Господину Линю, благодаря заступничеству председателя торговой палаты, пока еще не надо было скрываться, но четыреста с лишним юаней, которые он задолжал меняльной лавке «Хэнъюань», надо было непременно вернуть к пятнадцатому числу, причем на кабальных условиях: уже пятого числа, в день открытия послепраздничной торговли, лавка «Хэнъюань» пришлет в лавку Линя своего «контролера», который будет забирать восемьдесят процентов ежедневной выручки в счет погашения долга.
Все четыре дня Нового года в доме Линя было мрачно, как в ледяном погребе. Хозяин без конца вздыхал, а кашель хозяйки был громче новогодних хлопушек. Дочь не кашляла и не вздыхала, но впала в тупое оцепенение — будто много лет страдала желтухой.
Ее новое шелковое платье пришлось заложить, чтоб расплатиться с нянькой. Один из приказчиков с семи утра ждал у дверей единственного в городе ломбарда и только в девять протиснулся сквозь толпу с двумя юанями в руке. На этом прием вещей был прекращен.
Больше двух юаней в ломбарде не давали, сколько бы ни стоило платье или какая другая вещь. Это была самая высокая цена. Так и говорили: «Держи два юаня — и проваливай!» Случалось, какой-нибудь крестьянин, дрожа от холода, стаскивал с себя ватную куртку, а приказчик, встряхнув, швырял ее обратно и злобно кричал: «Не принимаем!»
В первый день праздников установилась ясная погода. На площади перед храмом Гуаньди[57] открыли, как обычно, новогоднюю торговлю бродячие лоточники, собрались ярмарочные актеры и фокусники. Люди лениво прохаживались между лотками, ощупывали пустые карманы и отходили прочь. Дети, дергая матерей за подол, не хотели уходить от лотков с хлопушками, и матери награждали их оплеухами.
Лоточники, прибывшие в город в расчете на новогодние барыши, не могли покрыть даже расходов на пропитание и, не имея чем расплатиться на постоялом дворе, каждый день бранились с хозяином.
Только циркачам и фокусникам удалось выручить целых восемь юаней. По этому случаю господа из комитета гоминьдана пригласили их к себе и поздравили с «улучшением конъюнктуры».
Четвертого вечером господин Линь, с трудом выкроив три юаня, устроил пирушку для своих друзей-приказчиков, чтобы выпить с ними, как водится, «вина пяти дорог» и посоветоваться, как торговать завтра. Сам он давно уже все продумал. Продолжать торговлю можно только себе в убыток. Закрыть лавку — значит оставить семью без средств к существованию. К тому же горожане как-никак должны ему еще четыреста — пятьсот юаней: вряд ли он их получит, если закроет лавку. Оставалось одно — сократить расходы, однако налогов и поборов все равно не избежать, разных обложений — тем более. Уволить кого-нибудь из приказчиков? Но у него их всего трое; Шоу Шэн — его и правая и левая рука сразу, да и двух остальных жалко; к тому же одному ему не управиться в лавке. А в доме экономить больше не на чем, няня и та уволена. Придется оставить все как есть и, несмотря ни на что, продолжать торговлю. Может, Гуаньинь смилостивится над крестьянами и весной пошлет им урожай на коконы, тогда он сможет возместить убытки.
Но чтобы торговать — нужны товары, вот в чем главная загвоздка. А если не послать в Шанхай наличные, товаров не получишь. Бои в Шанхае становились все ожесточеннее, о кредите и думать было нечего. Распродать остатки? Но в лавке ничего уже не осталось, кроме пустых картонных коробок из-под трикотажа, которые лишь для вида лежат на полках. Только тазов и полотенец пока еще достаточно.
Вино выпили без радости и, как ни почесывали себе щеки, сколько ни ковыряли в ушах, так ни до чего и не додумались. Заговорили кто о чем, и кто-то из приказчиков сказал:
— Ну и времена! Человеку нынче хуже, чем собаке! В Шанхае, говорят, Чапэй дотла сожгли, сотни тысяч жителей бежали в чем были. Район Хункоу уцелел, но люди бежали, ничего с собой не захватив, — японцы не разрешили. Квартплата в Шанхае подскочила в несколько раз, и все бегут в деревню; вчера и в наш городок прибыла партия беженцев, на вид — люди состоятельные, а деваться некуда!
Господин Линь качал головой и вздыхал. А Шоу Шэна вдруг осенило. Отложив в сторону палочки, он поднял чарку с вином, залпом осушил ее и сказал, усмехаясь:
— Вы слышали, хозяин, что сказал Асы? Теперь мы начисто распродадим все наши тазы и полотенца, мыло и чулки, зубной порошок и зубные щетки!
Господин Линь удивленно вытаращил глаза.
— Это для нас великий шанс, хозяин! Ведь у беженцев, я уверен, есть кое-какие деньги, и они, уж конечно, купят себе что-нибудь из предметов первой необходимости. Верно ведь? Так что не будем зевать!
Шоу Шэн налил себе еще чарку и залпом осушил ее. Он весь сиял. Приказчики, сообразив, в чем дело, от радости захохотали. И только Линь ничего не понимал. Последние неудачи лишили его смекалки.
— Зря радуешься! Тазы и полотенца есть и в других лавках, — сказал он с сомнением.
