
Тауберы пока еще не устроили ни одного званого вечера, и весь городок сгорал от любопытства. Болезнь госпожи прокурорши не мог определить никто, даже врачи из Клужа.
Внимательно осмотрев ее, доктор Таубер поставил диагноз и тут же назначил лечение, так что на второй день госпожа прокурорша говорила всем, что чувствует себя значительно лучше и господин Таубер совершенно исключительный врач.
И началось паломничество.
Поначалу городские богачи приходили к нему точь-в-точь как жена прокурора, из чистого любопытства, желая поглядеть на удивительное медицинское оборудование, строгую роскошь розового особняка, на парк с елями и каменными скамьями, потом обращаться к доктору Тауберу стало признаком особого шика — брал он дорого, и позволить себе лечиться у него мог далеко не каждый.
Но Эгон Таубер и в самом деле был хорошим врачом. Он успешно вылечил одного, другого, третьего, и все это были болезни, с которыми другие врачи в городе не могли справиться. Слава его росла, и та быстрота, с какой он завоевал себе популярность, не могла даже присниться скромному врачу, берущему умеренную плату.
Вскоре он уже оперировал в городской больнице своих частных пациентов. Рука у него была легкая и, как принято говорить, счастливая, успешные операции следовали одна за другой.
Зоммер был доволен, и старый Таубер немного распрямил свою согбенную заботами и годами спину. Он был смущен и напуган, когда его сын по самые локти запустил руки в приданое невесты, боялся, что на семью Таубер падет позор, если Эгон окажется плохим врачом, боялся злых языков, которые толковали, что Эгон пускает на ветер деньги, которые столько лет копил Зоммер. В семье Таубер никто не транжирил так широко и напоказ чужих денег, пусть даже полученных как приданое. И старик Таубер молчал, затаив в сердце страх, и опускал глаза, встречая знакомых. Теперь он мог поднять голову и с гордостью посмотреть в глаза людям.
Эгон доказал, что он хороший сын. Как только он начал зарабатывать сам (но не раньше), он назначил родителям пенсию, и она увеличивалась по мере того, как круг его пациентов расширялся.
Взаимоотношения между супругами сложились странные. Минна поначалу ласкалась к нему, хотела, чтобы ее побаловали, но вечно занятый и спешащий муж отвечал на ее ласки сдержанно и сухо. С женой он вел себя чрезвычайно вежливо, но нежность, казалось, была чужда его натуре.
Они вместе наносили необходимые визиты, шествуя по городу под руку, важные и серьезные, по воскресеньям обедали то у одних, то у других родителей или же устраивали обед у себя. Эгон был всегда внимателен к жене, одевалась она лучше, чем у богатого отца, но когда они оставались наедине, то кроме как о хозяйстве или о том, что надо бы еще купить, говорить было не о чем. Эгон уходил в кабинет и читал последние книги по медицине, полученные из-за границы, а Минна скучала в роскошной гостиной, украшенной одной-единственной картиной какого-то модного художника, купленной в Будапеште бывшим коллегой Эгона.