К Тунбао подбежал внук. Задрав голову, он тоже посмотрел на покрытые шелковистыми листьями тутовые сучья, потом запрыгал, захлопал в ладоши и запел:
Если туты к празднику цинмин
в лиственный оденутся наряд,
Значит, уродится в этот год
по весне на славу шелкопряд.
Много-много коконов дадут
шелкопряды — урожай хороший!
Женщины заранее поют,
хлопают от радости в ладоши[75].
Морщинистое лицо Тунбао озарилось улыбкой. Он подумал, что это добрая примета, погладил мальчика по гладкой, как у буддийского монаха, голове[76], и в его старом, исстрадавшемся от вечной нужды сердце затеплилась надежда.
Наступили жаркие дни. Пригретые щедрым солнцем, быстро распустились на тутах курчавые листочки, теперь они уже были величиной с детскую ладошку. Раскинувшиеся вокруг деревни тутовые рощи буйно разрослись, и издали казалось, будто на невысокой светло-серой изгороди развесили зеленое парчовое покрывало. Не только у Тунбао, у всех односельчан появилась надежда. Все начали готовиться к разведению шелкопрядов: вытаскивали из сараев все, что год пролежало без дела, а теперь было необходимо, чистили, мыли, чинили. К маленькой речушке, пересекавшей деревню, со всех сторон спешили женщины и дети, шутили, смеялись.
С весны они недоедали, одеты были в тряпье, жили как нищие, но не унывали. У них хватит терпения, только бы надежды сбылись. Ничего, что долги растут с каждым днем, главное, чтобы шелкопряды уродились здоровые, крепкие. Через месяц, мечтали они, зеленые шелковистые листочки превратятся в белые как снег коконы и принесут им звенящие серебряные монеты. У всех животы подвело от голода, но шутки и смех не умолкали.
Сноха Тунбао с сыном тоже пришли к речке, хорошенько вымыли решета и корзинки[77] и присели на камень, вытирая пот с лица полой куртки.
С противоположного берега, где толпились женщины, донесся голос Любао:
— Сестрица Сы! Вы и нынче будете шелкопрядов из иностранной грены разводить?
Двадцатилетняя Любао жила со своим старшим братом Лу Фуцином недалеко от Сы, на другом берегу речушки.
— Как бы не так! — нахмурившись, сердито ответила Сы. — У нас дед Сяобао всем заправляет! Хоть ты его убей, больше чем на один лист иностранной грены не соглашается. Как услышит слово «иностранный», так кипятиться начинает, старая бестолочь, словно увидел смертного врага, который его предков до седьмого колена обидел. Доллары-то он у нас любит, даром что слово это тоже иностранное.
На другом берегу расхохотались. С той стороны, где был рисовый ток Лу Фуцина, показался крепкий паренек. Он подошел к речушке и перешел через четыре бревна, служившие мостиком. Только сейчас Сы его заметила.
— Братец Адо! — крикнула она, сразу забыв про «иностранную» грену. — Понеси-ка эти решета. А то они намокли и тяжелые, как дохлые собаки!
Адо ничего не ответил, надел на голову одно за другим шесть решет, даже не встряхнув их, и, размахивая руками, словно лодочник веслами, направился к дому. Когда Адо бывал в духе, он охотно всем помогал: мог донести тяжелую вещь, достать оброненный в реку предмет. Но сегодня у парня настроение было скверное, и он взялся нести решета потому лишь, что его попросила об этом золовка. Со своим странным сооружением на голове, очень похожим на большую соломенную шляпу, Адо шел, усиленно покачивая бедрами на манер городских девушек, и сельчанки, наблюдая за ним, так и покатывались со смеху.
— Погоди, Адо! Подсоби и мне! — задыхаясь от смеха, крикнула Хэхуа, жена Ли Гэньшэна.
— Скажи ласковое слово, тогда подсоблю, — засмеялся парень. Он мигом добежал до дома и поставил решета под навес.
— Хочешь, сделаю тебя приемным сыном? — хохотала Хэхуа.
На ее светлом, совершенно плоском лице выделялись непомерно большой рот и крошечные глаза-щелочки. До замужества она была служанкой в одной городской семье, муж ее, мрачный, молчаливый Ли Гэньшэн, годился ей чуть ли не в отцы. Хэхуа была замужем всего полгода, но все в деревне знали, что она никогда не упускала случая пококетничать с мужчинами.
— Хоть постыдилась бы! — раздался женский голос с другого берега.
Узкие свиные глазки Хэхуа стали шире, и она злобно закричала:
— Ну-ка, кого ругаешь? Скажи! Нечего в кусты прятаться!
— Еще указывать мне будешь? — Немедленно откликнулись с противоположного берега. — Вот уж верно говорят: «Толкнешь гроб — покойник чует». Шлюху одну бессовестную ругаю!
Оказывается, это кричала Любао, хорошо известная своим запальчивым нравом.
Хэхуа плеснула на обидчицу водой. Та в долгу не осталась. Как всегда, нашлись подстрекатели. Детишки подняли визг. Сы не хотела встревать в перепалку, быстро собрала корзинки, кликнула сына и вместе с ним пошла домой. Адо все еще стоял под навесом и ухмылялся, глядя на женщин. Он знал, чего не поделили Любао с Хэхуа, и теперь радовался, что этой «колючке» Любао попало.