— Да у нас же их больше, чем у других! Вы что, забыли, хозяин? В «Юйчансяне» и десятка тазов не наберется, да и те завалящие. Нет, это дело нельзя выпускать из рук! Надо написать объявления и быстро их расклеить по всем четырем концам, а также там, где разместились беженцы… Где они остановились, Асы, не знаешь?
— Кто у родных живет, а у кого нет родных — пустые помещения снимают на шелкомотальной фабрике, в западной слободе, — ответил, просияв, Асы. Он был рад, что неожиданно оказал хозяину такую услугу.
Наконец и Линь понял. Он сразу приободрился и тут же набросал проект объявления с перечнем имеющихся в лавке предметов повседневного обихода — по грубому подсчету, получалось больше десятка названий. Следуя практике больших шанхайских магазинов, где покупателям предлагались «наборы товаров на один юань», он составил набор из таза, полотенца, зубной щетки и порошка, а в объявлении написал большими буквами: «Весьма умеренные цены. Наборы товаров на один юань». Красной и зеленой бумаги в лавке оставалось еще достаточно. Шоу Шэн разрезал ее на большие листы и, взяв кисть, принялся писать. Двое приказчиков и ученики торопливо хватали тазы, полотенца, щетки и порошок и упаковывали в наборы. Рук не хватало, и господин Линь позвал на помощь дочь: она писала, перевязывала и даже составила из разной обиходной мелочи еще несколько наборов ценой в один юань.
За хлопотами прошла почти вся ночь — кончили лишь к пятой страже[58]. Когда наутро под треск хлопушек открылись двери лавок, у Линя снова все преобразилось. Написанные ночью объявления еще до рассвета были расклеены в разных местах. У шелкомотальной фабрики в западной слободе объявления расклеивал сам Шоу Шэн. Они вызвали у живших на фабрике беженцев настоящий переполох: все сбежались, приняв их за сводку последних новостей.
Госпожа Линь, поднявшись в пятую стражу, зажгла перед фарфоровой богиней курительную свечку и, ползая по полу, долго отбивала поклоны. О чем только она не молилась! Даже о том, чтобы богиня продлила войну и ниспослала побольше беженцев…
Все шло как по маслу — именно так, как и предвидел Шоу Шэн. В день открытия послепраздничной торговли только у Линя дела обстояли отлично; к четырем часам пополудни он, сам того не ожидая, наторговал на сто с лишним юаней — эта была рекордная выручка в городке за последние десять лет. Наибольшим спросом, естественно, пользовались «наборы за один юань», но и заграничные зонтики, и галоши тоже пошли в ход. А как приятно было торговать! Пусть беженцы, а все же это были шанхайцы. Они не мелочились, как крестьяне или местные жители, покупали сразу, едва взглянув на вещь, и тут же расплачивались наличными, не привередничали, не требовали скидки.
Всякий раз, как Минсю, радостно возбужденная, влетала в комнату, чтобы похвастать новыми успехами, госпожа Линь подползала к фарфоровой статуэтке и отвешивала поклоны. Хорошо бы выдать дочь за Шоу Шэна — только слишком уж велика разница в летах! Он частенько поглядывал на семнадцатилетнюю хозяйскую дочку, которая расцвела на его глазах…
Одно только омрачало радость господина Линя: меняльная контора, нисколько не щадя его репутации, прислала своего человека, который забрал восемьдесят процентов всей дневной выручки. Кроме того, неизвестно по чьему наущению, явились его пайщики — Чжу Саньтай, Чэнь Лаоци и вдова Чжан — и потребовали вперед свои проценты, заявив, что им «нужны деньги на пропитание». И не только проценты, но и часть вклада! Впрочем, была и приятная новость: кто-то сказал, что прибыла еще одна партия беженцев…
Желая как-то отблагодарить приказчиков, господин Линь добавил на ужин два мясных блюда. Все восхищались талантами Шоу Шэна. Но радость господина Линя была несколько омрачена: отдать пайщикам вклады — в начале года это не предвещало ничего хорошего.
— Да что они понимают, эти трое! — с досадой сказал Шоу Шэн. — Их наверняка кто-то науськивает!
И он указал на ту сторону улицы. Господин Линь кивнул. Именно потому, что эти трое ничего не смыслят, с ними трудно сладить: старик и две несчастные, одинокие женщины; добром с ними не договоришься, прибегнуть к строгости — тоже нельзя. После долгих раздумий Линь решил, что придется, видимо, сходить к председателю торговой палаты, попросить его, чтобы тот сам потолковал с этими недотепами. Шоу Шэн одобрил его намерение.
После ужина, подсчитав дневную выручку, господин Линь отправился к председателю торговой палаты.
Узнав о причине визита, председатель обещал помочь. При этом он расхваливал коммерческие таланты господина Линя, выразив уверенность, что фирма не только выстоит в борьбе со всеми трудностями, но и добьется преуспеяния. После чего, поглаживая подбородок, вдруг усмехнулся и, наклонившись к визитеру, сказал:
— Есть тут одно дельце, давно собирался вам сказать, да все как-то не представлялось случая… Начальник городского управления господин Бу, уж не знаю где, видел вашу дочь, и она ему приглянулась… Начальнику под сорок, а у него еще нет потомства: две женщины в доме — и ни одна не рожает. Если бы ваша дочь родила ему сына, он сделал бы ее госпожой начальницей. Тогда и я был бы облагодетельствован его милостями!