— Верно, сегодня ведь годовщина революции тысяча девятьсот одиннадцатого года[41]. — Он медленно опустился в кресло, откинулся на спинку и вытянул ноги.
Глядя на то, как непринужденно он держится, я невольно улыбнулась. Как же его зовут?
— Я забыла ваше имя, вы мне не подскажете?
— А я ваше не забыл. — Он наклонил голову, словно припоминая что-то.
Я не удержалась, чтобы не напомнить ему, и со смехом сказала:
— Первый иероглиф в книге китайских фамилий. Разве я не говорила вам в прошлый раз? А ваша фамилия какая по счету?
Он смотрел на меня, растерянно улыбаясь. Я нарочно рассмеялась еще громче и стала перечислять подряд все фамилии, спрашивая время от времени:
— Ну как, не угадала?..
Постепенно мне удалось рассеять его робость, и он стал разговорчивее.
Я узнала, что он студент — беженец из Пекина, перешел линию фронта. О семье давно ничего не знает. Я сказала ему, что работаю в прифронтовой полосе, и тут же раскаялась. А впрочем, что еще я могла ему сказать? Мне так хотелось с ним быть откровенной, говорить «без всякой дипломатии». Не знаю почему, но я ему верила. Его интонации, тембр голоса волновали меня. Я жадно слушала все, что он говорил, часто даже не улавливая смысла сказанного.
— Скажите, есть у вас друг? Настоящий, закадычный? — неожиданно спросила я, сама не зная зачем, улыбнулась и почувствовала, что лицо у меня пылает.
К. опешил, но тут же с жаром ответил:
— Пожалуй, есть. У каждого человека есть друзья, но кто самый близкий — трудно сказать.
— Ну, а ваш друг кто? — Я прикрыла рот рукой, чтобы он не заметил улыбки. — Мужчина или женщина?
— Мужчина, — задумчиво ответил К., блуждая взглядом по комнате. — Видите ли, людей, разделяющих твои взгляды и близких тебе по духу, много. Но теперь я понял, что ближе всех был один, тот, с которым я когда-то делил горе.
Я ничего не ответила, лишь тяжело вздохнула. К. стал серьезным и продолжал:
— Он никогда ничего не скрывал от меня. Он никак не мог найти своего места в жизни, ничем серьезно не интересовался, был нерешителен, часто разочаровывался. Он любил одну девушку и вдруг узнал, что она связалась с ужасными людьми и ей грозит опасность. Чего он не делал, чтобы спасти ее! Не только потому, что любил. Он верил в ее ум, в ее способности, видел в ней больше хорошего, чем плохого, но ум-то и погубил ее…
— О-о! А он… — От волнения я даже стала заикаться. — Он… почему же этот ваш друг так и не смог спасти свою возлюбленную?
— Пожалуй, потому, что в то время он сам еще не нашел своего места в жизни. И потом, он был очень мягким по характеру. В то время он преподавал в средней школе, а эта девушка — в начальной, их…
Я вскрикнула, не в силах сдержать охватившее меня волнение. Это «он»… Откуда К. его знает? Но я тут же взяла себя в руки и заставила улыбнуться.
— А как его зовут?
В это время на веранде зажгли свет, и я увидела устремленный на меня сверкающий взгляд. Под внешним спокойствием К. скрывалась глубокая печаль.
Вдруг я обнаружила, что моя рука лежит на его руке. Я осторожно сняла ее и спросила:
— Где же он сейчас?
— Может быть, близко, а может, на самом краю света. — Он с легкой улыбкой пристально посмотрел на меня. — В наше время трудно сказать, кто где находится.
Я снова вздохнула и подумала, что хорошо бы сейчас сказать ему: «Если все это правда, я знаю вашего друга, и не только знаю, я и есть…», — но у меня не хватило мужества произнести эти слова.
А может быть, все это игра воображения?
Кто может поручиться, что человек, о котором рассказал К., и есть «он»?
Да, за последнее время у меня основательно расшатались нервы.
С тяжелым сердцем вышла я из клуба. И что самое удивительное: мне все время казалось, будто я слышу голос К. и рука моя покоится на его руке.
23 октября
Хинин оказал свое действие. Вчера приступа не было. Сегодня, пожалуй, тоже не будет. Я очень ослабла, во рту горечь, язык еле ворочается, но температура уже не такая высокая.
Один день был особенно тяжелым, голова разламывалась от боли, я бредила. В бреду мне мерещились какие-то лица, знакомые и незнакомые, потом они вдруг превратились в черепа. Я никак не могла понять, где нахожусь: то ли в пустыне, то ли в моей комнатушке. Лица, словно полчища крыс, надвигались на меня со всех сторон, потом вдруг начали кружиться, потом сдавили меня так, что я не в силах была вздохнуть и стала совсем крошечной. Наконец они отодвинулись от меня, раскрыли свои огромные пасти и начали прыгать: все быстрее, быстрее. И вот это уже не лица, а мячи. С трудом передвигая ноги, я попыталась выбраться из этого адского круга. Но тут услыхала какие-то странные звуки и снова увидела черепа с глубокими впадинами вместо глаз. Дрожа от страха и отвращения, я продолжала идти вперед, стараясь пробиться сквозь это страшное кольцо, а вокруг раздавались те же странные звуки. Я потеряла сознание, а когда усилием воли заставила себя открыть глаза, то поняла, что лежу в своей собственной постели, а надо мной склонилось чье-то глупое, оплывшее жиром лицо с хитрыми свиными глазками. О, так ведь это же моя хозяйка!
