— Я сирота.
И Маргарита снова поводит плечами. Она не репетирует жесты перед зеркалом, но когда она вот так поводит плечом и поднимает брови — у ней вздрагивают, как язык колокола, дешевые серьги, напрягается жилка на шее и движется не стянутая лифчиком грудь.
Геолог молча смотрит на нее, в глазах его тоска и желание. Ему надоели стриженые загорелые девчонки в штанах, которые курят, пьют водку и хлопают тебя по спине с такой силой, что теряешь ориентир, все начинает казаться условным: ты — мужчина, я — женщина; ты — женщина, я — мужчина, круговорот в природе, катавасия, перепутаница.
У Маргариты зеленый штапельный шарф — чалмой вокруг головы, серьги, бледноватое, оттого, что она вечно у корыта, ненакрашенное лицо. Она уверена, что красива; впрочем, скорее, она просто не думает об этом. Она ходит, будто она единственная женщина на свете, и дарит великолепным презрением пассажирок, использующих всяческие ухищрения: косметику, перекись водорода, пышные юбки, узкие платья и тонкие каблуки. Маргарита всегда в своем неизменном халате и тапочках.
— Сирота? — повторяет геолог. — Как же так, почему сирота?
Маргарита опять поводит плечом. И тонкий позвон ее серег, раскачивающихся, как язык колокола, отвечает геологу красноречивей, чем сто умудренных в словесных состязаниях женщин: «Ничего, геолог, не выйдет, не страдай, не тяни пустую канитель…»
Маргарита выпрямляется и идет мимо геолога, будто его и нет вовсе. В тапочках на босу ногу, твердо ставит легкие пятки, мягкое и легкое тело ее, роскошно обернутое халатом, словно сари, плывет, подобно маленькому глиссеру.
— Королева Марго! — расстроенно говорит геолог. — Мария-Антуанетта!..
Маргарита сходит по трапу на берег, не заботясь уступать дорогу тяжело дышащим под кулями матросам. Она всегда ходит, будто она одна на свете. И ей уступают дорогу, задерживаются, пропускают. Хотя матросы вовсе не считают ее красивой и, разговаривая о ней, крутят пальцами возле виска: тронутая.
Среди матросов есть новенький. Его взяли в Благовещенске, и он идет с ними в первый рейс. Под мешком он гнется больше других, мускулы на худом, будто детском животе напряжены до предела, ноги неверно щупают землю. Обратно он возвращается, как в трансе, лицо в бисеринках пота, длинные зачесанные назад волосы слиплись. Он идет прямо на Маргариту, не видя ее, и Маргарита уступает ему дорогу.
Дичь вокруг полнейшая. Сопки, сопки, тайга, только кое-где на излучине, как ребенок на сгибе локтя, несколько домиков.
Утро. И пароход идет по реке тихо, словно животное. Прошел — снова сопки, тайга, небо. Было — и пропало, даже след на воде сдул ветер.
Маргарита оперлась грудью о борт, плюется подсолнуховой шелухой, следит медленными глазами за рекой, за домиками на излучинах, за неровными, будто волны, переливами сопок. В глазах ее отражаются сопки, ивы на островах, черные оморочки, гороховыми стручками покачивающиеся на воде. Губы ее шевелятся, перерабатывая подсолнухи, глаза созерцают.
Вдруг она отделяется от перил, идет на нос, где обминает локтями борт новенький. Он в модной рубашечке, кустарно окрашенной в красный цвет, в узких брюках. Новенький с командой еще не сошелся. Один.
— Ты что не спишь? — спрашивает Маргарита.
Вахта у новенького неудобная, с четырех утра до восьми. Весь сон разбит.
Новенький оборачивается. Губы у него мягкие, как у мальчишки, щеки гладкие, волосы зачесаны назад.
«Какой чистенький, как стираный», — Маргарита улыбается от удовольствия.
— Пойду… Постою только и пойду.
— Хочешь подсолнухов?..
Маргарита опирается на борт грудью, они вместе плюются подсолнуховой шелухой и глядят, как уходит назад Амур. Маргарита четвертый год на Амуре, она все знает. Знает, что сейчас на том, гладком, как лист кувшинки, острове будут кормовые створы, а когда штурман выйдет из них, то дальше пойдет на белый камень, видный из-за распадка между сопками, потому что после наводнения дно изменилось, а знак еще не успели поставить. А за тем рыбачьим поселочком штурман будет выходить на носовые створы, поставленные одна над другой, точно девчонки в белых платьицах, карабкающиеся на сопку. Маргарита все помнит цепкой женской памятью; наверное, при желании она могла бы ходить лоцманом или стоять на руле, но это ей в голову не приходит.
Неподалеку старпом рассказывает двум хорошеньким пассажиркам, как он ловит шпионов. Они ахают, удивляются, а старпом — кудрявый разбитной враль — разгорается от их удивления и недоверия, машет руками.
— Да ну, это же очень просто! Я их сразу узнаю. Иду, а он фотографирует через иллюминатор заставу. Я: «Гражданин, позвольте пленочку!..» Сдал пограничникам. Семьдесят пять рублей мне и матросу пятьдесят… Премия.
— Старпом сегодня злой как черт был, — говорит новенький, прислушиваясь к доносящейся болтовне. — Всей вахте разгон давал!