Из дома вышел старый Тунбао с коконником[78] на плече, изъеденным белыми муравьями и потерявшим прочность: надо было его укрепить, починить. Заметив, куда смотрит Адо, Тунбао рассвирепел. Ну и непутевый у него сын! Зачем только он путается с Хэхуа? «Свяжешься с этой сукой, «звездой белого тигра»[79], — загубишь семью», — не раз остерегал он сына.
— Старший брат трудится, рисовую солому[80] в пучки вяжет, а ты бездельничаешь, — в бешенстве накинулся он на Адо. — Ну-ка живо иди подсоби!
Глаза старика налились кровью, лицо побагровело, он проводил сына, ушедшего в дом, злым взглядом, тщательно осмотрел коконник и не спеша принялся за работу. В молодости Тунбао часто столярил, но сейчас пальцы утратили гибкость, и он быстро устал. Разогнув спину, чтобы передохнуть, Тунбао невольно заглянул в комнату, где на стене на бамбуковых дощечках висели три листа бумаги, усеянные личинками шелкопряда. Сноха, стоя под навесом, оклеивала бумагой бамбуковые корзинки.
В прошлом году они купили для оклейки старые газеты, чтобы сэкономить хоть немного денег, и Тунбао был уверен, что шелковичные черви вылупились хилыми именно поэтому — нельзя непочтительно относиться к письменам[81]. Нынче же вся семья недоедала, чтобы купить специальную бумагу, желтую и плотную. Тщательно оклеив корзины, Сы приладила еще сверху три картинки, купленные вместе с бумагой. На одной был нарисован таз изобилия, на двух других — всадник со знаменем в руке. Говорили, что это дух шелкопрядов.
Старый Тунбао тяжело вздохнул и обратился к снохе:
— Сы данян! Спасибо твоему отцу, что помог нам занять тридцать юаней, мы хоть двадцать даней листьев купили. Но рис у нас на исходе. Что делать?
Деньги были даны под двадцать пять процентов месячных, и раздобыть их удалось действительно благодаря отцу снохи, Чжан Цайфа, который поручился за Тунбао перед своим хозяином. Двадцать пять процентов месячных — это было еще по-божески. Но долг и проценты следовало вернуть сразу, едва шелкопряды совьют коконы.
— Все деньги на листья ухлопали. А листья останутся, как и в прошлом году, — недовольно бросила сноха, поставив корзинки сушиться на солнце.
— Да что ты мелешь! По-твоему, каждый год, что ли, будет таким, как прошлый? Хочешь листья продать? Да у нас их наберется едва с десяток даней. Разве всех шелкопрядов накормишь?
— Ну, ты же всегда прав! — съязвила сноха. — А я одно знаю: есть рис — ты сыт, нет рису — голодный сидишь.
Как только речь заходила об иностранной грене, у снохи со свекром начинался спор. Однако на этот раз Тунбао почему-то промолчал, лишь покраснел от злости.
Между тем грена скоро должна была оживиться. Вся деревушка — тридцать дворов — лихорадочно готовилась к этой поре, напрягала все силы. Исполненные надежд, люди забыли даже о голоде. Семья Тунбао не вылезала из долгов, ела изо дня в день тыкву да батат. Мало у кого оставался рис, да и то не более трех доу[82].
В прошлом году, правда, собрали хороший урожай хлебов, но, когда расплатились с помещиками и ростовщиками, внесли налоги и всякие дополнительные обложения, урожая будто и не видели. Теперь только и было надежды, что на шелкопрядов. Соберут коконы — расплатятся с долгами. И крестьяне со смешанным чувством страха и надежды усиленно готовились к этой важной в их жизни поре.
До праздника гуюй[83] оставались считанные дни. Грены уже начали зеленеть, и женщины, встречаясь на рисовом току, с волнением и радостью сообщали друг другу:
— Лу Фуцин с Любао скоро «прижимать»[84] начнут!
— А вот Хэхуа с мужем уже завтра начинают. Быстро как!
— В нынешнем году тутовые листья поднимутся до четырех юаней. Хуан Даос[85] нагадал.
Сы напряженно всматривалась в свои листы, по которым была рассыпана грена. Точки на личинках, похожие на кунжутные семена, все еще оставались черными. Асы поднес листы к свету, но, как ни разглядывал, зелени не увидел. Сы не на шутку встревожилась.
— Ведь у нас грена юйханская[86], — заметил Асы и, чтобы хоть как-то успокоить жену, предложил:
— Может, начнем согревать?
Жена ничего не ответила.
Лицо Тунбао выражало глубокую печаль, но своих опасений он никому не высказывал.
На другой день Сы опять стала рассматривать листы с личинками и, к счастью, увидела наконец ярко-зеленые пятнышки. Женщина поспешила поделиться своей радостью с мужем, свекром, с Адо и даже с Сяобао. Затем положила все три листа себе на грудь и, бережно, словно ребенка, обхватив их руками, осторожно села, боясь шевельнуться. Вечером она уложила мужа с младшим братом, а сама легла отдельно и, прижимая к себе листы, плотно укрылась одеялом. Личинки, густо усеявшие листы, вызывали зуд во всем теле, но женщине это было приятно и в то же время немного тревожно — точно такое же ощущение она испытала во время беременности, когда зашевелился ребенок.