Бои с каждым днем становились все ожесточеннее. Рассказывали, что в Китай прибыл важный японский начальник, генерал Сиракава, а с ним три дивизии солдат и свыше десятка военных кораблей. Атаки начались по всему фронту. Снаряды тяжелой артиллерии обрушивались на китайские окопы. Солдаты стояли насмерть, потери возрастали час от часу. Асян и остальные носильщики не спали уже несколько ночей подряд, доставляя патроны к окопам и унося раненых в тыл. У них не было даже времени поразмыслить; словно автоматы, они ходили и работали, поглощенные одной лишь мыслью — умереть, но не отступить! И они верили, что не отступят.
Однажды вечером, нагрузившись снарядами и патронами, все шестьдесят носильщиков отряда Асяна шагали вслед за своим командиром. Шли быстро. На небе сквозь серые облака проглядывал серп луны, мерцало несколько звезд. Идти по изрытой дороге было трудно. Шагая за командиром, носильщики поначалу чувствовали себя как обычно, но вскоре стали замечать что-то неладное. Грохот канонады постепенно стихал, и нужно было напрягать слух, чтобы различить гул орудий.
Асяну стало не по себе. Он не выдержал, толкнул плечом шедшего рядом Чуньшэна и прошептал:
— С дороги сбились, что ли? Пушек совсем не слыхать!
— Да я и сам удивляюсь! Как будто идем не вперед, а назад…
— Уж не переводят ли нас на другой участок? — вступил в разговор носильщик, шагавший сзади. Асян хмыкнул, выражая сомнение, но не успел ничего сказать, так как другой носильщик, шедший впереди, повернулся к ним и с усмешкой сказал:
— Ишь чего выдумали! Я вот слышал, не знаю, правда или нет. Говорят, у японцев сила большая, этот фронт все равно не удержать, поэтому решили отойти на вторую линию.
Асян застыл в изумлении, а Чуньшэн поспешил спросить:
— На вторую линию? А где она?
— Да не то чтобы далеко, но и не близко; в Куньшане[63]. Так люди сказывают.
Асян плюнул, но не сказал ни слова; только глаза его почему-то стали красными, как будто он собирался заплакать. В этот момент их нагнало семь или восемь всадников. Потом мимо Асяна прогрохотала пушка, и наконец их стали обгонять беспорядочные толпы пехотинцев. Поняв, что дело нешуточное, Асян резким движением перебросил коромысло на одно плечо. Внезапно их отряд остановился. Асян крикнул, дико вращая глазами:
— Отступать? Все пожгли — Чжабэй, Цзянвань, Усун… Что же, так и простим? Нельзя отступать! Лучше умереть! Все пойдем на япошек, но не отступим!
Он сорвался с места и, продолжая кричать, бросился к отступавшим солдатам, Чуньшэн пытался удержать его, но не сумел и побежал за ним, тоже громко крича. Не успел он пробежать и несколько шагов, как начальник носильщиков бросился наперерез, схватил его и швырнул на землю, выругавшись: «Жить надоело, что ли?»
Чуньшэн хотел подняться, но на его голову обрушился тяжелый удар; в ушах зазвенело, перед глазами все померкло. Он услышал какой-то шум в отдалении, затем несколько сухих, резких звуков, похожих на хлопки, и потерял сознание.
В радиусе двадцати километров от Шанхая больше не было китайских солдат, не было, следовательно, и военных действий. Конференция по заключению перемирия и эвакуации войск все еще продолжалась. Наконец подписали соглашение. Чжабэй превратился в развалины. Время от времени начинали шуметь о «восстановлении» Шанхая, но вскоре шум этот прекращался. В газетах одно за другим появлялись пространные сообщения о потерях и ущербе, понесенных Китаем. Один пожар в издательстве Шанъу унес более шестнадцати миллионов юаней!
Тем не менее необходимо было возобновить работу этого крупного полиграфического предприятия, центра распространения культуры. В газетах было объявлено: все прежние сотрудники издательства увольняются, правила нового набора будут объявлены особо. Ввиду ущерба, понесенного издательством в дни бедствия, постигшего страну, оно не может полностью выплатить сотрудникам выходных пособий, предусмотренных в договорах.
Ответная реакция со стороны оставшихся без работы пяти тысяч рабочих и служащих не заставила себя ждать. В числе их был и господин Ли, нашедший убежище в небольшом доме на территории французской концессии. На этот раз господин Ли развил кипучую деятельность. Он, разумеется, вступил в организацию, созданную уволенными для борьбы за выходное пособие. Сотрудники, со своей стороны, напечатали заявление о том, что не признают односторонних действий администрации. Они послали представителей для переговоров с дирекцией, а сами тем временем приглашали к себе общественных деятелей, репортеров, подали жалобу в департамент по социальным вопросам. Господин Ли участвовал во всех этих мероприятиях. Ведь у него было десять с лишним лет стажа — таким образом, его выходное пособие должно было превысить тысячу юаней! Он целыми днями носился и не имел даже времени помочь жене нянчить малыша.