— Швартоваться не умеет. — Маргарита поводит плечом. — Барахло. То кранцы своротит, то мимо проскочит… Начальству лижет — вот и старпом.
И опять они молчат, смотрят в воду. Грязная, сильным донным течением поднимающая ил со дна река идет следом, к морю. Бесконечно и необратимо, как время.
Новенький вдруг, будто что-то вспомнив, взглядывает на Маргариту и отворачивается. У него краснеет даже шея.
— Сколь ты классов окончил? — спрашивает Маргарита.
— Я школу механизаторов окончил. Буровым у геологов на Алдане три года работал. Мне уж двадцать два.
— Значит, мы годки с тобой. А я поглядела, вроде ты пацан еще.
— Пацан! — у новенького опять краснеет шея.
— С сорокового ты? — продолжает допрашивать Маргарита и улыбается. — Годок…
Она улыбается своим мыслям и глядит в реку. Течет река, идут мысли Маргариты, невинные и светлые, как первооснова этой перебаламученной воды.
Вечером на нее наткнулся пьяный старпом. Маргарита сунула ему в ищущие руки только что снятую с плиты сковороду.
— Отвали, моя черешня!
Старпом ойкнул, выматерился и, оскальзываясь, пошел по трапу. Кто-то тронул ее за плечо. Маргарита обернулась и увидела новенького матроса. Здесь в полутьме он выглядел посмелей, поразвязней.
— Ты что, швартоваться его учила?
— Отшвартовываться. Пойдем, жареной рыбкой угощу.
Официантки, вместе с которыми Маргарита жила, были в ресторане. Маргарита поставила сковороду на столик и закрыла дверь.
Они ели рыбу и огромные розовые помидоры, сахаристые на изломе, ели длинные темно-зеленые огурцы, соленую кету, пили чай и чувствовали друг к другу доверие, будто были знакомы сто лет.
Маргарита слушала, как новенький рассказывает о себе, и все это было понятно, точно произошло с ней, разница лишь в том, что после гибели отца и смерти матери она жила у тетки, а он у деда, что он ушел из дома в шестнадцать лет, а она в семнадцать…
Маргарита знала, что с нанайцем теперь уже кончено, что она будет прикармливать и обстирывать вот этого мальчишечку, что здесь у нее он получит полной мерой тепло, которое в детстве недодала ему жизнь. Она смотрела на его лицо — типичное лицо уроженца Сибири или Дальнего Востока, и черты его, «подпорченные» чьей-то местной кровью, — чернота прямых волос, некоторая раскосость глаз, скулы — были привычны и милы ей. «Наш парнишечка, — думала она, поглаживая вспухшими пальцами угол столика. — Коренной».
Новенький держался застенчиво, вероятно от чрезмерной мальчишечьей гордости, от боязни унизиться, если она вдруг оттолкнет его. Маргарита же знала, что все равно будет спать с ним сегодня или через неделю и не хотела торопить события. Дразня, она спрашивала его о девушках, а он то ли искренне, то ли желая сказать приятное ей, отвечал, что девчата, конечно, у него были, но интересуется ими он мало.
— Молодой ты еще, — усмехалась Маргарита, любуясь его приоткрытым ярким ртом с белыми крупными зубами. — Заинтересуешься, по следам будешь ходить, только и думать будешь, где бы увидеть…
— Нет, я не такой, — искренне убеждал ее парень. — Я больше интересуюсь новых городов повидать. Владивосток, например… Мне, например, все равно, когда на меня девчонка внимание перестает обращать или другие их штуки. Я тогда еще хуже — как обрежет!
— Все будет у тебя с ней хорошо, а ты ходить, как привязанный, будешь, — Маргарита вдруг протянула руку и погладила его ладонью, скользнув по шее от плеча к ключице. — Иди… На вахту тебе пора.
Дверь дернули так, что задвижка легко отскочила — заглянул, ухмыляясь, Степан, провел взглядом по каюте, по сидящим за столом.
— Питаетесь?.. На вахту?.. Не забыл?..
Маргарита незло хлестнула его полотенцем.
— Ладно… Не пялься! Дурак: тела много, ума мало!.. — И, обращаясь к новенькому, добавила: — У нас тут не все такие, команда хорошая.
— Васьки не боишься? — ехидно сказал Степан за дверью.
Маргарита повела плечом. Никто в мире не смеет спросить у нее, почему она поступает так, а не эдак, почему она бросает одного, обогретого уже и обласканного, и тянется к другому.
Новенький ушел на вахту, а она подперла подбородок руками и смотрела на переборку, крашенную светлой масляной краской, — за ней плескалась вода.
Ей представлялось, что ее новый парень устроился во Владивостоке на торговое судно. Она приезжает к нему, они идут по Ленинской, и вокруг шумит этот город, покачивающийся на своих сопках, словно на качелях, вокруг гуляют низенькие, как дети, иностранные моряки в белых квадратных шапочках, шагают строем наши моряки.
Все оборачиваются на Маргариту, а она ведет за руку девочку, смирную и толстенькую, в зеленых туфельках, — такие продаются в обувном в Хабаровске…
Геолог долго наблюдал за матросом, усердно драившим шваброй палубу. Лицо у этого матроса было как у всех сибирских парнишек, прадеды которых женились на якутках или бурятках, а бабки выходили замуж за монголов или нанайцев. Лицо обычное, тело худенькое, взгляд глаз неуверенный.