Я снова — в который раз — стала изучать почерк, нет, он совершенно мне незнаком. Наверняка писал кто-нибудь из друзей К. Подумала так — и испугалась.
29 января
Совершенно неожиданно получила письмо от отца и на несколько дней лишилась покоя.
Прошлое, которое я давно похоронила в самые глубоких тайниках моей души, вновь ожило. В последнюю нашу встречу мы так и не помирились с отцом, и я вынуждена была навсегда уйти из дому. Потом я все время мучилась из-за этого, а теперь мучаюсь особенно сильно.
Стоит лишь закрыть глаза, и я снова вспоминаю тот страшный день. Разъяренный отец медленно ходит по гостиной и так яростно стучит ботинками, что при каждом его шаге кажется, будто он что-то раздавил. Я в боковой комнатушке укладываю вещи, спокойно, не волнуясь. На душе как-то пусто и удивительно легко. Я знала, что отец борется с собой, в тот момент он хоть и ненавидел меня, но не хотел, чтобы я ушла из дому. Если бы кто-нибудь сказал ему хоть слово в мою защиту, он, конечно, сдался бы. Но мачеха без конца подзуживала его:
— Ты свою жизнь прожил. А она такая способная, у нее столько друзей. Что же беспокоиться, что некому будет о тебе позаботиться! Мы еще обратимся к ней за помощью!
Не женщина была, а змея ядовитая! Никогда не забуду ее злые глаза и острый, как жало, язык! Сейчас ее уже нет в живых. Все прошло, как дурной сон, нет ни любви, ни ненависти!
Я попыталась представить себе, что должен чувствовать сейчас отец. Смерть жены обрекла его на полное одиночество и вызвала в нем горестные воспоминания. Он вспомнил о дочери, которая лет пятнадцать назад была для него самым любимым существом на свете. Отец пишет, что главный управляющий прислал ему письмо, в котором рассказал о моей жизни и, как я поняла, хорошо отозвался обо мне. Не знаю, чем я заслужила его доброе отношение? Неужели люди добрее, лучше, чем мы о них думаем? Вот бы собрать всех тех, о ком я иногда вспоминаю, и сказать им:
«В мире много зла, но много и добра. Каждому отпущена его доля, только нельзя быть равнодушным к людям, надо согревать их теплом своего сердца».
Отец надеется, что я вернусь домой, хотя прямо об этом не пишет. Он знает, что я по-прежнему одинока.
Еще он пишет, что в этом году ему исполняется шестьдесят три года, силы его покидают, здоровье пошатнулось, и он не знает, сколько протянет. «Я помню, что в шестнадцать лет ты была ласковой и наивной, как ребенок. Теперь ты выросла, говорят, стала настоящей красавицей, но для меня ты навсегда останешься нежной, маленькой шалуньей». Шестнадцать лет! Наивность!
Только отец помнит о ней. Да, он ждет меня, я это чувствую.
30 января
Проснулась утром и, лежа в постели, начала подсчитывать, через сколько времени я получу ответ от отца, из восточной Ганьсу, если отправлю письмо авиапочтой. Самолеты летают только до Ланьчжоу, дальше почту везут на машинах. Значит, это займет не меньше месяца. Как грустно!
Можно бы, конечно, дать телеграмму, но после семилетнего перерыва лучше послать письмо. Ведь в телеграмме ничего не напишешь.
И потом за этот месяц я смогу сделать все необходимые приготовления.
Вещи, которые я отнесла в лавку к земляку, вот-вот должны продать, а на вырученные деньги можно будет кое-что приобрести. Я знаю отца — он огорчится, если я вернусь домой, как нищенка.
Не знаю, когда удастся уехать, это от меня не зависит, ведь надо еще оформить отпуск, на что уйдет не меньше десяти дней. Но подготовиться необходимо.
Говорят, что сейчас трудно предусмотреть все дорожные расходы, надо быть экономной. Неужели мне стыдно попросить денег у отца?
Я все время думаю о широком пути, который открыт передо мной, и в то же время не покидает чувство тревоги, ведь эти негодяи только и ждут случая, чтобы рассчитаться со мной.
Мысли путаются, я то радуюсь, то печалюсь. Надо взять себя в руки и готовиться в путь.
31 января
Возвратившись после обеда из города, я была очень удивлена, увидев, что дверь в комнату приоткрыта. Кто посмел войти, когда меня не было дома? Я подумала о самом худшем, что могло случиться, и решила не входить, но тут дверь открылась и меня кто-то окликнул. Это была Н.
Я немного успокоилась, хотя не переставала удивляться. Н. взяла меня за руку и ласково сказала:
— Ты так изменилась за эти дни, сестрица, что с тобой? — Ее слова еще больше насторожили меня, но я с улыбкой ответила:
— Ничего серьезного.
— Зачем скрывать? — Н. обняла меня и усадила на постель. — Уезжая, ты не заперла дверь, маленький замок висел лишь на одной ее половинке. Я толкнула — и дверь открылась. Я решила, что ты дома, и вошла. Смотрю — пальто на вешалке нет, ну, думаю, ушла куда-то. По столу разбросаны письма… Я боялась, что зайдет кто-нибудь посторонний, и осталась ждать твоего прихода. Я знаю, ты человек осторожный, и раз с тобой такое случилось, значит, ты чем-то расстроена.
