етил Асян, брызгая слюной в лицо господина Ли. На Асяне была форма заводской пожарной охраны, она наполовину промокла, лицо его пылало, на голове сверкала медная каска. Асян обтер губы и гневно продолжал:
— Бомбы сыпались градом, то и дело вспыхивали пожары, А в типографии везде горючий материал! Наши пожарники бросятся в одно место — глядь, в другом запылало! Говорят, японцы не выпускают пожарные команды с сеттльмента. Сволочи проклятые! Ну, я с ними еще посчитаюсь!
— Уцелел только пятый цех, но японцы рано или поздно и до него доберутся, — добавил товарищ Асяна. Он работал в типографии, но господин Ли не помнил его имени. Сердце господина Ли так бешено колотилось, что ему казалось, будто оно увеличилось в размерах. Рядом с этими мужественными людьми он почувствовал себя другим человеком. Стиснув зубы, он произнес:
— Японские самолеты стоят в парке Хункоу. Вот наши прорвутся туда, и все будет в порядке!
— Обязательно прорвутся! — с уверенностью сказал Асян. — Сегодня наши так стукнут по япошкам, что они на корабли удерут! — Асян улыбнулся, обнажив крупные зубы. Его товарищ продолжал:
— Людей у нас хватит. Мы все пойдем в солдаты! Все равно типография сгорела, работы нет, а бежать мы не собираемся. Пойдем бить японцев!
Господину Ли почудилось, что сердце его продолжает расти, вся кровь бросилась в лицо. Но тут появилась его супруга, ведя за руку ребенка. Жена Асяна подошла помочь ей и взяла малыша на руки. Господин Ли нахмурился, вздохнул, потом мысленно сравнил мускулистые руки Асяна и его приятеля со своими — разница была огромна. «Каждому свое», — пришло вдруг на ум господину Ли, и от сердца сразу отлегло.
Теперь господина Ли больше всего занимал вопрос о том, как он будет пробираться через улицу Сунь Ятсена и Цаоцзяду. Самолеты все еще жужжали над головой, то приближаясь, то удаляясь.
И вторая, и третья атаки японцев были отбиты. Однако с каждым днем становилось яснее, что загнать их обратно уже не удастся. У китайских войск хватало сил оборонять лишь китайские районы города. После неудачной ночной атаки японские солдаты спокойно отходили в Хункоу, перегруппировывались и ожидали подкрепления из Японии.
Днем японские самолеты сбросили бомбы на Чжабэй; в районе улицы Баошаньлу возникло более десяти очагов пожара, ночью полнеба окрасилось в алый цвет. На этот раз Асян испытывал втрое большее негодование, чем тогда, когда сгорела типография. Словно обезумев, он вместе с приятелем Чуньшэном готов был голыми руками потушить все эти пожары. У них не было ни шлангов, ни помп, ни воды. Огонь постепенно охватывал наиболее оживленную часть Баошаньлу. Распространяясь все дальше, он достиг трущоб, населенных рабочими. У их обитателей не было возможности укрыться в сеттльменте! Множество погорельцев провели ночь под открытым небом рядом с пепелищем, а вражеские самолеты бросали бомбы именно в местах скопления людей. Весь Чжабэй превратился в груды развалин, в царство смерти и ужаса!
Дом, в котором жил Асян, не сгорел, зато перестал работать водопровод, погас свет, подошел к концу рис. Но это мало тревожило Асяна; целыми днями он вместе с Чуньшэном помогал солдатам Девятнадцатой армии доставлять боеприпасы, разгружал повозки с подарками, которые население присылало войскам. Он совсем забыл о том, что жена его голодает.
По нескольку раз в день приходили сообщения о прибытии в Шанхай крупных японских контингентов, однако по эту сторону позиций войска не получали никаких подкреплений: одного убили — одним меньше. Асян и его товарищи от гнева едва не теряли рассудок. Теперь они хорошо понимали, что их надежды загнать японцев на корабли — несбыточны, что будет чудом, если удастся отстоять хотя бы Чжабэй.
Но они не падали духом: полуголодные, они работали изо всех сил.
Утром того же дня, когда было объявлено о прекращении огня на четыре часа, Асян с решительным видом заявил Чуньшэну:
— Жену отправил.
— Чтобы она с голоду умерла? Эх, ты…
— Я упросил земляка отвезти ее в родную деревню! — резким тоном возразил Асян и сплюнул. Чуньшэн, ничего не ответив, стал смотреть на небо. Они сидели у стены полусгоревшего дома. Мимо них, пыхтя, проехал грузовик, доверху нагруженный домашней утварью и мебелью: это возвращались за вещами счастливцы, имевшие возможность укрыться на территории концессии. Асян снова сплюнул.
— А у тебя в деревне что-нибудь осталось? — неожиданно спросил, жуя лепешку, один из солдат, отдыхавших после боя.
— Ничего не осталось.
— Как же жена будет жить?
— Как сможет, так и устроится. Весь Чжабэй сгорел, десятки тысяч людей погибли, и у каждого родные… Разве можно в такое время думать только о своей жене? Эти японцы у меня в печенках сидят! Либо я, либо они — кому-нибудь не жить!
Солдат, нахмурившись, кивнул.