Сейчас я не могу вспомнить об этом без страха, но в тот момент не испытывала ничего, кроме гнева и ненависти.
По растерянному виду хозяйки я поняла, что болтала всякую чепуху… и, наверно, громко кричала, иначе зачем бы она вошла? Просто не везет! Не наболтала ли я лишнего?
Помню, мать перед смертью тоже бредила, и всегда о самом сокровенном. Однажды ей померещилось, будто она приготовила отраву для себя и для второй жены отца. В действительности ничего подобного не было, но вторая жена подслушала и воспользовалась случаем, чтобы натравить отца на меня. Что тогда было! Страшно вспомнить!
— Что же все-таки я болтала? — спросила я хозяйку. Молчит, свинья жирная, только хитро улыбается. С удовольствием, наверно, подслушивала. Если я говорила всякие непристойности, это еще полбеды, ведь я бредила и нельзя винить меня в этом. Хуже, если я выболтала что-нибудь серьезное, как мама…
Хозяйка говорит, что мои «драгоценные приятели» не навещали меня. Какое счастье!
Здоровье мое с каждым днем улучшается, но на моральное исцеление надежды нет. Боюсь, как бы мой душевный недуг не вызвал нового приступа.
Есть ли средство от душевной боли? Не знаю.
Посмотрела последнюю запись, она сделана 10 октября — всего десять с лишним дней назад, а кажется, будто с тех пор прошло целых десять лет. Сейчас я вспомнила, что случилось за неделю до приступа: кажется, я потеряла веру в себя.
Началось с того, что Р. позвонил мне по телефону, чтобы справиться, почему я не докладываю о порученном мне деле. Я сразу поняла, что он звонит по чьему-то наущению… Собака!
Потом явился М. и сообщил, что ему приказано проверить, как движется моя работа. Наконец-то он обнаружил свое истинное лицо. Это было весьма благородно с его стороны. Но при этом он напустил на себя деловой вид, от которого просто тошнило. Будь я проклята, если забуду, как этот пошляк приставал ко мне, с каким упорством меня преследовал. Чтобы отвлечь его внимание, я пыталась говорить с ним о деле. «Подумаешь, дело, — с презрением отвечал он. — Вот если ты согласишься, это будет дело».
А сегодня, видите ли, он стал вдруг таким серьезным! Но меня не проведешь. Я прекрасно вижу, что он еще не отказался от своих грязных намерений и лишь прикрывается деловитостью. Сейчас он обрушит на меня свой начальственный гнев, я испугаюсь, сразу стану покладистой и с улыбкой брошусь ему на шею. Собачье отродье! Как же, жди!
Я знала, что объясняться с ним бесполезно, но все же решила не молчать.
Слушая, он, как змея, жалил меня взглядом, время от времени задавал вопросы, стараясь сбить с толку:
— Значит, по-твоему, его здесь нет?
Я не знала, что отвечать, и сказала:
— Чтобы напасть на его след, нужно больше данных, надеюсь, я получу их.
В конце разговора я снова напомнила ему об этом. Тут М. холодно усмехнулся:
— Нечего выкручиваться! Просто тебе не хочется браться за это дело!
Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Это возмутительно! Если даже меня вызовет Р., я буду протестовать. Я хотела возразить, но М. грубо прервал меня:
— Сначала ты всячески увиливала от задания, теперь данных тебе недостаточно, что за наглость! А сама ты что будешь делать? Нужны тебе данные — вот и добывай их. По другой части у тебя опыта хоть отбавляй, — и М. расхохотался.
Это было уже слишком! Никто еще так не оскорблял меня. Форменное ничтожество, а какой наглый!
— В таком случае пусть поручат это дело другому!
— Поздно! — Он зло усмехнулся. — И потом, раз ты не можешь, почему другой должен справиться? Дело пустяковое, а ты нас нарочно путаешь. — Неожиданно лицо его стало строгим, и он заговорил начальственным тоном: — Руководство дает тебе десять дней, понятно?
Мне не хотелось с ним спорить, и я кивнула. С какой стати я должна сознаваться перед ним в собственной слабости! Все равно он не посочувствует. Перед уходом М. еще раз не без злорадства спросил:
— Значит, по-твоему, его здесь нет?
Я ничего не ответила. Тогда я не придала его словам никакого значения.
После ухода М. я целых полчаса не могла прийти в себя. У меня даже не было сил проанализировать или оценить случившееся, лишь одно за другим наплывали воспоминания. Я давно подозреваю, что «друг», о котором говорил К., и есть Чжао. Каждый раз, как мы встречались с К., я всеми правдами и неправдами пыталась перевести разговор на его друга. Но К. упорно молчал, с легкой улыбкой наблюдая за мной. Лишь однажды мне как будто удалось вызвать его на откровенность, но он тут же испугался. Мне стало жаль его, и я не продолжала этого разговора.
Во время наших бесед мне многое удалось узнать, но все это было не то, что нужно.
Кто же, в конце концов, этот «друг» К.? Чжао или не Чжао? Возможно, Чжао, возможно, кто-нибудь другой.