— Странно! Я хорошо помню, что заперла дверь, — сказала я, снимая пальто. — Спасибо, что присмотрела за домом. Я очень торопилась на автобус и, может быть, впопыхах действительно не закрыла.
— Кажется, ты чего-то не договариваешь. — Н. достала какой-то листок и с улыбкой протянула его мне: — Взгляни, он лежал на столе.
Это был текст телеграммы, которую я собиралась отправить отцу. Я покраснела. Как можно быть такой невнимательной? Не зря говорит Н., что я изменилась.
— Собираешься домой? — мягко спросила Н.
Я кивнула.
— Только никому не говори об этом!
— Зачем я буду говорить? — ответила Н., думая о чем-то своем и глядя в пространство. Она медленно прошлась по комнате, потом снова подошла ко мне, уткнулась лицом мне в плечо и тихо спросила:
— Ты хочешь навестить отца? А где он живет? Далеко? Когда выезжаешь?
— Я не знаю, как далеко это отсюда. Никогда не ездила. Пожалуй, больше трех тысяч ли.
Н. не сводила с меня глаз, но, видимо, не слышала моих слов и думала совсем о другом. Осторожно, словно боясь испугать меня, она погладила мои волосы и медленно произнесла:
— Дома тебе будет хорошо. Отец, конечно, тебя очень любит.
Я печально улыбнулась, но ничего не ответила. Она, наверно, вспоминает свой дом, но я не могла найти слов утешения, лишь молча пожала ей руку.
Н. посмотрела в окно, затем погладила мою руку, отошла к столу и пристально взглянула на меня. Потом бросилась ко мне, обвила руками мою шею:
— Ты твердо решила? — Она отпустила меня и, повернувшись спиной, тихо спросила: — Может быть, передумаешь?
Я положила руки ей на плечи, повернула к себе лицом и увидела, что глаза ее красны от слез. На душе у меня стало тяжело.
— Еще ничего точно не известно. Может быть, и не поеду.
— Ты просто обманываешь меня! — Н. Обиженно улыбнулась и стала что-то чертить на полу носком туфли. Потом подняла голову, пристально посмотрела на меня и очень серьезно сказала:
— Поезжай непременно, зачем раздумывать? Ты начнешь новую жизнь. Перед тобой откроется совершенно другой мир! Ты должна ехать!
Мне стало горько: почему я не могу думать так, как она? На минуту передо мной мелькнула прекрасная картина. Но как могу я залечить свое разбитое, опустошенное сердце, в котором пылает адский огонь? Будет ли еще моя жизнь такой же простой и ясной, как жизнь Н.? Когда у человека появляется надежда на лучшее будущее, он еще явственнее ощущает весь ужас своего прошлого, всю его тяжесть. Буду ли я еще такой же счастливой, как Н.?.. Я почувствовала, как глаза мои наполнились слезами, однако заставила себя улыбнуться. Я взяла Н. за руку, но сказать ей хоть слово у меня не было сил.
— Во всяком случае, — продолжала Н., — дома куда лучше, чем здесь. Если бы у меня был дом…
Она замолчала, опустила глаза, лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Мне захотелось подбодрить ее, успокоить:
— Зачем растравлять себе душу? В один прекрасный день ты получишь письмо и узнаешь, что твои родные живы.
— Ах, в один прекрасный день… — Н. горько усмехнулась, но тут же с надеждой произнесла:
— Впрочем, кто знает? Жив мой отец или умер? Порядочный он человек или же стал предателем? Может быть, он бросил свой клочок земли, взял винтовку и вместе с братьями ушел к партизанам? Я ничего не знаю, а он, если остался жив, ничего не знает обо мне.
Н. даже повеселела. Я больше не утешала ее, лишь крепко сжимала ее руку.
— Сестра моя, — сказала я наконец, — если я поеду, то возьму тебя с собой. Это будет прекрасно! — Однако в душе я поняла, что не смею даже мечтать об этом. Просто мне хотелось успокоить Н.
Пожалуй, она и сама это чувствовала, потому что, бросив на меня быстрый взгляд, печально улыбнулась:
— Ничего из этого не получится! Боюсь, что и тебе не удастся вырваться!
— Серьезно? — Теперь я поняла, что ее грусть и резкие перемены в настроении вызваны не только предстоящей разлукой, и спросила:
— Что ты имеешь в виду? Есть какие-нибудь новости? Почему же ты сразу не сказала?
— Да все то же! — по-прежнему невозмутимо ответила Н. — Во всяком случае, я уже все обдумала: представь себе, что налетели вражеские самолеты и сбросили бомбу прямо на меня.
Я покачала головой: так не бывает! — легонько обняла ее, прижалась лицом к ее лицу. Но она продолжала:
— Ты была права. Этот «девятиголовый» стал распускать обо мне всякие гнусные слухи, а «старик» подхватил их, чтобы шантажировать меня. «Девятиголовый» же решил воспользоваться случаем и выступил в роли защитника, надеется, что я сочту его своим благодетелем и сразу примкну к его компании.
— Что же он говорит?
— То же самое, что говорил тебе! Скажу тебе откровенно: я поступала против совести, когда вместе с ними старалась обмануть своих же студентов. Я, разумеется, не отличаюсь активностью, но мне и в голову не приходило, что он воспользуется моей слабостью. Ведь это настоящая подлость: ни стыда у него нет, ни совести. Однако меня не так-то легко запугать!
— Смотри не попади впросак! Обдумай все хорошенько! Поспешишь — людей насмешиш