В спорах прошло два месяца. Наконец дирекция в порядке «особой любезности» согласилась немного прибавить к урезанным суммам, подчеркнув, что это последняя уступка с ее стороны. Теперь господин Ли рад бы был похлопотать, да в его хлопотах никто уже не нуждался. Ему оставалось лишь сидеть в своей темной, узкой и сырой комнатушке. Госпожа Ли сердилась на него за бесполезную беготню, за напрасно истраченные на транспорт деньги.
— Что вы, женщины, понимаете! — как-то раз топнул ногой господин Ли. За последнее время характер его заметно испортился.
Администрация опубликовала еще одно объявление: сообщалось, что с такого-то по такое-то число бывшие сотрудники приглашаются в контору на Сычуаньлу для получения выходного пособия. Профсоюз ответил на это своим заявлением, в котором говорилось, что конфликт еще не улажен, поэтому сотрудникам не следует являться за пособием. Было также решено выставить около конторы пикет, чтобы «уговаривать» тех, кто все-таки придет за пособием.
Господин Ли подумал, что сам он не нуждается в «уговорах», а «уговаривать» других ему не хотелось, поэтому он продолжал сидеть в своей темной, узкой и сырой комнатушке, ожидая результатов.
Госпожа Ли была поглощена стиркой и стряпней, детишки кувыркались на единственной кровати. Заниматься ими у господина Ли не было желания, поэтому он пошел к соседям и попросил у них «Шэньбао», чтобы просмотреть отдел рекламы. Полторы газетных полосы занимали объявления мелких издательств о выходе новых журналов и книг. «Смолкли пушки, и издатели опять оживились», — подумал господин Ли с некоторым облегчением. Однако, задев нечаянно рукой свой тощий кошелек, он опять нахмурился. Перелистав «Шэньбао», он снова наткнулся на «приглашение» дирекции издательства.
На третий день в газетах появилось еще одно объявление администрации, сообщая о том, что столько-то тысяч и сотен сотрудников уже получили пособие, дирекция просила немногих оставшихся поскорее явиться за пособием, продлив в то же время на неделю срок выдачи. Прочитав объявление, господин Ли вздрогнул и выронил газету. С какой стати он один должен строго выполнять уговор? За комнату надо платить, пять ртов кормить тоже надо, а в кошельке пусто. Он взглянул на супругу, мывшую овощи в тазике для умывания:
— Надо бы все-таки сходить за пособием?
— Что я, женщина, понимаю! — ответила госпожа Ли, не поднимая глаз, — она еще помнила слова мужа, сказанные несколько дней назад. В последнее время характер ее тоже испортился.
Господин Ли грустно улыбнулся, взял последние два мао и вышел.
Через час он был на Сычуаньлу. Воровато озираясь, он вошел во временное помещение конторы.
Покидая его, он слышал, как в кармане хрустят банкноты — сто с лишним юаней. Не отнимая руки от кармана, он зашагал, выпрямившись, с поднятой головой. Только теперь он заметил, что Сычуаньлу по-прежнему бурлила, сверкая роскошью.
— Верни мне его! Ты все знаешь! — раздался пронзительный голос за спиной господина Ли.
Господин Ли невольно обернулся. Он увидел женщину со всклокоченными волосами, одетую в легкую кофту и ватные штаны, лицо ее было землистого цвета, белки глаз сверкали. Господин Ли узнал жену Асяна, своего соседа по старой квартире; в его памяти возникли страшные картины ночи двадцать восьмого и утра двадцать девятого января. Глядя в упор на господина Ли, женщина продолжала вопить:
— Отдай моего Асяна! Где он? Ты все знаешь!
— Ничего я не знаю… — отвечал господин Ли. Женщина расхохоталась. Этот жуткий смех заставил господина Ли вздрогнуть. Вдруг женщина еще шире раскрыла глаза и закричала еще пронзительней:
— Нет, знаешь! Ты вместе с ними погубил Асяна! Не отопрешься, тут и твоя вина есть! Ха-ха, я все поняла! Асян, они старались договориться с японцами, а ты жизнь отдал! Напрасно ты погиб! Ха-ха, все они хотели погубить тебя, и ты, господин, не отпирайся, здесь и твоя вина есть! Наконец-то я отыскала тебя, теперь не отопрешься!
По телу господина Ли пробежала холодная дрожь, сердце учащенно забилось. Круто повернувшись, он быстро зашагал прочь, боясь обернуться, а вслед ему неслось:
— Все вы сговорились его погубить! Теперь не отопрешься!..
Перевод В. Сорокина.
ВЕСЕННИЕ ШЕЛКОПРЯДЫ
Старый Тунбао с длинной курительной трубкой за поясом сидел на камне у обочины дороги, проходившей вдоль плотины. После праздника цинмин[64] сразу стало жарко, и солнце так жгло спину, будто на ней стоял раскаленный глиняный таз. По дороге волокли лодки шаосинцы[65] в легких нараспашку куртках из дешевой синей ткани. Шли они горбясь, напрягши мускулы, со лба катились крупные, точно соевые бобы, капли пота. Глядя на этих изнуренных тяжелым трудом и жарой людей, Тунбао еще острее ощутил жару, по всему телу пошел зуд. Старик до сих пор не сменил поношенный зимний халат на куртку — она все еще лежала в закладной лавке: Тунбао и представить себе