— Послушай, служивый, можно нам двоим пойти в ваш отряд? Вместе били бы японцев…
Асян высказал мысль, давно уже не дававшую ему покоя. Он не раз советовался по этому поводу с Чуньшэном, говорил и со старшим среди носильщиков. Тот ответил, что это не так просто — мол, захотел пойти в армию — и пошел. Они обращались с просьбой в один из отрядов шанхайских добровольцев, но и там получили отказ. Случилось это потому, что они явились неизвестно откуда, без рекомендации от завода, магазина или профсоюза. Да им и самим не очень хотелось идти к добровольцам — добровольцев не допускали на передовую. Асян с Чуньшэном никак не могли взять в толк, почему людям, которые рвутся в бой с врагом, нужно преодолевать столько препятствий и искать какие-то обходные пути.
— А вы винтовку когда-нибудь держали? — подумав, спросил Асяна солдат.
— Держал, и не один месяц! На семнадцатом году республики, тоже зимой, мы воевали с Чжан Цзунчаном[62], — поспешил ответить радостно возбужденный Чуньшэн. Асян поддержал его довольной улыбкой.
Наконец солдат согласился:
— Вернусь — поговорю о вас со взводным.
Во второй половине того же дня Асян с несколькими десятками своих товарищей отправился в Сяосинчжэнь — они были посланы туда на рытье окопов. Асян старался изо всех сил, хотя работа не вполне удовлетворяла его. Не переводя дыхания, он откинул больше десяти лопат земли, потом вытер пот со лба и сказал Чуньшэну, указывая на небо:
— Смотри-ка! Это японские самолеты или наши?
Пять черных точек, стрекоча, приблизились и начали снижаться. Вскоре можно было различить красные кружки на серебристых крыльях. Ну конечно, японские! Люди на секунду подняли голову и тут же опять занялись своим делом.
Асяну стало жарко. Он положил лопату на колени, поплевал на руки и потер их, бормоча под нос:
— Черт знает что! Дождались, пока японцы собрались с силами, а теперь послали нас рыть окопы!
— Мы покажем им, во второй раз не сунутся! — заговорил вдруг стоявший рядом товарищ, улыбаясь во весь рот, и подмигнул Асяну.
— Надо было двадцать девятого ворваться в Хункоу и загнать их на корабли. И Чжабэй не сгорел бы, и тысячи людей остались бы живы! Сколько трудов зря потрачено!
Произнося каждую фразу, Чуньшэн откидывал очередную лопату земли. Вид у него был рассерженный.
— Теперь и дома сгорели, и народ погиб. Либо японцы, либо мы — кому-нибудь на свете не жить.
Асян стиснул зубы и опять взялся за лопату. Вдруг над окопом раздался суровый голос:
— О чем это вы?
То был надсмотрщик со стеблем молодого бамбука в руке, заменявшим ему плетку. Задержавшись всего на несколько секунд, он отошел. Асян с товарищем все копал, копал, копал; пот стекал со лба, капал на серо-желтые комья глины, но он работал, не останавливаясь.
Перед наступлением темноты японский самолет опять начал кружить над их головами. На этот раз он прилетел один, но зато спустился очень низко. Все несколько десятков человек продолжали копать без единого звука, не отрываясь. Вдруг самолет сделал вираж и снова взмыл вверх. Одновременно в воздухе закружилось множество листовок. Несколько упало возле Асяна. Он поднял одну, посмотрел — китайские иероглифы перемежались японской азбукой, смысла понять было нельзя, и он отшвырнул листовку. Все засмеялись: ишь что выдумали, япошки проклятые.
Позже Асян услышал от одного из товарищей, что в этой листовке японцы ругали своих милитаристов и буржуев. Ведь их солдаты такие же бедняки — рабочие, земледельцы, они не хотят убивать китайских бедняков, они против своих милитаристов. А от другого товарища Асян узнал, что в Шанхае на Сычуаньлу двести с лишним японских солдат отказались воевать с китайцами и агитировали других; офицерье пронюхало, половину солдат казнили, а половину под конвоем отправили в Японию.
Асян подумал: «Значит, и среди японцев есть хорошие люди, только их милитаристы — мерзавцы». Но не успел он подумать, как со стороны противника донесся оглушительный рев пушек, и одновременно началась бомбежка. Асян тут же решил, что все японцы, в том числе и солдаты, скверные люди.
Когда развернулось сражение у Мяосинчжэня, Асяну и Чуньшэну довелось побывать на передовой. Только позвали их не затем, чтобы стрелять, а чтобы таскать носилки с ранеными в тыл и размещать их в автомобилях.
— А что, Асян, прилетит сейчас снаряд, укокошит нас, и дело с концом!
— Все равно, если побьют японцев, в этом будет и наша доля!
За несколько дней жестоких боев японские пушки сровняли с землей почти весь Сяосинчжэнь. И все же китайские войска удержали свои позиции. Фронт стоял непоколебимо, как стальная стена. Асян и Чуньшэн радовались — ведь и они пролили свой пот в окопах, и их труд не пропал даром. Был у них и другой повод для радости: скоро им наверняка дадут винтовки — ведь раненых становилось все больше и больше, ряды защитников редели с каждым днем.
Во сне они улыбались — им снилось одно и то же: подползает японский танк, они выскакивают из окопов, бросают гранаты, танк взорван.
Однако бои в этом районе постепенно стихли. Понеся большие потери, японцы переменили тактику. Асян с товарищем были немного разочарованы: осуществление их мечты — броситься с гранатами в атаку — на время откладывалось. Неожиданно их перебросили в район Бацзыцяо. Там шли ожесточенные бои и требовалось много носильщиков. Опять Асян с товарищем доставляли боеприпасы и провиант.